В данном продолжении ЧАСТИЧКИ РОДИНЫ автора Н. Белых размещается ГЛАВА 9 "РЕВОЛЮЦИОННОЕ ДВИЖЕНИЕ В ДООКТЯБРЬСКИЙ ПЕРИОД", рассказывающей о событиях и старооскольцах в городе СТАРОМ ОСКОЛЕ в период с 1901 года до 1917 года:
IX
Революционное движение в дооктябрьский период
Вместе с развитием местной промышленности и строительством железной дороги в конце XIX века росло количество рабочих в Старооскольском крае. Постоянное же общение с пролетарским Донбассом, с пролетариями Москвы и других промышленных центров ускорило политическое вызревание старооскольских рабочих. В Курской губернии, уступая лишь Белгороду и Курску, старооскольские рабочие первыми втянулись в революционное движение и проявили дух пролетарской солидарности с общерусским революционным движением.
Старооскольские рабочие в 1901 году провели демонстрацию солидарности с рабочими Обуховского военного завода в Петербурге. Персональный государственный пенсионер Никанор Петрович Рыжих, осужденный царским судом на каторгу за участие в восстании матросов Черноморского флота в ноябре 1905 года, на одном из заседаний членов литературной группы при газете “Путь Октября” в 1938 году рассказал о демонстрации старооскольцев следующее:
“В одно из воскресений мая-месяца 1901 года собралось много рабочих возле железнодорожного депо. Машинист депо Федор Ширяев, взобравшись на котел, говорил о подавлении царскими войсками стачки на Обуховском заводе и призывал высказать свое сочувствие и поддержку обуховцам, протестовать против произвола царизма.
Потом принесли фанерный транспарант с надписью: “Да здравствуют обуховцы!” Появился красный флаг. С песнями двинулись рабочие в город. Пока дошли до моста через Оскол, число демонстрантов и присоединившихся к ним любопытных людей возросло до пятисот человек.
Все шло хорошо. Но на Успенской улице (теперь Октябрьской) на демонстрацию напали полицейские и солдаты. Кое-кого арестовали, других избили. В этот день я попал ночевать в дом арестуемых, и запомнил демонстрацию на всю жизнь, хотя присоединился к ней из-за любопытства. Потом, будучи призван в Черноморский флот, я уже сознательно принял участие в восстании “Очакова”, за что и получил от царского суда каторгу”.
На этом же заседании литгруппы рассказ Рыжих Никанора был подтвержден старым старооскольским железнодорожником Константином Михайловичем Анпиловым, получающим персональную государственную пенсию за участие в восстании Черноморского флота против царизма в 1905 году. Подтвердил вышеописанные факты и пожизненный пенсионер Колосков Алексей Григорьевич.
Этот человек с 1900 года работал в Старооскольском железнодорожном депо, хорошо знал социал-демократа машиниста Федора Ширяева, руководившего революционной работой в Старом Осколе с конца XIX века. Он знал и Василия Григорьевича Бессонова, замученного потом царскими палачами в Сибири. “Вместе с Василием Григорьевичем Бессоновым, — пояснил товарищ Колосков, — мы с 1900 года работали в депо учениками, а потом были вовлечены в революционную работу группой социал-демократов, действовавших на узле. Среди них наиболее активными были машинист Федор Ширяев, механик Кузьма Сорокин, слесарь Афанасий Иванович Федоров”.
Следует отметить, что имена Анпилова Константина Михайловича под № 104, Рыжих Никанора Петровича под № 75, Клюбина Александра Ивановича под № 92 и других старооскольцев упомянуты в числе приговоренных к каторжным работам с последующей отдачей под надзор полиции решением Военно-морского суда Севастопольского порта от 24 ноября 1906 года под председательством генерал-лейтенанта Андреева “по обвинению в преступных деяниях, предусмотренных 109 статьей XVI книги собраний морских постановлений, 51 и 100-й статьей Уголовного уложения, ...за явное восстание с намерением противиться начальству и... участие в насильственных действиях мятежников” (Из приговора Военно-морского суда Севастопольского порта от 24 ноября 1906 г.).
Многие старооскольцы знают такого пропагандиста музыкальной культуры, каким был Михаил Гаврилович Эрденко. Но мало кому известна его биография. Он родился в бедной семье старооскольского цыгана-скрипача в Старом Осколе, на Гусёвке, 23 сентября 1886 года.
На деньги, собранные старооскольской интеллигенцией по подписному листу, одаренного мальчика определили в Харьковское музыкальное училище. Его скрипичная игра в училище и на концертах для публики получила высокую оценку, сам он был рекомендован в Московскую консерваторию, в класс педагога Гржимали.
Пятнадцатилетний Михаил Эрденко поступил на работу в театр Корша, чтобы заработать на пропитание для осиротевшей семьи (умер отец). И все же консерваторию он закончил с золотой медалью.
Революционно-демократически настроенный Эрденко с другими старооскольскими земляками включился в 1905 году в революционные действия московского пролетариата. В 1905 году участвовал в баррикадных боях, а еще раньше он руководил сводным оркестром революционных студентов на похоронах Николая Эрнстовича Баумана, убитого черносотенцами, за что был сослан сперва в Вологду, а затем в Архангельск.
Но царские репрессии не устрашили Эрденко, он продолжал служить народу средствами музыки, пропагандируя произведения Чайковского и Баха, Паганини и Венявского, Шопена, Дворжака и других.
Вместе с народом шел он в революции. В 1917 году М.Г. Эрденко было присвоено звание профессора художественным советом Киевской консерватории.
В 1926-1927 годах Михаил Гаврилович давал концерты в Польше и Китае, содействуя сближению народов этих стран с народами Советского Союза.
С 1935 года он — профессор Московской консерватории по классу скрипки.
Умер Михаил Гаврилович в мае 1940 года, имея высокое звание заслуженного деятеля искусств.
Мы сказали здесь об Эрденко потому, что его биография связана со Старым Осколом и помогает нам понять поступки и других старооскольских земляков, понять роль революционной традиции и тот факт, что революцию делал весь народ, в том числе и старооскольцы.
Старооскольские земляки поддерживали революционную честь Старого Оскола в Москве и на кораблях и в портах Черного моря во время Первой Русской Революции не случайно: они, как указывал Никанор рыжих, помнили первую демонстрацию старооскольских рабочих в 1901 году и сознательно подняли свое оружие против царизма в 1905 году, уже будучи матросами.
Основная масса старооскольских рабочих тогда сосредотачивалась на железной дороге. Изучающим историю Старооскольского края нельзя этого забывать, равно как и того факта, что в тот период, когда перед большевиками встала “Цель — свалить царизм, ликвидировать полностью пережитки средневековья” (И. Сталин, Вопросы ленинизма, изд. XI, стр. 54), среди старооскольских рабочих, особенно среди крестьян, имели сильное влияние эсеровские организации, возникающие здесь в 1902 году. В железнодорожном поселке эсерами руководил некий Бреус.
Источники эсеровского движения в Старооскольском крае были те же, на которые указывал В.И. Ленин в своих работах о народниках: “Источники народничества — преобладание класса мелких производителей в пореформенной капиталистической России” (В.И. Ленин, соч., т. 1, изд. 4, стр. 375).
Действительно, хотя и шел рост рабочего класса, но Старооскольский край в целом к началу ХХ века был преимущественно краем мелких производителей. Среди старооскольских рабочих был немалый процент представителей разорявшегося мелкого производителя, вступившего одной ногой на территорию городской фабрики или завода, а другой еще продолжающего опираться на жалкий остаток своего личного хозяйства в деревне и живущего мечтой поправить это хозяйство.
К эсеровскому движению примкнули и некоторые авантюристы из разорившихся дворян. Они рассчитывали использовать эсеровскую партию для укрепления своего влияния в крестьянских массах и в целях достижения высоких постов в партии или в государственном аппарате. Подобные “социалисты” из помещиков применяли демагогию большого масштаба, чтобы втереться в доверие к крестьянам. Например, Л.М. Денисов рьяно выступал на земских собраниях, именуя себя “крестьянским защитником”. А казачанский помещик Кувшинников, попав в долги и оказавшись под угрозой продажи его имения с молотка, решил избежать долговой тюрьмы при помощи крестьян. Он публично заявил об отказе от дворянского звания и о передаче своих земель крестьянам.
Конечно, крестьянам ничего не досталось, равно как и Кувшинникову не дали времени на сбор “воспомоществования” от крестьян: кредиторы взяли себе через ипотечный банк все имущество обанкротившегося помещика. Но эффект был достигнут: арест и заключение Кувшинникова в Старооскольскую тюрьму за долги и за мошенничество население восприняло в качестве репрессий царского правительства по отношению к революционеру Кувшинникову. А старооскольская эсеровская организация всячески поддерживала это ошибочное мнение старооскольских крестьян о Кувшинникове (директор типографии П.П. Дерябин в 1911 году участвовал в движении населения по выручке Кувшинникова из тюрьмы...).
Эсеры к 1905 году насчитывали в своей организации в Старооскольском крае 278 членов, а социал-демократов было здесь раз в десять меньше. По глубине же влияния на массы, особенно в городе, стояла впереди всех небольшая группа большевиков во главе с Фёдором Ширяевым. В решительную минуту массы шли за большевиками.
Из города подпольная организация социал-демократов ленинского направления распространяла свое влияние и на деревню, особенно устанавливая связи с батраками помещичьих имений и с деревенской беднотой.
В Старом Осколе прошли бурные выступления рабочих в январе 1905 года, когда пришла весть о расстреле мирного шествия петербургских рабочих к царю. Забастовали вскоре железнодорожники. При этом Федору Ширяеву и его товарищам из большевистской организации пришлось преодолеть сильное сопротивление эсера Бреуса, который доказывал, что “забастовка расстроит нормальную работу транспорта и принесет один вред”.
Рабочие полностью приостановили работу поездов через Старый Оскол, заставили телеграфисток уйти от аппаратов и разогнали штрейкбрехеров, организованных попом соборной церкви Иваном Каллистратовым и местным обществом либерально-буржуазного “Союза освобождения” из числа кулацких сынков и слободских “ухарей”.
“Ухарями” в Старом Осколе называли сынков прасолов и шибаёв, любивших разнообразить свою жизнь кратковременной работой на транспорте и зарабатывать “пять рублей на пропой, полкопейки — домой”. Но работа на транспорте, выполняемая “ухарями” от нечего делать, дала им некоторые навыки транспортников, что и было учтено руководителем Старооскольского отделения черносотенного “Союза русского народа” попом Иваном Каллистратовым: он предложил использовать “ухарей” вместо забастовавших на транспорте рабочих.
Старооскольские рабочие сорвали затею реакционеров и успешно продолжали политическую забастовку. В декабре 1905 года они оказали вооруженное сопротивление полиции и казакам, пытавшимся заставить рабочих приступить к работе.
В ходе завязавшейся схватки, рабочие захватили город Старый Оскол, создали Совет рабочих депутатов, которым руководили Федор Ширяев, Яков Истомин, переплетчик Григорий Козлов и другие.
Об этих днях пенсионер Колосков Алексей Григорьевич писал в своей автобиографии: “Город был захвачен на несколько дней в руки рабочих и наступила полная свобода: везде красные флаги, демонстрации, массы народа.
...Поп Каллистратов и промышленник Дьяков Иван Алексеевич (он был владельцем крупного маслозавода и одновременно считался директором или начальником тюрьмы) [Поздняя вставка. Начальник тюрьмы Ждановский] взяли на себя руководство контрреволюционными силами города, пытались разгромить колонну транспортных рабочих при входе в город, не допустить соединения транспортных рабочих при входе в город, не допустить соединения транспортных рабочих с рабочими городских предприятий. С этой целью, вооружив лабазников, они устроили несколько засад. В частности, во дворе Дьякова (сейчас здесь кондитерская фабрика — на Октябрьской улице) было собрано до сотни революционеров. В число вооруженной засады Дьяков привлек около семидесяти рабочих и служащих своих предприятий. Дьяков обещал им выдать двойное жалованье, а поп Каллистратов запугивал отлучением от церкви и всякими другими карами, если они не послушаются своего “законного хозяина”.
Был разработан коварный план: перед воротами, во дворе, вырыли глубокую яму. Покрыли ее тонкими прутьями и бумагой, а потом засыпали пылью под фон всего двора. Подкатили несколько бочек с нефтью. Было приказано спровоцировать проходившую по улице колонну рабочих к нападению на дом Дьякова, а потом, когда рабочие станут падать в яму под напором своих товарищей, облить их нефтью и зажечь. (Пожара Дьяков не боялся, так как застраховал все имущество по тройной оценке).
Весь этот коварный план попа Ивана Каллистратова и промышленника Дьякова был сорван социал-демократом (большевиком) Бородиным Павлом Васильевичем. Он работал у Дьякова машинистом на маслозаводе. Узнав, что происходит во дворе Дьякова, он прибежал сюда вовремя и призвал дьяковских рабочих присоединиться к демонстрантам, помочь им в борьбе с полицией и солдатами.
Дьяков и Каллистратов бежали со двора, а лабазников рабочие разоружили и присоединились к восставшим рабочим других предприятий города, встали вместе с ними под красное знамя “Первой Русской революции” (Из протокола записи рассказов участников событий 1905 года в Старом Осколе).
В Старом Осколе проходили ученические забастовки, волновались гимназисты. Активность городских рабочих раскачала весь край, подняла крестьян на борьбу с помещиками.
Тематика “Частичка Родины” не включает в себя глубокое изучение крестьянского движения в Старооскольском крае, почему и ограничимся лишь приведением некоторых фактов о крестьянском движении в революции 1905-1907 годов. В октябре месяце 1905 года крестьяне деревень Шмарное и Пески, собравшись на митинг в Голофеевке, с большим интересом выслушали выступление земского врача Шоура Михаила и постановили “приступить к разделу помещичьих земель”. Через несколько дней после митинга шмаренских и песковских крестьян, в конце октября 1905 года, в имение графа Бобринского явились крестьяне села Орлик и потребовали бесплатного отпуска леса на крестьянские нужды, прогнали графского управляющего.
В начале ноября 1905 года, по призыву учителя Волоконовской земской школы Туренко Николая Никитовича, крестьяне разгромили имения помещиков в Волоконовке, Голубино, Чернянке и некоторых других селах. В имениях Михаила и Леонтия Кочубеевых крестьяне забрали себе хлеб, инвентарь, скот.
В это же время, как рассказывают очевидцы и участники событий, подняли восстание крестьяне волостного центра Ястребовки. Сначала они выступили с требованием к земскому начальнику Туру и хорунжему Пономареву освободить из-под ареста фельдшера Семенова, арестованного по доносу врача Кузнецовой “за связь с крестьянами и подбивание их к погромам дворян”. Добившись освобождения Семенова и ударив в набат, крестьяне напали на усадьбу помещицы Рындиной. Завязалась схватка с казаками, в результате чего многие крестьяне были ранены (Федор Бурцев, Александр Бакланов, Никита Лихачев и др.), а одна девочка лет десяти совсем убита пулей.
В июле 1906 года восстали крестьяне села Лукьяновки, требуя от помещика Дмитриева сдать им землю в аренду по небольшой цене. Получив отказ, крестьяне самовольно разделили землю и свезли с помещичьих полей хлеб на свои гумна. Явился отряд казаков с офицером Лавровым. Но этот отряд не смог справиться с крестьянами, тогда власти прислали еще два отряда, которые подвергли крестьян порке, арестовали Владимира Никишина, Бориса Степичева, Тихона Журавлева, Гаврилу Кривошеева, Демьяна Кривошеева. Но все же помещик Дмитриев был вынужден отдать крестьянам в аренду более 2.000 десятин земли по 10 рублей.
В это же время ястребовские крестьяне разгромили отряд казаков, примчавшихся из Покровского имения дворянина Арцыбашева. Казаки были наведены на препятствие из борон, разложенных в лощине, поперек улицы, и лошади, путаясь в боронах копытами, падали вместе с казаками на клевцы, а крестьяне добивали казаков цепами. Батраки в Ржавце и Архангельском избили управляющих, организовали забастовку и добились повышения зарплаты и улучшения питания.
Стрельба царских войск и казаков в крестьян вызывала в народе жгучую ненависть к царизму, воспитывала борцов против него даже среди подростков, которые становились потом убежденными коммунистами.
Одним из ярких примеров такого рода, имеющим глубокое воспитательное значение, является жизнь старооскольского земляка — Александра Ивановича Рябчукова, о котором имеется много страниц в романе “Перекресток дорог”.
Этот человек, современный портрет которого помещаем ниже, в 1905 году учился в четырехклассном городском училище. Там он организовал ученическую забастовку после полицейской расправы над рабочими манифестантами против лживого царского манифеста о “свободах”: ученики отказались петь гимн “Боже, царя храни!” и заявили: “Казаки и стражники людей бьют, а царь молчит, только манифест о свободе пишет... Где же она, свобода?”
Фото 83.
В июле 1906 года, когда царские войска и казаки устроили кровавую расправу над восставшими лукьяновскими крестьянами, Александр Рябчуков в гневе бросился на ехавших из Лукьяновки в Старый Оскол карателей, не дал им даже ведра напоить лошадей в колодце на Курском шляху.
События 1905-1907 годов определили на всю жизнь взгляды Александра. Он стал убежденным коммунистом, каким является и по сей день, борется за коммунизм.
Ценным документом о крестьянском движении в Старооскольском крае является письменный рассказ бывшего батрака в Рождественском имении графа Орлова-Давыдова, ныне члена Коммунистической партии с 1 января 1918 года товарища Лазебного Николая Александровича (это первый военный комиссар Старооскольского уезда после свержения Временного Правительства).
Вот что сказано в этом рассказе: “Работая подпаском в Рождественском имении графа Орлова-Давыдова, я много раз слышал разговор, что в Старом Осколе имеется революционная организация, но долгое время ни с кем из революционером я не был знаком. Лишь впоследствии я узнал, что среди революционеров были Кузьма Сорокин, Федор Ширяев, Василий Бессонов и другие.
К нам в именье прибыли из города и поступили на работу в качестве батраков два человека: Зиборов и Потанин, уроженцы села Мышенки Богословской волости. Они были очень общительными людьми и вскоре объединили вокруг себя всю батрацкую молодежь. Познакомился и я с ними,— писал тов. Лазебный.— От них я узнал о большевиках и меньшевиках, о Ленине-Ульянове.
Они писали прокламации с призывом бороться против царя и помещиков, захватывать помещичью землю в руки крестьян. По их поручению я распространил прокламации среди крестьян.
Весной Зиборов и Потанин перебрались из Рождественского именья графа Орлова-Давыдова в село Мышенку, расположенное в 18 верстах от именья. Вскоре им удалось поднять крестьянское восстание. Крестьяне захватили помещичью землю. Но в других селах восстание не вспыхнуло, почему и царским властям удалось подавить восстание в Мышенке, арестовать Зиборова и Потанина. Их сослали в Сибирь, где они и погибли.
В это же время, когда Зиборов и Потанин вели революционную работу в Мышенке, в Рождественское именье графа Орлова-Давыдова прибыл из Старого Оскола рабочий Иван Ефимович Бурего. Прибыл он будто из Донбасса, но, как потом мне стало известно, получал литературу и руководство в работе из Старого Оскола.
Однажды он познакомился со мной, намекнул, что знает о моих связях с Зиборовым и Потаниным. “Хорошие были ребята,— сказал он.— Жаль, что работали неосторожно”.
Вскоре мы прониклись доверием к друг другу. Вместе с ним я изучал революционную литературу, вел агитацию среди крестьян, а в конце 1905 года, когда в Старом Осколе рабочие захватили город и создали Совет, мы решились на более смелое действие: в Рождественской земской школе созвали крестьянский митинг и обсуждали вопрос о захвате помещичьих земель.
Дело было вечером. Помнится, идя на митинг, я видел несколько зарев пожаров. Это горели барские дома и постройки, подожженные крестьянами соседних деревень. Но нас постигла неудача: откуда-то взялся урядник с большим отрядом казаков. Они разогнали митинг, арестовали Бурегу. А мне, спасшемуся от ареста, пришлось долго скрываться. Лишь в ноябре 1908 года я был призван в армию и отправлен в Кременчугскую артиллерийскую команду, где продолжал потом революционную работу”.
К 1907 году революционное движение в Старооскольском крае угасло, ушло в подполье. Начались массовые аресты в Старом Осколе и в крае. Часть социал-демократов удалось укрыть от ареста в самом городе, используя связи с некоторыми купцами-либералами. В частности, купец Землянов (дом его находился рядом с земством на Успенской улице, где сейчас гараж механического завода) укрыл Бессонова Василия Григорьевича в качестве своего рабочего по двору. Впоследствии Бессонов и другие товарищи организовали в подвале купеческого дома подпольное печатание революционных прокламаций и листовок. Кроме Василия Бессонова, работали там еще подпольщики Митрофан Безбородко и Лазебный Николай Федорович.
Подавляющее же большинство активных участников в Революции 1905-1907 годов было вынуждено бежать из города под угрозой неминуемого ареста.
В эту пору старооскольская социал-демократическая организация держала тесную связь с пролетарским Донбассом, куда и решено было вывезти из Старого Оскола тех участников революции, которым особенно угрожала опасность ареста и царская тюрьма.
Размещением старооскольских подпольщиков в Донбассе руководил слесарь Павел Федорович Оболенцев, а снабжал рабочих фальшивыми документами и практически устраивал на работу машинист подъемной машины на Смоляниновском руднике Николай Васильевич Гордиенко.
Всего бежало из Старого Оскола и устроилось на работу в Донбассе несколько десятков активных участников революции. Рекомендательные письма Оболенцева к Гордиенко получили также железнодорожник Колосков А.Г. и царицынский рабочий Дегтярев Алексей Егорович. Этот человек, спасаясь от преследований царской полиции, прибыл накануне революции 1905 года в Старый Оскол, а после подавления революции был вынужден искать нового пристанища и укрытия от полиции.
Гордиенко сначала устраивал политических беженцев в шахту, чтобы оформить на них какие-то документы как о рабочих шахты. Потом люди постепенно переводились на должности слесарей и других квалифицированных работников механической мастерской при руднике. Там имелась хорошо законспирированная большевистская организация, размещавшая потом подпольщиков по всему Донбассу. Если требовали того интересы партии.
В годы реакции старооскольское революционное подполье продолжало жить и работать. В большевистскую организацию вливались новые люди, в том числе железнодорожник Скулков, сын парикмахера — студент политехнического института Скавронский и другие.
Первая в годы реакции революционная маевка в Старом Осколе была проведена в 1910 году при активном участии Скавронского, который прибыл в город под видом использования краткосрочного отпуска по домашним делам.
Участник маевки, персональный государственный пенсионер за участие в подпольном революционном движении, член Коммунистической партии Иван Федорович Мирошников в своей автобиографии рассказывал, что “он часто посещал квартиру железнодорожников Скулковых на Нижней площади и дружил со своим сверстником, младшим сыном Скулкова-отца.
Вся семья Скулковых была революционно настроена, почему и разговоры здесь велись в революционном духе.
Старший сын Скулкова, человек лет тридцати, осторожно втягивал в революционную работу своего брата, а заодно и Мирошникова Ивана. Поручения носили несложный характер: надо было узнать, что делает полицейский в коммерческом саду и доложить Скулкову-старшему. Или приходилось узнавать, кто сегодня приехал к председателю земской управы Ивану Павловичу Старову, к городскому голове Дятлову Николаю. Иногда надо было пойти в район казарм или острога и, организовав игры, понаблюдать, что там делается.
Будучи таким образом втянут в революционную работу,— писал товарищ Мирошников,— я неоднократно выполнял и более ответственные задания подпольной социал-демократической организации: в 1910 году тайно оповещал рабочих о сборе на маевку. Маевка состоялась за станцией, в Ламской роще.
Внезапно на маевку напал отряд стражников. Были жертвы. Были аресты.
Впоследствии выяснилось, что маевку выдал провокатор Грудинин Алексей Петрович. Имея собственный дом в Заимнике, Грудинин работал токарем в депо, потом и в Старооскольской механической мастерской. Одновременно он состоял платным агентом царской полиции. В 1917 году он был арестован советскими органами и расстрелян за провокаторскую деятельность в предреволюционные годы.
В 1911 году прибыл с каторги Сорокин Кузьма. Его помнили веселым, краснощеким парнем, призванным во флот. О нем знали, что он участвовал в восстании, руководимом лейтенантом Шмидтом. И вот он снова пришел на родину — молчаливый, сутулый, со шрамом на лбу и лучистыми морщинками под усталыми глазами.
Казалось, что он остыл. Но когда суд начал разбирать дело чернянских крестьян, обвиняемых в поджоге имения Касаткина-Ростовского, и угрожал им каторгой, большевики призвали старооскольцев на демонстрацию протеста. Во главе демонстрантов снова шел Кузьма Сорокин. Его лицо помолодело, глаза блестели. “Товарищи, не дадим крестьян в обиду!”— гремел его голос.
Атака конных полицейских была отбита рабочими при помощи камней. Демонстранты совсем было прорвались к зданию суда, но произошло неожиданное: священник Николаевской церкви Каллистратов, организатор старооскольского отделения черносотенного “Союза русского народа”, вместе с лабазниками и купцами, появился в районе суда с крестным ходом. Наступило замешательство, чем воспользовался подоспевший отряд солдат, заблаговременно высланный губернатором в Старый Оскол: плотным кольцом охватив осужденных крестьян, сильный конвой вывел их из здания суда в тюрьму.
Рабочие и городская беднота провожали крестьян до самых ворот тюрьмы. Солдаты молчали. Полиция не затрагивала рабочих из-за боязни, что с наступлением темноты они могут снова перейти в наступление и зажечь тюрьму. События, связанные с судом над чернянскими крестьянами, показывали, что у старооскольских рабочих проявлялся боевой дух даже и в годы столыпинской реакции. И дух этот поддерживался небольшой большевистской организацией, крепко связанной с Москвой и Донбассом, с которыми установились постоянные и все крепнувшие отношения, особенно через партийцев, работавших на железнодорожном транспорте.
В 1912 году Старый Оскол был взбудоражен известием о расстреле царскими войсками рабочих на Ленских золотых приисках. Из Старооскольской подпольной типографии вышли революционные прокламации с протестом против царского произвола и с призывом к свержению царизма, к выходу на массовую политическую демонстрацию.
В своей автобиографии персональный государственный пенсионер коммунист И.Ф. Мирошников писал об этих днях:
“В 1912 году я распространял прокламации местной подпольной социал-демократической организации в связи с ленскими расстрелами рабочих, оповещал рабочих и служащих о выходе на демонстрацию. Демонстрация состоялась. В ней участвовало более тысячи человек.
Мне удалось избежать ареста при нападении казаков на демонстрацию: скрылся во дворе гостиницы, а работники подпольной типографии — Бессонов Василий, Безбородов Митрофан и Лазебный Николай были арестованы и погибли на сибирской каторге.
Родственники арестованных также подверглись репрессиям царских палачей. Например, сестра В. Бессонова, носившая потом фамилию мужа, Курдюмова Таисия Григорьевна, была исключена из гимназии по мотивам политической неблагонадежности и отдана под строгий надзор полиции. Лишь при Советской власти она вздохнула свободно, работала народной учительницей, а после Великой Отечественной войны получила пенсию за свой длительный и честный педагогический труд.
После событий 1912 года городские власти приняли все меры к удалению рабочих из города: даже в подвалах богатых домов рабочим запрещалось снимать квартиры в черте города.
Пролетарское население города теснилось в районе железной дороги, в слободах, страдая от тесноты, темноты, сырости и голода.
“Отцы города”, представлявшие интересы дворян и торгово-промышленных кругов, заботились о магазинах и церквах, но спиной поворачивались к народным нуждам, к народному просвещению и культуре. В городе и слободах насчитывалось 10 церквей, а школ не хватало. Да и детям рабочих и крестьян доступ в учебные заведения был почти закрыт. Неудивительно, что в дореволюционном уезде имелось до 90% неграмотного населения, а в городе неграмотных насчитывалось до 70 %.
В 1914 году грянула империалистическая война, в которую царская Россия вступила неподготовленной. Армия терпела поражение за поражением. К 1916 году немцы захватили Польшу и часть Прибалтики. Не только народные массы воспылали еще большей ненавистью к царизму, но и буржуазия, потеряв надежду выиграть войну при царствовании Николая II, решила пойти на дворцовый переворот и поставить у власти угодного ей Михаила Романова.
Николай II оказался изолированным.
Н. Белых
СТАРЫЙ ОСКОЛ ВО ВТОРОЙ И ТРЕТЬЕЙ РЕВОЛЮЦИЯХ
(Отрывки из исторической монографии “Частичка Родины”.)
1
Наиболее многочисленной и активной частью старооскольских рабочих были железнодорожники. В декабре 1915 года на митинге в депо они смело заявили: “Нужно кончать войну!” Об этом всполошено доносила полиция Курскому губернатору.
В мае 1916 года старооскольские железнодорожники принесли новые неприятности царскому правительству, не дали ему арестовать представителя социал-демократического центра, Степанова, прибывшего для организации антивоенных групп в городе и уезде с целью сорвать правительственные реквизиции скота и хлеба у крестьян, поднять крестьянские массы на борьбу за раздел земли, сорвать правительственные перевозки солдат и материалов для фронта по железной дороге и т. д.
Старооскольскому комитету стало известно, что во всех пассажирских поездах от Ельца до Валуек будут в течение недели проводиться сплошные полицейские облавы с целью ареста посланца большевистской партии. Стало известно также, что жандармский вахмистр Кичаев получил задание арестовать Степанова на станции Старый Оскол, если не удастся полиции сделать это раньше. Авантюристу и служаке Кичаеву была обещана денежная награда и медаль.
Комитет решил доставить Степанова в Старый Оскол на паровозе товарного поезда. Было поручено сделать это машинисту Василию Даниловичу Ширяеву. Но дело внезапно осложнилось тем, что жандармский вахмистр Кичаев, подозревая машиниста Ширяева в связях с подпольным комитетом партии и, зная о повадках машинистов провозить некоторых людей в паровозной будке, сделал так, что на “Трехпарке-48” в качестве помощника машиниста Ширяева оказался ставленник Кичаева, некий Шатохин. Ему Кичаев поручил следить за Ширяевым и арестовать Степанова, если он окажется на паровозе.
Оставалось мало времени до начала рейса. Комитет поручил дежурному товарищу Донскому найти выход из положения, не допустить Шатохина в рейс рядом с Ширяевым. Было рекомендовано послать в качестве помощника верного человека.
Выбор пал на участника первой русской революции Анпилова Константина Михайловича.
Донскому тогда было лет пятьдесят пять. Широкоплечий, среднего роста, с черной бородой и с черными колкими глазами под густой бахромой нависших бровей, он выглядел сурово. И это впечатление усиливалось еще тем, что голос Донского был жесткий, грубый, нос горбатый с квадратным концом и широкими норовистыми ноздрями. На обширном теле Донского казался игрушечным черный пиджак с ясными пуговицами, а черная фуражка с синим кантом и с кокардой, украшенной металлическим паровозиком и французским ключом, сидела на голове, как чужая. К облику этого человека лучше подошел бы боевой шлем и ратный доспех Ильи Муромца, стоящего на богатырской заставе.
Я так думаю,— сказал Донской члену комитета Федотову.— Товарища надо встретить и снять с паровоза в Набокино. “Трехпарку” наши остановят. В Старый Оскол нечего ему рисковать с поездкой на паровозе… Туда Кичаев обязательно заглянет, если мы даже и удалим его агента… А с Набокино доставим товарища на дрезине… Я сам доставлю и проведу его к вам… Никаких массовых собраний. Со всеми нужными людьми у товарища будут встречи один на один… Потом, если будут инструкции, мы тут сами все проведем, товарища отправим…
Это все в наших руках. Но вот загвоздка: как сказать Шатохину, чтобы он не явился к паровозу? Пригрозить если, пожалуй, для дела опасно… Разболтает, провалит всю нашу затею… Впрочем, вот что,— стукнул себя Донской кулаком в лоб.— Нужен самогон. До самогона Шатохин такой охотник, что враз налижется, особенно на чужбинку… Тут он мать родную забудет…
На этом и порешили. Василий Севостьянов, макеевский рабочий, гостивший у Федотова по уважительным причинам, отправился с самогоном на квартиру Шатохина…
Так и не явился Шатохин к паровозу. А тем временем Донской поставил в известность Анпилова Константина Михайловича, который и отправился в рейс выполнять партийное поручение…
Вскоре начались в городе и уезде беспорядки: крестьяне изгоняли солдат и чиновников реквизиционных команд, железнодорожники помогали солдатам дезертировать из армии, саботировали отправку грузов для фронта. Появились листовки с угрозой “повторить 1905-й год, если не будет окончена война”… Такие же явления имели место на железных дорогах, в городах и селах всей Курской губернии. К началу июня власти были так напуганы, что 9 июня 1916 года курский губернатор приказал ввести в губернии военное положение. Уездным исправникам разослали из Курска секретный циркуляр с категорическим требованием немедленно “принять меры к тому, чтобы выяснить зачинщиков и активных участников беспорядков”.
Вице-губернатор Штюрмер дал при этом указание увеличить на одну треть штаты полиции, в два раза повысить оклады. Одновременно пригрозил “беспощадно увольнять и отдавать под суд нерадивых чинов полиции, у которых крамола беспрепятственно роится под самым носом”.
Жандармский начальник на станции Старый Оскол вахмистр Кичаев получил предупреждение, что если он еще раз позволит подпольщикам обмануть его, как случилось в деле со Степановым, то будет снят с поста и отдан под суд.
А в Старом Осколе события шли своим чередом: среди солдат “выздоравливающей команды” и среди новобранцев. Среди правительственных солдат реквизиционных отрядов распространялись листовки, отпечатанные при содействии сестер Баклановых, владелиц частного книжного магазина и библиотеки при нем, в местной типографии.
В листовках содержался призыв к выздоравливающим солдатам, к новобранцам и солдатам реквизиционных команд уходить из армии к своим семьям. Требовалось также отменить реквизиции продуктов и скота у крестьян. Крестьяне призывались оказывать вооруженное сопротивление царским реквизициям.
Результат оказался значительным: около половины солдат из подготовленного на станции Старый Оскол к отправке на фронт эшелона дезиртировала, остальные взбунтовались. Железнодорожники немедленно поддержали взбунтовавшихся солдат, выставили и свои требования о введении восьмичасового рабочего дня. Взбудораженные листовками, проявили большую активность и крестьяне ряда сел уезда. Они прогоняли реквизиционные отряды, нападали на царских чиновников. Уездный исправник жаловался в своем письме к губернатору, что в “Чернянке крестьяне повредили ему ухо ударом камня”.
Напуганная боевым настроением рабочих и крестьян уезда, старооскольская полиция и жандармерия боялись показываться с наступлением темноты на улице, особенно в рабочих кварталах.
И вот в этих условиях жандармский вахмистр Кичаев решил выбиться в люди и получить себе медаль, заслужить доверие властей. Он поручил провокатору Владимиру Юрканову сунуть в карман одного механика, работавшего в депо под именем Кузьмы Сорокина, листовку. А когда Сорокин выходил из депо, на него напали жандармы. Рыжебородый, похожий на медведя, жандарм Харахордин схватил Сорокина, а Кичаев уверенно полез в правый карман комбинезона Сорокина, достал свернутую вчетверо бумажку, развернул ее и торжественно произнес: — Что, каторжник, попался? Взять его, зачинщика беспорядков!
“Курские губернские ведомости” напечатали большую статью о подвиге Кичаева. Вскоре вахмистра наградили двадцатью пятью рублями и медалью “За храбрость”. А вице-губернатор Штюрмер, ставленник Григория Распутина и Алисы Гессенской, самолично приказал перевести Сорокина Кузьму из Старооскольской тюрьмы в Курскую, чтобы иметь возможность самому лично заняться расследованием о беспорядках среди старооскольских железнодорожников, рабочих и крестьян уезда.
Но никакие чрезвычайные меры не смогли уже принести царскому правительству победы. Вот почему старооскольский исправник доносил Курскому губернатору 1-го августа 1916 года, что “Старооскольские железнодорожники предерзко относятся к властям, сеют смуту в селах и среди солдат. Крестьяне противодействуют и не желают сдавать продукты и скот для армии. Сопротивление приняло такой организованный характер и широкий размах, что выполнение военных реквизиций и ликвидация беспорядков на транспорте и в селах стало невозможным без присылки крупных воинских частей”.
К осени положение стало еще более напряженным. Все чувствовали приближение бури, угрожающей царизму в России. И не даром писал Владимир Маяковский свои пророческие стихи: “В терновом венце революции грядет который-то год…”. Приближался год тысяча девятьсот семнадцатый…
(Продолжение следует)
Изложенное в данном отрывке подтверждаю. Ветеран первой русской революции К. М. Анпилов. 1948 года Августа
Н. Белых
СТАРЫЙ ОСКОЛ ВО ВТОРОЙ И ТРЕТЬЕЙ РЕВОЛЮЦИЯХ
(Отрывки из исторической монографии “Частичка Родины”
II
(Продолжение)
Общие настроения в стране и армии находили свое отражение и в жизни Старого Оскола, переполненного дезертирами, “благородными” поставщиками на армию, разочарованными купцами и промышленниками, обескураженными помещиками. Возрастало недовольство рабочего люда затянувшейся войной, голодом, беспорядками. Волновались крестьяне.
В полицейских доносах на имя Курского губернатора писалось из Старого Оскола: “Аресты не помогают. Большевистская пропаганда проникла так далеко, что рабочие открыто говорят на улице о необходимости свергнуть царизм”.
Вице-губернатор Штюрмер хотя и написал после ареста железнодорожника Кузьмы Сорокина в Петроград длинное донесение об успешно проведенной им операции в Старом Осколе по аресту зачинщиков беспорядков в среде железнодорожников, вскоре был вынужден писать Алисе Гессенской просьбу “не придавать его донесению особого значения…”.
В чем же дело? Оказывается, полицейские осведомители доложили Штюрмеру, что Сорокин арестован провокационным путем и что получить от него какие-либо полезные сведения невозможно, а угроза скандала в связи с делом Сорокина вполне реальна...
Штюрмер после этого полностью охладел к своему плану личного расследования “преступлений Сорокина”, приказал лишь держать этого человека “в строгой изоляции…”. А тут еще женский бунт в Курске против уполномоченного центра по продовольствию черносотенца Раппа, начавшийся в связи с заявлением Раппа голодным солдаткам: “Ну и пусть подыхают ваши дети, меньше будет нищих на земле!” и подавленный лишь силою оружия, вызвал сильное возбуждение населения губернии.
На рабочих собраниях железнодорожников Старого Оскола, Ельца, Белгорода, Курска принимались гневные резолюции против черносотенца Раппа. Правительство не выполнило требований железнодорожников об увольнении Раппа и отдаче под суд, а лишь перевело его в Киев. По этому поводу была издана в Курске подпольная листовка, имевшая широкое хождение среди железнодорожников, в том числе и в Старом Осколе. Правительство и черносотенец Рапп высмеивались в этой листовке в духе басни Крылова. Говорилось о Раппе: “И щуку бросили в реку”. Летели в канцелярию губернатора и другие тревожные сообщения. Старооскольский исправник писал: “В Ястребовской волости есть несколько случаев нападения крестьян на помещичьи амбары с расхищением зерна…”
Игумен Рыльского монастыря доносил о нападении крестьян в конце декабря 1916 года на монастырские владения, делал вывод: “участившиеся посягательства мужиков на монастырскую собственность в дальнейшем повлекут анархию и самовольный захват земель всех крупных собственников. Необходимо послать войска для упреждения злоумышленничества”.
В этих условиях Штюрмеру было не до Сорокина. Он даже через своих подчиненных потребовал от властей на местах “проводить осторожную политику, чтобы гасить или ослаблять очаги недовольства до поры до времени, когда представится возможность прямого их уничтожения силою оружия… Важно при этом выхватывать из массового окружения смутьянов, кои словом и примером своим возбуждают народ к антиправительственной деятельности…”.
В конце февраля 1917 года, пытаясь “выхватывать смутьянов”, начальник старооскольских железнодорожных жандармов вахмистр Кичаев прибыл на станцию Касторная в сопровождении Алексея Грудинина (токарь депо, провокатор) и Хромовича Исаака (частный обойщик мебели, провокатор). “Дело важное предстоит,— инструктировал Кичаев своих агентов.— Если мы его выполним, не миновать награды, возможно, и в столицу нас заберут, так как полиция там ослабела, крамольники на грудцы лезут к самому царю-батюшке.
А нам ведь что надо сделать? Надо арестовать машиниста Ефремова Сергея Петровича и его помощника Константина Михайловича Анпилова. Этот каторжный человек связь всякую держит между касторенскими, елецкими рабочими и старооскольскими… В пятом годе с самим лейтенантом Шмидтом против царя восставал на крейсере “Очаков”. Вот он какой каторжник! Машинист Ефремов потворствует ему. Оба смутьяны, их надо выхватывать.
Дело очень удобное складывается. В девять часов вечера приведут они почтовый поезд из Ельца… Надо устроить крушение… Ты, Грудинин, переведешь стрелку по моему сигналу (я троекратно посвищу), а ты, Хромович, лампочку похити из сигнального фонаря на тупике…”
…………………………………………………………………………………
К девяти часам уже стемнело. Киевская Касторная приняла поезд.
— Сергей Петрович! — насторожено воскликнул Анпилов, почувствовав какое-то необычное смещение паровоза после перехода через стрелку.— Не туда едем…
— Это тебе померещилось,— возвратил Ефрремов.— Кичаев тебя довел до подозрительности. Понаслежает он за тобою усердно...
— Да это он и за вами приглядывает, служба у него такая...
— Сволочной человек! Я ему неминуемо голову ключом проломлю... Ну да черт с ним, вот сигналы почему-то не горят? Стоп! Стоп! — внезапно испуганным голосом закричал Ефремов.— Тупик!
Анпилов механически включил тормоза, дал контрпар. Но малосильный паровоз, прозванный в депо “Трехпаркою-48”, уже не смог на такой короткой дистанции сдержать поезд, сбил барьер тупика и опрокинулся через него носом, задрав тендер.
На грохот и треск сбежались люди. У паровоза собрались перепуганные пассажиры, хотя и никто из них не пострадал. Кричали. Громче всех кричал вахмистр Кичаев: — Арестовать, они пьяные, потому и налетели на тупик!
— Да что вы, господа, да что вы? — оборонялся машинист Ефремов от жандармов, взявших его под руки.— Мы даже не обедали сегодня, куда уж там до спиртного! Просто кто-то умышленно стрелку перевел на тупик, а сигнала нету...
Один из касторенских жандармов, выпустив руку Ефремова, обернулся к Анпилову: — А вы тоже не видели сигнала?
— Не было сигнала, как же его увидеть?! — сердито сказал Константин Михайлович...
— Был сигнал, был! — захлебываясь, кричали Грудинин и Хромович.— Мы видели...
Жандарм презрительно посмотрел на них, потом распорядился:
— Селезнев, обыщи всё под паровозом! Если лампочка раздавлена, тогда машинисту и его помощнику амба...
В темноте Кичаев дернул Хромовича за рукав.— Где лампочка?
— Я её за вокзалом спрятал,— также тихо прошептал Хромович.— Такая хорошая, с керосином и со стеклом в три линии...
— Порадовался, сволочь! — ткнул его Кичаев кулаком под ребро, плюнулся.— Все дело испортил...
Селезнев, посвечивая электрическим фонариком под паровозом, весело закричал: — Не робей, ребята, улик против вас нету. Лампочки следа не оказалось, а фонарь цел, даже красное стекло не разбито... Наверное, лампочку призывники еще до прихода поезда украли. Они этим балуют, чтобы освещаться в теплушках...
Но все же в Касторном пришлось посидеть до следующего дня: на Ефремова и Анпилова составили не менее пяти протоколов допроса, угрожая отдать под суд. Паровоз тем временем продолжал торчать тендером вверх. Управление Киевской дороги отказывалось поднимать его на рельсы и заявляло: “По ее участку поезд прошел благополучно, зачем же брать расходы на аварии”.
Управление Юго-Восточной дороги мотивировало свой отказ поднять паровоз тем, что он еще не полностью перевалился на ее территорию. Кроме того, ожидали какого-то высокого чиновника из центра, чтобы окончательно решить вопрос об отдаче под суд Ефремова и Анпилова за крушение поезда.
Невесело чувствовали они себя, сидя под арестом. — Ну, Константин Михайлович, дело наше плохо,— говорил Ефремов.— Все ястреба слетаются клевать нашу кожу...
— Поживе-е-е-ем,— бодрился Анпилов.— В Ельце мне говорили, что в Питере каша бурлит, царя скоро не будет, а с ястребами мы здесь разделаемся...
Вечером телеграф принес известие Петроградского телефонного агентства о свержении государя с престола.
Касторенские железнодорожники начали немедленно разоружать полицию. Константин Михайлович с Ефремовым вырвались из “кутузки”, бросились помогать рабочим. Разоружая жандармов, Константин Михайлович вдруг встретился лицом к лицу с человеком в солдатской форме. Тот усердно дубасил кулаками по спине жандарма Селезнева.
— Этого не надо,— сказал Анпилов.— Человек он сознательный. Сорвем с него жандармскую одежду и хватит, а портрет не надо ковырять...
— А-а-а, Константин Михайлович! — бросив колотить Селезнева и расставив для объятия руки, закричал солдат радостным голосом.— Вот где встретились! Вы меня разве не узнаете? Я — Мещанинов Александр Тихонович. Да, да, тот самый матрос с “Потемкина”, которого вы в ноябре 1905 года освободили из пловучей тюрьмы учебного судна “Прут”.
Селезнев не убежал. Он стоял и с любопытством наблюдал за тем, как Анпилов и Мещанинов обнимались и целовались, как братья. Потом покачал головой и сказал Мещанинову: — Давай уж заодно и со мною помиримся, не век же будешь серчать на меня, Александр Тихонович...
— Вы как думаете, Константин Михайлович, можно мне с ним помириться? — серьезным голосом спросил Мещанинов, кивнув на Селезнева.— Ведь он мне знаете какой вред принес? Непростительный, ей-богу! Когда вы меня освободили с “Прута”, я скрылся. Добрался до своего села Михайлово Хлюстина, а потом жил несколько дней тайной жизнью, от полиции прятался. Но тут я познакомился со старооскольским машинистом Федором Даниловичем Ширяевым (он был членом Комитета РСДРП в Старом Осколе). Он меня и рекомендовал в забастовочный комитет Касторенского железнодорожного узла. Заседали мы подпольно 24 ноября 1905 года, а утром 25 ноября на вокзале станции Касторной Юго-Восточной сходку рабочих узла проводили. Тут мы потребовали отклонить десятипроцентную надбавку к зарплате, обещанную нам Управляющим Юго-Восточными дорогами взамен прекращения забастовки и отказа от требований свержения царя. Тут мы и телеграмму утвердили для Первого делегатского съезда железнодорожников Юго-Восточных железных дорог в Воронеже... Знаете, как мы эту телеграмму закончили? Здорово закончили: “Ура! Да здравствует нераздельная, стремящаяся одним целям, громадная семья железнодорожных тружеников!”
А этот вот Селезнев выхватил тогда у меня из рук эту телеграмму и пригрозил самому царю отослать...
— И что же, отослал? — спросил Анпилов.
— Нет, не отослал,— улыбнулся Мещанинов.— Вернул телеграмму... И даже доноса не стал сочинять, не хочу сбрехать на человека лишнего... Но припугивал, в этом повинен...
— Ну, если он так поступил, то его теперь пора и простить,— рассудил Анпилов, потом скомандовал Селезневу: — Отдай свой револьвер Александру Тихоновичу, а сам иди домой от греха. А то ведь могут тебе набить физиономию другие железнодорожники, пока ты в жандармской форме... Иди, скинь...
Железнодорожники, повеселившись на разоружении жандармов и полиции, в тот же вечер поставили на рельсы аварийный паровоз. Но ехать на нем Анпилову с Ефремовым не пришлось: к этому времени Харчевников Андрей Иванович, товарищ Анпилова по работе машинистом в Старооскольском депо, приехал на американском паровозе марки “Ваклена”. Он привел поезд для передачи на Киевскую Касторную.
Увиделись, начали торжествовать. Спели “Вихри враждебные” на радостях, что царская власть полетела вверх ногами, потом сдали аварийный паровоз почтового елецкого поезда № 3 дежурным властям на Касторной Киевской, а сами, вместе со всеми пассажирами, перешли на Старооскольский поезд.
— Нет, не по вагонам,— возразил Харчевников грубоватым голосом. На худощавом его лице сияла при свете фонаря улыбка. Повелительным жестом руки показал на будку своего паровоза, быстро покрутил рыжеватый ус.— Со мною поедете, на локомотиве. Мы же ведь машинисты... Дорогою петь будем песни про революцию...
Устроились в будке, хотя и тесновато. Раздался гудок, над будкой всплеснулось огненным языком красное знамя, затрепетало на ветру и в отблесках костра и фонарей. Поезд, громыхая, покатил на Юг, в Старый Оскол.
”...Всё, чем держались их троны,
Дело рабочей руки,
Сами набьём мы патроны,
К ружьям привинтим штыки...”,— запел Ефремов, его поддержали Харчевников с Анпиловым. И они забыли даже о Кичаеве, о Хромовиче и Грудинине, о всех тех, кто еще вчера представлял собою царскую власть, был волен над жизнью и свободой людей. — Тех иродов мы еще найдем, с них спросим! — сказал Ефремов уже в Старом Осколе, приглашая машинистов к себе в гости: — Выпьем сначала за новую жизнь!
С текстом отрывка согласен — ветеран революции Анпилов Константин Михайлович 15/8 — 1948
Н. Белых
СТАРЫЙ ОСКОЛ ВО ВТОРОЙ И ТРЕТЬЕЙ РЕВОЛЮЦИЯХ
(Отрывки из исторической монографии “Частичка Родины”
III
(Продолжение)
Когда многочисленная колонна транспортников подымалась к городу через Стрелецкий мост, по Ездоцкой горе двигались тысячи демонстрантов из соседних сел. Были тут барановские крестьяне, были федосеевские и каплинские, из многих деревень.
Над головами людей плескались красные флаги, сверкали золотой и серебряной бахромой церковные хоругви. Слышалось песнопение духовенства о “ниспослании богом победы над немцами-супостатами”. Звучали страдательные деревенские песни о том, что “Жизнь наша не лёгкая — пудов двадцать пять, дети наши босые под забором спят...”
Несло запахом денатурата и самогона. Подвыпившие голоса тянули “патриотическую песенку”:
“...Посулился враг ерманский
Русско войско победить.
Врёшь ты, врёшь ты, враг ерманский,
Тебе неоткуль зайти!
У русских войска много,
Русский любит угостить!
Угостит свинцовой пулей,
На закуску — стальной штык!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .”
На Верхней площади города поток крестьянских демонстрантов влился в море городских. Здесь уже гремели оркестры железнодорожников, деревообделочников, мукомолов, кондитеров. Господствовала та самая песня, с которой рабочие шли на баррикады первой революции, совершили вторую и должны пойти дальше, пока устроят жизнь по своему желанию:
“Смело, товарищи, в ногу-у-у,
Духом окрепнем в борьбе-е-е!
В царство свободы доро-о-огу-у-у
Грудью проложим себе-е-е...”
—Посторони-и-ись, посторони-и-ись! — закричали люди, пропустив пару рыжих коней, впряженных в широкие розвальни с накладными грядками. В передке саней, натянув вожжи и размахивая кнутом, стоял высокий чернобородый мужик в нагольном полушубке с красной покромкой вместо пояса и в серой армейской папахе. Рядом с возницей была пристроена на длинном шесте фанерная крышка спичечного ящика. На ней краской написаны слова: “Долой земных и небесных тиранов!”
На санях стояла буроватого цвета фисгармония, перед которой сидел на табуретке и усердно нагнетал воздух ножными мехами, ловко бегал пальцами по клавишам известный всей округе скуластый священник Белоконь из Апоченской церкви. Сам себе аккомпанируя на фисгармонии, священник громко подпевал рабочим:
“Всё, чем держались их троны,
Дело рабочей руки-и-и...”
Неподвижные, как у рыбы, воспаленные глаза священника, внезапно снявшего с себя духовный сан, не глядели на людей. Они прятались, взирая в белые и черные планочки клавиш, будто стыдились наголо обритой головы и подбородка своего хозяина, вчера ещё щеголявшего перед верущими густой каштановой косой и широкой курчавой бородой.
— Глянь! — воскликнул один старик, показывая на Белоконя.— У этого попа нюх ловко по ветру держится. А вот благочинный отец Захар из Каплино не раскумекал, ризу носит...
— Знаем отца Захара,— вмешался второй старик.— Пришлось мне в Старооскольском духовном училище сторожем быть, истопником. А он там еще тогда учился... Востёр на приспособленность, сухой из всякой шкоды вылезал. Вот и теперь высматривает... Если революция пойдет успешно, снимет он ризу... И косу отрежет, начнет безбожность проповедовать. Я же его хорошо знаю. Сам я знаменский, а он к нашему кровососу, к Шестакову Луке, в гости часто заглядывал. Пришлось недавно дрова у Луки колоть, беседу их подслушал. Разговаривали они тонко, но я понял: кожу они и всю свою облицовку быстро переменят, если революция укрепится... А так... не спешат. Жульё...
— Гляди, гляди, ребята! — снова зашумели голоса.— Железные дорожники агитацию выпустили. Во-о, козёл, козёл!
Из колонны железнодорожников ребятишки вывели на веревке огромного белого козла с лохмотьями шерсти на боках и с фанерным плакатом, пристроенным к рогам.
Люди неудержимо хохотали на важно шагавшего козла и на изображенного на плакате царя: курное лицо Николая Второго одной щекой лежало на недопитой бутылке водки, а второй прижималось к курчавой белой собачке и к группе карликовых человечков. Из царского рта с опухшими губами сыпались музыкальные ноты и слова: “Сам больше не буду и другим зарекаю тиранить народ и подкармливать своих подхалимистых собачек против честных тружеников!”
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
У здания суда на Успенской улице, куда добрался, наконец, Константин Михайлович, вызванный специальным посыльным комитета РСДРП(б), шел митинг.
Председательствовала молодая учительница. Она сидела у покрытого красным полотном стола на табурете, прижатом к самой стене дома. Худое экзальтированное лицо ее было смелым, карие глаза улыбались. видимо, никогда неугасающей улыбкой. И только синяя жилка какой-то накожной болезни на щеке придавала девушке скорбное выражение, противоречившее живому огню ее улыбающихся глаз.
— Баба командует! — воскликнул Иван Каблуков, стоявший неподалеку от Константина Михайловича.
— Не баба!— сердито возразил усатый незнакомец в медвежьей шубе, в клиновидной черной смушковой шапке.— Это Лидия Александровна, секретарь партии социалистов-революционеров...
— Ну-у! — удивился Каблуков.— Так это, наверное, про эту социалистку рассказывала нам учительница Камарницкая...
— Какая там ещё камарницкая? Не мешай слушать!
— Я и не мешаю!— огрызнулся Каблуков, покрутил светлые усики.— А Камарницкая не хуже этой будет. Тоже учительница, Ольга Григорьевна...
— Слово предоставляется участнику борьбы против царизма Константину Михайловичу Анпилову! — звонко произнесла Лидия Александровна.— Прошу!
Мимо споривших быстро прошел к трибуне немного сутуловатый человек вышесреднего роста. Опершись о доски рукой, он легко взметнулся на ящик из-под соли, служивший здесь вместо трибуны.
— Товарищи! — сказал Анпилов, понял руку над головою. Скуластое его лицо сияло, глаза горели.— Мне жарко от радости, очень жарко, будто сейчас на дворе июль. Понять мою радость можно лишь в том случае, если хотя бы даже мысленно пройтись со мною по прошлой жизни. В ноябре 1905 года наша Севастопольская крепостная саперная рота восстала против царя совместно с матросами крейсера “Очаков”. Бились мы оружием против царя, но сил не хватило: седьмой армейский корпус генерала Миллер-Закомельского подавил наше восстание. Нас потом арестовывали, расстреливали без суда или присуждали к каторге. Пришлось и мне отбывать каторгу, а потом жить под надзором полиции, без работы и без паспорта, по-волчьи. Выношу мою благодарность Марии Никифоровне Черных, члену подпольного Старооскольского Комитета РСДРП(б).
Она, товарищи, ободрила меня, помогла материально, добыла паспорт и устроила меня на работу, помогла снова стать активным революционером и здесь, в Старом Осколе.
Трудно жилось, а надежды не угасали в сердце. И страх не мог заставить нас преклонить голову перед властями. А ведь знали мы, что за нами по пяткам ходит полиция. Даже вот в последние дни самодержавия жандармский вахмистр Кичаев со своими дружками — Грудининым и Хромовичем — хотели нас арестовать вместе с машинистом товарищем Ефремовым. Крушение для этого на Касторной подстроили, когда мы вели почтовый поезд №3 из Ельца. Вот до чего же паскудная была у нас власть!
Спасибо рабочим и солдатам Петрограда за то, что они прогнали царя, дали нам свободу! Да здравствует свобода и хорошая жизнь! Поклянемся же, товарищи, что будем воевать за мир, за свободу, будем уничтожать всех, кто захочет нас угнетать или сажать в клетку, как при царе! Выражаю пожелание поскорее кончить войну, дать рабочим фабрики и заводы, а крестьянам — землю. Надо прогнать полностью вредные для народа власти, создать ласковую для народа и справедливую власть!
Потом речь держал раненый солдат. Размахивая папахой и не жалея стриженой головы, на которую с телеграфных проводов падали тонкие серебристые стружки инея, солдат требовал немедленного демократического мира без аннексий и контрибуций, призывал к созданию Советов и к захвату помещичьей земли крестьянами, а фабрик и заводов рабочими...
Люди осторожно сняли потом солдата с трибуны, носили на руках, кричали “ура!” Этот солдат, Воробьев по фамилии, говорил от имени большевиков.
— Бреус идёт, Бреус! — закричали в толпе.— Вот этот говорун, вот этот скажет. Наш, транспортный. Социалист — революционер. Только вчера прибыл из Курской тюрьмы. Вишь, на трибуну полез...
— Говорить он любит, а точности у него мало,— пояснил Константин Михайлович оказавшемуся снова рядом с ним Ивану Каблукову...
— А всё же надо послушать,— возразил Каблуков.— Народ говорит, что Бреус говорун...
Бреус, одетый в пальто со стоячим невысоким воротником, с серым шарфом на шее, внешне был неприятен: у него толстое красное лицо, мало вязавшееся с “тюремными муками”, короткий нос с непомерно широкими волосатыми ноздрями, узенькие заплывшие глазки желтоватого цвета шустро смотрели на народ сквозь большие круглые очки в толстой роговой оправе.
— Буду говорить с вами от имени губернского комитета партии социалистов-революционеров! — начал Бреус.— Теперь, когда нет царя и свобода простерла свои крылья над страной, война превратилась в справедливую войну против тирании немецкого кайзера. Без победы над кайзером нам не видеть свободы. Бойтесь таких вот ораторов, как Воробьёв. Он зовет народ к своеволию, к анархизму, к несчастью. Будьте выдержаны и планомерно осуществляйте завоеванные революцией свободы. Все великие вопросы будут разрешены Учредительным собранием, избранным всеми гражданами России. А этот солдат звал вас к гражданской войне и крови...
— Насчет земельки нам, насчет земельки скажите! — закричал Каблуков.
— Да-да! — закричали многие голоса.— Насчет земельки!
— Всякая сволочь в политику лезет, а надо бы им свиней стеречь! — раздался за спиной Ивана Каблукова злобный голос.
Каблуков обернулся на голос, сейчас же закричал:
— Бра-а-атцы! Да это же урядник, Синенос ... Ишь, барбос, под революцию обрядился!
— Держи его, контру! — потянулся Анпилов к воротнику урядника. Но Синенос ловко нырнул между людьми, обогнул трибуну и по каменным ступенькам подъезда скрылся в здании суда. Константин Михайлович, Иван Каблуков и многие транспортники и солдаты бросились за Синеносом.
В помещении было мусорно. На полу валялись клочья порванных бумаг, растрёпанные папки, опрокинутые урны. Среди всего этого хаоса и сора блестела золочёная рамка с царским портретом, продавленным у подбородка каблуком чьего-то сапога. Пробегая мимо, солдаты и рабочие жигали раму успетками. Она ударилась о стену, из надлома посыпалась желтоватая мука червоточины.
Долго, бегая по комнатам, искали люди урядника Синеноса в разгромленном помещении суда, совсем недавно наводившего страх на несколько уездов империи. Наконец, они добрались до совещательной комнаты. На подоконнике выходившего во двор окна валялась каракулевая шапка, сверкали осколки битого стекла, на петлях висели створки вышибленной рамы.
— Выпрыгнул, подлец! — крякнул Константин Михайлович.— Раму высадил и шапку свою потерял от расстройства...
— Не чёрт, в воду не прыгнет,— заметил Каблуков,— мы его после найдем...
— Найде-о-ом,— уверенно подтвердили солдаты, возвращаясь из помещения на улицу. Там шумел митинг, народные массы искушали себя наукой политики. (Конец 3-го отрывка)
Содержание данного отрывка из романа “Перекресток дорог” одобряю, как правильно отразивший [время] царской жизни. Ветеран первой русской революции Анпилов Константин Михайлович
15 Августа 1948 г.
Н. Белых
СТАРЫЙ ОСКОЛ ВО ВТОРОЙ И ТРЕТЬЕЙ РЕВОЛЮЦИЯХ
(Отрывки из исторической монографии “Частичка Родины”
IV
(Продолжение)
Старооскольского железнодорожника Кузьму Сорокина Февральская революция застала в Курской тюрьме, куда он попал по доносу жандармского вахмистра Кичаева за распространение антивоенных листовок. В одной камере с ним оказался курянин с Золотой улицы Павел Сергеевич Владимиров. Это уже глубокий старик с широко русой бородой, тронутой изморозью седины, с детскими голубыми глазами и застывшей на худом лице иронической улыбкой. До ареста работал он рабочим в губернской типографии. А в тюрьму попал за организацию женского бунта против царского сановника Раппа — уполномоченного центра по продовольствию, который спекулировал продуктами и посылками от международной организации Красного креста для солдатских детей, а солдаткам заявлял: “На какой чёрт нужны мне ваши золотушные дети! Пусть ваши ребятишки подыхают, меньше будет на свете нищих!”
Кормили в тюрьме плохо, никаких новостей до заключенных не допускали. А на исходе Февраля 1917-го, казалось, совсем о них забыли: целыми днями не давали пищи, не отвечали на стук и грохот о дверь камеры, не проветривали помещение. Лишь по утрам приносили ведро воды и по гнилому сухарику на человека, забирали вонючую парашу, а на все вопросы отвечали роковым молчанием.
И вдруг, когда уже люди совсем ослабели от голода и неведения, в камеру втолкнули какого-то рабочего Курской электростанции, а следом принесли бак с супом, сухари, по два куска рафинада на человека. Причину такой перемены объяснил рабочий, арестованный за избиение какого-то чиновника. В рассказе рабочего содержались новости, о которых в камере никто до этого ничего не знал.
— Царя, граждане, больше нету, свергли,— рассказал рабочий.— Вице-губернатор Штюрмер хотел было скрыть от народа, но из Петрограда пришли газеты с полной пропиской о свержении царя. Тут мы и пошли воевать по городу. Железнодорожники нам оказали помощь. Всю полицию и жандармерию разоружили, а вот до тюрьмы не достигли... С разбега, обрадовавшись свободе, забыли о тюрьме, а потом уже трудно стало: кое-какая власть возникла. Смазал я это одного чиновника такой власти по рылу, а меня и в тюрьму...
— Какая же власть? — спросил Сорокин.
— Богопротивная,— ответил рабочий.— Называется она “Временным Губернским исполнительным комитетом”. Буржуи сидят с помещиками в этом “Комитете”. Железнодорожники потребовали арестовать Штюрмера, а “Комитет” показал на это шиш рабочим. Даже приказал выделить Штюрмеру особый поезд, отправил на нём вице-губернатора в Крым устраивать своё имение. Окружили было железнодорожники поезд губернатора Богговута, вернувшегося с курорта, но губернский Временный Исполнительный комитет не дал рабочим арестовать губернатора, специальным поездом отправил его в Петроград и даже зарплату ему туда по телеграфу наперед перевели за весь март месяц, хотя и губернатор уволен Министром Внутренних дел Временного правительства в отставку “по собственному желанию”.
Да и что там от них, от “Временных”, можно ожидать, если возглавляет им сам князь Львов...
— А в Курске как? — спросил Владимиров.
Рабочий выругался, плюнул.— Тоже все старые чиновники целы,— сказал он.— Полицейские в госпитали поварами или сторожами пристраиваются. Да и чего же вы хотите, если председателем Курского губернского Временного исполнительного Комитета состоит правый кадет и помещик Лоскутов?
— Нет, так не должно остаться! — воскликнул Сорокин.— Не должно...
Всю ночь они не спали, взбудораженные рассказом рабочего. А на рассвете тюрьма подверглась нападению женщин. Дверь с грохотом раскрылась.
В камеру хлынул было плотный женский поток, но сейчас же остановился, попятился: в лицо женщин ударило спертым зловонным воздухом, перед глазами встали истощённые лица Сорокина и Владимирова.
Потом всё завертелось с невероятной быстротой.
Во дворе тюрьмы Сорокин видел, как женщины подхватили Владимирова на руки и понесли через город к губернской типографии.
На другой день, зайдя к Владимирову в гости, Сорокин узнал, что женщины заставили администрацию восстановить Владимирова на работе.
Самого Сорокина тоже было трудно узнать: курские друзья-железнодорожники дали ему почти новую железнодорожную форму. Парикмахер наголо обрил ему голову, снял бороду и усы. Лишь белесый шрам на лбу мог бы помочь властям узнать Кузьму Сорокина, но он перевязал его марлей, на всякий случай.
Владимиров, помолодевший и оживленный, охотно делился с Сорокиным новостями жизни.— До чего же народ тиранию не любит,— улыбался он.— Вот, к примеру, рабочие губернской типографии самовольно уничтожили всякие знаки, напоминающие о самовластии: бросили в горн и сожгли, расплавили клише с изображением царского герба, разные царские картинки.
Комиссар Временного Правительства, правый кадет Марков-Донской немедленно созвал заседание “Комитета” и начал разносить своего товарища по партии, Лоскутова, за потворство рабочим в их самоуправстве. А разве рабочие спрашивались Лоскутова? Да ни капельки. Они же ведь знают, что если начать приучать власть к разрешительной системе, то дело перейдёт в запретительную.
Ругал Марков-Донской и газету “Курская жизнь” за напечатание статей против войны и за землю для крестьян. А разве рабочие спрашивались Лоскутова насчёт статей? Да ни капельки. Сами напечатали и сами заставили редакцию выпустить весь тираж газеты в продажу и подписчикам. Марков-Донской назвал это “самоуправством”, а, по нашему, это “самоуправство” представляет собою настоящую народную власть... Ведь сейчас идёт великое размежевание сил, и нам нужно не проморгать, не упустить власть...
— Нет уж, нет, Павел Сергеевич! — воскликнул Сорокин. Глаза его темнели от внутреннего жара, на щеках проступал румянец.— Мы знаем силу оружия, ещё в пятом году боролись за свободу. Не допустим, чтобы власть прошла мимо нас... Я завтра еду в Старый Оскол, и там о всём расскажу, что в Курске пришлось видеть и что мне железнодорожники в Ямской говорили. Сообща будем действовать...
Возвратившись в Старый Оскол, Кузьма ещё глубже понял, что жизнь сложнее, чем думал он, а силы антинародные мощнее, чем казались раньше. Печально особенно то, что народ слишком доверчив и нуждается обязательно в муках и обидах, чтобы начать смелее думать и пробуждать в себе могучую силу совести и души, придавленные веками неудач и рабского унижения.
Он стоял на Нижней площади города и рассматривал на здании Старооскольской городской думы новенькую вывеску Временного Исполнительного Комитета. “Вот тебе и революция! — думал Сорокин со злостью.— Комитет создали, и во главе его поставили предводителя старооскольского дворянства князя Всеволожского, а в помощники ему дали черносотенного священника Тимонова и кадета Щепилова... От этих дождёшься правды-справедливости. Пойду в Комитет РСДРП, к Федотову зайду, к Анпилову Константину Михайловичу. Надо принимать меры, Совет рабочих и солдатских депутатов надо создавать, иначе переборют нас Всеволожские да разные Кореневы. Орава, сила!”
Сорокин сдвинул картуз с затылка на лоб, завернул на Успенскую улицу, зашагал в сторону вокзала. Там шла перекличка маневровых паровозов: воспользовавшись прекращением забастовки железнодорожников, власти Временного правительства поспешали отправить на фронт эшелоны с людьми, лошадьми, реквизированным продовольствием. Надеялись всё же ещё “вести войну до победного конца”.
— Сашки Бреуса дела,— сквозь зубы тихо выдавил Сорокин.— Он уговорил рабочих депо остановить забастовку... Социалист-революционер... Но мы ещё поборемся. Не бывать по-буржуйски в России, не бывать!
(Продолжение следует).Н. Белых, г. Старый Оскол, Революционная. 25/45, Белых Н. Н.
Н. Белых
СТАРЫЙ ОСКОЛ ВО ВТОРОЙ И ТРЕТЬЕЙ РЕВОЛЮЦИЯХ
(Отрывки из исторической монографии “Частичка Родины”
V
(Продолжение)
Засилье меньшевиков и эсеров в Старом Осколе в первые недели после Февральской революции объяснялось ещё и тем, что накануне революции наиболее активная и политически просвещённая часть рабочих сидела в тюрьмах, была в ссылке или армии. Особенно обескровила старооскольских рабочих мобилизация в декабре 1916 года, когда воинский начальник Михайлов удовлетворил ходатайство старооскольских купцов, промышленников и помещиков об отправке в армию всех “подозрительных мастеровых, внесённых в особый список”.
В городской думе и на частных сходках купцы и промышленники ратовали за войну до победного конца. Для характеристики настроений провинциальной буржуазии небезынтересен следующий диалог между купцом Дягилевым и промышленником Мешковым в дни Февральской революции (Запись этого диалога передана краеведческому музею сыном купца Мешкова, вставшим на службу Советской власти):
Дягилев: — Если дело остановится на Михаиле, то можно и помириться. А с англичанкой и французом договоримся, они деньги любят.
Мешков: — Но и территорию любят, и сало любят, хлеб любят, власть любят...
Дягилев: — Поступимся немного. Воевать будем до победы над Германией. Это лучше, чем большая революция...
...........................................................................................................................
Сильно было влияние социалистов-революционеров и среди старооскольских железнодорожников. Но и при этом условии транспортники вели себя по-боевому.
Известен, например, эпизод, когда железнодорожные рабочие ворвались в кабинет начальника участка службы тяги Юго-Восточной железной дороги Конопатского, исполнявшего обязанности начальника депо Старый Оскол. Обыскали начальника по подозрению в скрытии им важных бумаг по вопросу о восьмичасовом рабочем дне, о событиях в центре. Рабочие при этом поколотили немного Конопатского и счетовода депо Ткачёва, припомнив последнему факт утайки от рабочих телеграммы об отречении Николая II от престола.
Не добившись уступок, железнодорожники забастовали. Конопатский был в связи с этими событиями отозван в Управление дорог “За неспособность пресечь дезорганизацию”.
Забастовка железнодорожников была приостановлена усилиями социалиста-революционера Александра Бреуса. Это был пламенный красноречивый оратор. Он сумел уговорить рабочих ещё до возвращения Кузьмы Сорокина из Курской тюрьмы прекратить забастовку и добиваться решения вопроса о восьмичасовом рабочем дне “мотивированными заявлениями по инстанциям”.
В двадцатых числах марта 1917 года, после жарких споров и борьбы, был создан Совет депутатов рабочих-железнодорожников на Старооскольском узле.
В исполком Совета вошли различные по своим политическим взглядам люди: был тут и машинист паровоза Балычев П.Н. из числа большевиков, и социалист-революционер Бреус Александр, и врач железнодорожной амбулатории Дмитрий Ильич Сушков с левыми народническими взглядами, и старый революционер Кузьма Сорокин, и большевистски настроенный печник службы пути Ляпин Илья и сапожник Малозин Сергей без определившихся к этому времени политических взглядов, хотя и по вопросу о войне и мире он придерживался большевистской линии, а о Временном правительстве смело кричал: “Этому временному должна и честь быть временная!”
На одном из первых заседаний под председательством Сушкова Совет принял решение об установлении восьмичасового рабочего дня на железнодорожном узле явочным порядком. В апреле 1917 года это решение было осуществлено рабочими всех служб узла.
Агитаторы на городских предприятиях ссылались на пример железнодорожников, призывая рабочих к борьбе за восьмичасовой рабочий день. В иных местах путём забастовки (например, бастовали рабочие типографии), в других явочным путём, но к началу мая перешли на восьмичасовой рабочий день рабочие всех городских предприятий.
Чтобы помешать повсеместному возникновению Советов и укрепить положение Временного правительства, реакционные силы на транспорте и в городе Старом Осколе непрерывно проводили манифестации. Одна из них 12 марта была особенно красочной и отражала неуверенность её организаторов: колонна кадетов шла со знаменами, окаймленными зелёными лентами. За кадетами шагали девушки из женской гимназии во главе с начальницей Мекленбурцевой.
Это бывшая фрейлина царского двора, сосланная в Старый Оскол по интимным причинам. Элегантная гордя. Шагала она со сверкающим лорнетом в руке, высоко подняв голову. Из-за напыщенности, видать, не заметила беспорядка: гимназистки подменили зелёные кадетские ленты на красных знамёнах нейтральными ленточками цвета “электрик”.
Рядом с Мекленбурцевой шагал дворянин и офицер Лев Денисов. На лацкане шинели кадетская зелёная ленточка, хотя и сам на днях записался для устойчивости в партию социалистов-революционеров. Расчётлив и ловок. Он даже не возразил, а только усмехнулся при виде сделанной гимназистками надписи на знамени с одной стороны: “Победа!”, а с другой: “Свобода!”
Хитро-о-о! Попробуй догадаться, о какой свободе и о чьей победе идёт речь? Оставлена лазейка в любую сторону броситься, если тактика потребует. Это понравилось хромоногому мельнику Адамову, и он ковылял в колонне и шептал: “Вот так, вот так надо жить, по-бисмарковски, с обманом. Весь свет живет подобным образом...”
Парад реакции принимал вожак “республиканско-демократической партии”, кадет Щепилов, седой старик в золотых очках и в расстегнутой шубе на собольем меху. Живот, как арбуз, выпячен, грудь колесом.
Пошептавшись с благочинным отцом Захаром из Каплино (тот всегда был у знати в почёте), начал Щепилов высокопарную речь. Закончил её словами: “Февральская революция и народное Временное правительство будут выражением и осуществлением всей нашей мечты, если окажем им нашу горячую поддержку! Помните знаменитые слова в проповеди нашего глубокочтимого благочинного отца Захара, что не надо быть тепленькими или холодными, надо быть жарким в деяниях своих!”
Рабочие железнодорожного узла и предприятий города Старого Оскола нанесли Щепилову и всей реакции сокрушительный удар на общепартийном митинге, открывшемся 7 апреля 1917 года. Там была разрушена кадетская мечта: принята резолюция о создании Совета в Старом Осколе.
Лев Денисов перехватил тогда на вокзале рабочего Рябцева, приехавшего в Старый Оскол с Екатеринославского завода. На пролетке, разбрызгивая лужи и кашицу талого снега, подкатил Денисов с Рябцевым к митингу, потащил его к трибуне. Был уверен, что Рябцев выступит против создания Совета Рабочих и Солдатских депутатов в городе (Всю дорогу от станции до митинга Денисов вразумлял Рябцева на такое выступление, даже согласие получил и торжествовал в душе).
А произошло неожидаемое Львом Денисовым: на глазах у тысяч людей Рябцев двинул его кулаком в лицо, а сам высказался от имени рабочих Екатеринославского завода за создание в Старом Осколе Совета Рабочих и Солдатских депутатов.
Смахнув кровь с разбитого носа, Денисов помчался к комиссару Временного правительства по Старооскольскому уезду гоподину Гроздинскому, польскому беженцу из-под Лодзи. Вместе с ним они составили телеграмму на имя Комиссара Временного правительства по Курской губернии Маркова-Донского с требованием “немедленно убрать большевиков из Старого Оскола и обеспечить нормальное действие законной демократической власти — Временного правительства и созданных на местах его Временных исполнительных комитетов”. Ответа от Маркова-Донского не последовало, а в Старом Осколе после общепартийного митинга был создан Совет рабочих и солдатских депутатов.
(конец 5-го отрывка)
Сильно было влияние социалистов-революционеров среди старооскольских железнодорожников. Но и при этом условии рабочие вели себя по-боевому. Известен, например, эпизод, когда железнодорожные рабочие ворвались в кабинет начальника участка службы тяги Юго-Восточной железной дороги Конопатского, исполнявшего обязанности начальника депо Старый Оскол, обыскали его по подозрению в скрытии каких-то важных бумаг относительно введения восьмичасового рабочего дня и других улучшений жизни и быта рабочих, даже поколотили начальника и счетовода депо Ткачёва.
Не добившись уступок, транспортники забастовали. Но член Курского Губкома партии социалистов-революционеров, Александр Бреус, пламенный оратор, сумел уговорить рабочих временно приостановить забастовку и добиваться решения вопроса о восьмичасовом рабочем дне “мотивированными заявлениями по инстанциям”.
Такое вот положение продолжалось до создания Совета депутатов рабочих-железнодорожников (в двадцатых числах марта).
В Исполком Совета вошли различные по своим политическим взглядам люди: машинист паровоза Балычев П.Н., большевик, и социалист-революционер Бреус А.И.; врач железнодорожной амбулатории Дмитрий Ильич Сушков с левыми народническими взглядами и только что возвратившийся из Курской тюрьмы большевик Кузьма Сорокин. Вошел в исполком также печник службы пути Ляпин Илья Григорьевич, настроенный большевистски, а также сапожник Малозин Сергей Григорьевич без определившихся к этому времени политических взглядов, хотя и по отношению к войне придерживался большевистской линии, а о Временном правительстве кричал: “Этому Временному должна и честь быть временная!”
На одном из первых заседаний Исполкома Старооскольского Совета депутатов рабочих-железнодорожников под председательством Сушкова Д.И. было принято решение об установлении восьмичасового рабочего дня явочным порядком. К началу апреля 1917 года это решение было осуществлено рабочими всех служб Старооскольского железнодорожного узла.
Агитаторы на городских предприятиях ссылались на этот пример железнодорожников, призывали рабочих поступать так же. Где путем забастовок (например, бастовали рабочие типографии), где явочным порядком, но к началу мая 1917 года все рабочие города перешли на восьмичасовой рабочий день.
Чтобы помешать возникновению Советов и укрепить положение Временного Правительства, реакционные силы на транспорте и в городе Старом Осколе провели много различных демонстраций. Одна из них была, особенно красочной: колонна сторонников кадетов шла со знамёнами, окаймлёнными зелеными ленточками. За кадетами шагали девушки из женской гимназии во главе с начальницей Мекленбурцевой. Это бывшая фрейлина царского двора. Седовласая, гордая. Шагала со сверкающим лорнетом в руке, высоко подняв голову. Не заметила, видать, что гимназистки зеленые ленточки на красном знамени подменили нейтральными ленточками цвета “электрик”. Шагал рядом с Мекленбурцевой бывший дворянин и офицер Лев Денисов. На лацкане пальто кадетская зелёная ленточка, хотя и сам записался для устойчивости в партию социалистов-революционеров. Расчетлив и ловок. Он даже не возразил, а только усмехнулся, увидев на знамени сделанную гимназистками надпись с одной стороны: “Победа!”, с другой: “Свобода!”
Хитро-о-о! Попробуй, догадайся, о какой свободе и о чьей победе идёт речь? Оставлена лазейка в любую сторону броситься, если тактика потребует.
Весь этот парад принимал седой кадет Щепилов. Речь высокопарную произнёс, а закончил кратко: “Февральская революция и народное Временное правительство могут оказаться для нас выражением и осуществлением всей нашей мечты, если окажем им нашу горячую поддержку!”
Но мечте Щепилова нанесли удар рабочие. 7 апреля 1917 года открылся в Старом Осколе всепартийный митинг.
Лев Денисов, перехватил тогда на вокзале рабочего Рябцева, приехавшего с Екатеринославского завода. На пролетке, разбрызгивая лужи, подкатил с ним к митингу, потом потащил его к трибуне. Был уверен, что Рябцев выступит против создания Совета Рабочих и Солдатских депутатов в городе (Всю дорогу от станции до города уговаривал его, даже согласие получил на такое выступление).
Но произошло неожиданное: Рябцев на глазах у тысяч участников митинга двинул Льва Денисова в зубы, выступил за поддержку большевистского предложения о создании Совета в Старом Осколе, как это уже сделали транспортные рабочие.
Лев Денисов, смахнув кровь с разбитого носа и дёсен, помчался с доносом к комиссару Временного правительства по Старооскольскому уезду господину Гроздинскому, польскому беженцу из-под Лодзи. Вместе с ним составили телеграмму на имя Комиссара Временного правительства по Курской губернии Маркова-Донского с требованием “убрать из Старого Оскола большевиков и обеспечить нормальное действие законной демократической власти — Временного правительства и созданных на местах демократических Временных Исполнительных Комитетов”.
Марков-Донской ничего не ответил на телеграмму. А в Старом Осколе после всепартийного митинга был создан Совет рабочих и Солдатских депутатов.
Денисов не успокоился. “Этот, как его иронически называли рабочие, двенадцатипартийный человек” вошел в соглашение с влиятельными эсеровскими деятелями, с Белоруссовым Константином Павловичем из ЦК партии эсеров, красноречивым учителем Крученых, тереховским эсером Петровым, со знаменским эсером Шестаковым, с Ястребовским земским врачом Соболевым и с рядом лиц духовного звания, создал в Старом Осколе Уездный комитет Совета крестьянских депутатов.
Одновременно, числясь официально членом партии социалистов-революционеров, Лев Денисов вступил тайком в члены торгово-промышленной партии и на целый год вперед уплатил членские взносы руководителю этой партии лесопромышленнику и рантье Козеву, записался в сочувствующие республиканско-демократической партии, помогая руководителю её Щепилову в составлении партийных списков и расстановке людей по постам.
При выборах в Совет рабочих и солдатских депутатов, будучи кровным врагом этого органа, Денисов всё же дал своё согласие баллотироваться в Совет от имени социалистов-революционеров, был избран от городского гарнизона, где сильное влияние имели офицеры из числа эсеров. С Денисовым ещё предстояла рабочим борьба и борьба.
Председателем Старооскольского Совета Рабочих и Солдатских депутатов (Он вскоре превратился из городского в уездный), созданного в апреле 1917 года, был избран левый эсер Файнберг. Это юркий человек с редкими черными волосами. В кабинете он сидел обычно в желтом пиджаке и в синем банте-галстуке, вышедшем из моды. Он же был назначен Советом редактировать Старооскольскую газету “Набат”, вскоре переименованную в “Мечь свободы”.
Бывший рабочий типографии, ныне секретарь партийной организации при отделении государственного банка и инкассатор, Николай Иванович Акинин рассказывал в своих воспоминаниях о работе в редакции “Меча Свободы” следующее: “Писалось в газете всё, кто что захочет. Шли большевистские и меньшевистские статьи, попадались и кадетские, эсеровские. Печатались офицерские статьи. Файнберг почти никому не отказывал. Свобода слова и печати была полная.
Будто бы оттеняя политическую робость Файнберга, перед ним на столе всегда лежал огромный маузер в жёлтой деревянной кобуре (Говорят, кобуру для маузера сделал Файнбергу и выкрасил специальной жёлтой краской пряшник Лавруха из деревни Становые Лески). Стараясь не нарушать “рамок законности”, Файнберг не решался даже обеспечить Совет собственным постоянным помещением. Приходилось выпрашивать залы для заседаний у старооскольских купцов”.
Постепенно положение менялось в пользу большевиков, ряды которых пополнялись прибывшими в Оскол солдатами-фронтовиками. Кроме того, росло сочувствие к большевикам со стороны широких слоёв трудящихся города и деревни. Влияние большевиков на предприятиях становилось решающим.
Персональный пенсионер за революционную деятельность, мастер механического цеха коммунист Мирошников Иван Фёдорович в своей биографии для Обкома партии записал об этих днях следующее: “Весной 1917 года, прибыв в Старый Оскол в командировку, я в армию не возвратился, а вошёл в контакт с местными большевиками — с Муровцевым, Долматовым и другими. Они устроили меня на работу в механические мастерские, а вскоре провели на должность руководителя профсоюзной организации мастерской”
(Взять вставку “Смольный”, “П.Д.”., 217-220, кн.2)
СМОЛЬНЫЙ
Всепартийный митинг прошел бурно. Всякие ораторы выступали. Тереховский эсер Петров расхваливал свою программу, а офицер-дворянин Лев Денисов, подписавший перед митингом вместе с кадетом Щепиловым листовку против создания Совета в Старом Осколе, вдруг публично заявил, что переходит в партию социалистов-революционеров и выставляет в Совет свою кандидатуру от госпитальной команды выздоравливающих.
— Я,— кричал он и прихрамывал (пуля ему сорвала ноготь на одном из мизинцев ноги, но рана давным-давно зажила),— фронт на своих плечах вынес. Кровью купил себе право шагать в рядах революции и никому не позволю мешать мне. Ничего не пожалею для революции и революционной войны. Если крестьяне моей округи изъявят согласие вести войну до победного конца, добровольно и бесплатно, о чем торжественно заявляю, передам им всю свою землю…
В толпе при этом раздался хохот, выкрики:
— Что же вы обещаете людям землю, а сами ее давно уже заложили и перезаложили?
— Неправда! — петушился Денисов.— Я вот сейчас поеду и привезу доказательства…
И Денисов внезапно уехал на станцию. Оттуда он вернулся быстро с рабочим Рябцевым, только что приехавшим с Екатеринославского завода.
— Вот, граждане, пролетарий перед вами! — проталкивая Рябцева к трибуне, кричал Денисов и требовал, чтобы ему и Рябцеву дали важное слово без очереди.
— Граждане,— начал Рябцев, сняв с головы черную ушанку. Ветер рванул его длинные русые волосы, прижав к кадыку окладистую бороду,— Льва Денисова, авантюриста и приспособленца, все вы знаете… Да погоди уходить! — Рябцев поймал одной рукой Денисова за плечо, другой двинул в лицо так, что Денисов перелетел через перильцу трибуны.— А за что я его так, сейчас покаюсь перед всем народом. Этот дворянин, у которого пришлось мне до поступления на производство жить в батраках, пытался меня подкупить. Я прислал телеграмму своим, что еду из Екатеринослава. А они ему показали. Он меня и встретил на вокзале, всю дорогу уговаривал, чтобы я против большевиков выступил на митинге и чтобы против Совета. Так, мол, и так, не советую. Даже, мол, рабочие Екатеринославского завода не желают создавать Советы рабочих депутатов, целиком стоят за временное правительство… И обещал он мне за это двести рублей и три десятины земли. Как вы думаете, по заслугам я ему отпечатку на лице поставил?
— По заслугам, правильно! — кричали люди, хохотали. В защиту Денисова никто не высказался, боясь солдат и рабочих, которые, распропагандированные старооскольскими большевиками (Сорокин с Афанасием Ивановичем и другими товарищами хорошо поработали с листовками), прямо и открыто поддержали идею создания Совета Рабочих и Солдатских депутатов в Старом Осколе).
В тот же день предприятия, войсковые подразделения и различные организации делегировали в Совет своих депутатов. Ночью было проведено заседание, оформлены отделы и секции Совета. Было постановлено издавать газету “Меч Свободы”.
Функции председателя Совета и редактора газеты сосредоточились в руках левого социалиста-революционера, Файнберга.
Это юркий невысокого роста худощавый человек с редкими черными волосами, в желтом пиджаке и синем банте-галстуке, выходившем уже из моды.
Робкий и мягкий по характеру, Файнберг первую же свою речь посвятил призыву “держаться в рамках закона и порядка, не обижать никого и добиться общего согласия жителей в предстоящих работах по великому преобразованию многострадальной России”.
Сорокин Кузьма, делегированный в Совет от группы политкаторжан, взял слово:
— Обижать народ, конечно, не надо. Но и нужно различать между народом и, скажем, купцами. У нас вот нет дома под Совет. Разрешил нам купец Лихушин позаседать, а завтра опять придется выпрашивать квартиру. Это не дело. Предлагаю конфисковать дом у купца Дягилева, у него их целых три имеется, жирно для одного человека. И назовем этот дом, где разместим Совет, “Смольным”, как в Петрограде…
Секретарь Совета, эсер Дагаев, высокий, большеносый, будто Меньшиков сошел с картины Сурикова “Меньшиков в Березове” и пришел на заседание Старооскольского Совета, покряхтел у трибуны и потом сказал:
— Я согласен с Сорокиным. Без своей квартиры Совету жить нельзя и бессмысленно…
— Нет, нет, товарищи, нет! — убеждал Файнберг.— Не стоит из-за квартиры разжигать гражданскую войну. Мы так все устроим, мирно…
Большинством голосов меньшевиков и эсеров предложение Сорокина было провалено, заседание разошлось.
Но время работало на революцию. Позиции Совета укреплялись вместе с ростом в нем влияния большевиков. Были вскоре делегированы в Совет большевистски настроенные солдаты-фронтовики: Долматов, Муровцев, Мирошников. Этот был послан руководить профорганизацией, возникшей в земских механических мастерских. И вскоре добился лишения рабочими депутатского мандата эсера Красникова, вместо которого был делегирован в Совет сочувствующий большевикам слесарь Малыхин.
Долматов с Муровцевым входили в военную секцию Совета, вели работу среди солдат гарнизона, а также в госпитале. Сорокин с Федотовым возглавили социально-экономическую секцию и секцию по вопросам труда и зарплаты. На них лежала задача подготовить празднование Первого Мая.
В конце апреля воинский начальник Михайлов созвал все же митинг солдат гарнизона под лозунгом “За и против!” Он рассчитывал укрепить авторитет военных депутатов Совета из числа офицеров, добившись солдатского массового доверия им, а также хотел провалить предложение большевистской фракции о лишении четырех офицеров депутатских полномочий в связи с уличением их в контрреволюционной пропаганде.
Солдаты подавляющим большинством провалили предложение полковника Михайлова, высказались за поддержку большевистской фракции Совета.
Начались демонстрации различных направлений под лозунгом “За и против!” Атмосфера в городе и уезде накалялась.
Накануне Первого Мая, в понедельник, заседание Совета началось в полдень и длилось непрерывно до полночи. В это же время большевистские депутаты непрерывно поддерживали связь с коллективами своих избирателей, с производствами и с солдатскими казармами, с выздоравливающей командой госпиталя, с Караульной ротой.
На повестке дня значились два основных вопроса и тридцать семь дополнительных.
По первому основному вопросу — “О самочинном занятии дома купца Дягилева под Совет и о первомайской демонстрации” — докладывал Кузьма Сорокин. По второму вопросу — “О лишении депутатского мандата офицера Льва Денисова” — докладывал большевик Василий Воробьев, сын портного и швейцара, прослужившего четверть века у врача Френкеля, на углу Успенской и Курской улиц.
В городе в это время все бурлило. На транспарантах рабочие несли свои требования кончать войну, дать восьмичасовой рабочий день и установить рабочий контроль над производством. Понаехавшие в город крестьяне, особенно недавние фронтовики, требовали мира и земли. О всех тридцати семи дополнительных вопросах на Совете никто не докладывал: о них говорил народ на улице, и голос народа могучим набатом катился в зал заседания, бодрил революционеров, прижимал язык к небу у соглашателей.
И, прежде чем перейти к основным вопросам, депутаты приняли несколько дополнительных решений: разрешить пролетарские забастовки для слома саботажа хозяев по зарплате и восьмичасовому рабочему дню, призвать население не читать газету “Курская жизнь” из-за туманности ее политики и буржуйского нутра, которое выпирает наружу и призывает воевать до победного конца без всякого снисхождения к миру, земле и прочим вопросам, интересным для народа.
Одобрить сообщение газеты “Курский край” об аресте в Белгороде контрреволюционеров Штюрмера, вице-губернатора Курского; жандармского полковника Подгоричани, исправника Покидова и начальника станции Семендяева вместе с земским гласным управы Вязигиным. Сволочные были люди.
Одобрить арест в Щиграх исправника Романова и пристава Солодовникова за контрреволюцию.
Выяснить и опубликовать для всеобщего сведения список членов “Палаты Михаила Архангела” под руководством черносотенного помещика Пуришкевича, всех членов “Союза русского народа” и секретных сотрудников охранки, чтобы граждане знали и не допускали этих лиц к общественной и политической деятельности.
Обследовать при первой возможности запасы товаров и хлеба в лавках и складах купечества, дабы не прятали и цены не взвинчивали…
Потом взял слово только что прибывший из ссылки железнодорожник Федор Данилович Ширяев.
— Вопросы решаются людьми, их голосами! — начал он горячо, убежденно. Голубые глаза его сверкали, движением головы энергично отбросил назад длинные русые волосы, желтыми от махорки пальцами щипнул небольшую округлую бороду.— Зачем же мы сначала будем решать вопрос о самочинном захвате здания под Совет, если заранее знаем, что депутаты, вроде Льва Денисова, будут голосовать против? Надо сначала изгнать Денисова и кого там еще с ним из Совета, чтобы их голоса не прозвучали. Предлагаю поэтому второй основной вопрос считать первым! Я настаиваю на этом, исходя…,— не закончив речь, Ширяев хватился руками за грудь, побледнел от режущей боли в склерозном сердце.
Сорокин с Федотовым поспешили к Ширяеву, отвели его в сторону и усадили на стул, Воробьев занял место товарища у трибуны и начал практически переносить второй основной вопрос в разряд первого.
Депутаты-большевики начали шумно аплодировать. Сидевшие в президиуме, Файнберг с Бреусом нерешительно переглянулись и пожали плечами. Потом Файнберг, соблюдая формальность, прервал начавшего говорить Воробьева и сказал:
— Слово предоставляется товарищу Воробьеву Василию Игнатьевичу…
В зале снова засмеялись, так как Воробьев уже взял слово без разрешения Файнберга. Маленький, худой, большеголовый, он неуклюже двинулся от трибуны поближе к депутатам, выбросив перед собою руку с горбатыми пальцами.
— Я буду говорить сегодня и в частном и в общем масштабе, иначе до сущности Льва Денисова не докопаешься, в чем его контра состоит. Меня здесь все знают, не дадут соврать. Это же факт неспровержимый, что мой отец до бессознательности всю жизнь спину гнул на чужих людей, сам я тоже сызмальства портной. Мне приходилось за куском хлеба бродить по селам вместе с бедным евреем Борисом Ильичем Красовицким, что на Белгородской улице квартирует, у Трифонова Григория Гавриловича. На кого мы только не работали, кому только разную одежу не шили. А почет нам разве был? Никакого почету. Даже, непригоже говорится, Лука Шерстаков чуть не затравил меня в Знаменском собаками. А за что? Да попросил я у него хлеба добавить за шитье. Хочете, сейчас портки спущу и покажу вам следы от собачьих зубов?
— Не надо, ве-еерим! — закричали в зале. — Знаем Шерстаковскую породу…
— Ну вот тот же, об чем же разговор? — продолжал Воробьев. — И теперь Шерстаков нос с носом нюхается с Денисовым. Я это про сынка Шерстакова, про Федора Лукича, который в офицерах. Пришлось мне о нем наслышаться и навидеться. Собаками то он меня травил, а потом на фронте разное вытворение делал, солдатам носы расшибал в кровь. Ведь я тоже всю войну прошел. В июле четырнадцатого Воинский начальник призвал меня в армию. По май девятьсот пятнадцатого прослужил я в 57-й Курской пехотной дружине ополчения, дошел от Старого Оскола до Одессы, Буковины, Черновицы. Был поранен. Полечили немного, опять же туда, на фронт, в пулеметную команду 406 Щигровского полка. С генералом Брусиловым наступал, всю Буковину прошел. Опять поранет пулей и штыком раз пять. Кожу всю и мясо изорвали, кости бог миловал. Попал в Старооскольский госпиталь, теперь вот — депутат солдатский. И я же все это видел: офицер Шерстаков воспользовался обстановкой, выставил Льва Денисова в Совет от солдат, а на Крестьянском съезде он же рекомендовал Денисова в председатели. Вот вам масштабы! А мы не имеем земли, не имеем мира, не имеем хлеба потому, что Шерстаковы и Денисовы снюхались, не дают нам буржуев опровергнуть. Для понятия всего этого вопроса нельзя обойтись без общего масштаба и без просмотра, как они действуют. Я вот по партийному подходу и чтобы без голословности собрал телеграммы, бумаги и газеты, тоже и записал, как революция у нас развивается, и кто как по ней плавает. Послушайте. Очень полезный смысл для ясности…
— Давай, давай! — шумели голоса.
— Кончай, не надо! — возражали другие.
— Хва-а-атит!
— Да, кое-кого это дело за глотку хватит! — огрызнулся Воробьев, вытащив из-за пазухи ворох бумаг и помахал ими в воздухе.— Вот вам телеграмма Петроградского Телефонного Агентства от 4 марта: “Манифест отречения государя от престола”, а за ней вот другая телеграмма: “Отречение великого князя Михаила от престола…” Об чем это говорит? Да об том, что наверху стало невозможно сидеть на престолах, отказываются цари. А в это время снизу некоторые о престолах мечтают. Я имею в виду переписку Льва Денисова с князем Всеволожским, с монархисткой Мекленбурцевой, с лукерьевской учительницей, дочкой старшины, Дуськой Бухтеевой, с князем Касаткиным-Ростовцевым. Знаете, о чем Лев Денисов переписывается? Сейчас вам прочитаю…
Пока Воробьев рылся в бумагах, отыскивая нужные, Денисов с группой офицеров (они сидели возле двери) незаметно покинул заседание, так как почувствовал возможность ареста.
— В письме к князю Касаткину-Ростовскому, крупному помещику и владельцу имения в Чернянке, Лев Денисов написал вот так. Послушайте: “Все землевладельцы будут многим обязаны вам, ваше сиятельство, если на себя возьмете инициативу объединить наши усилия. Мы себе это мыслим в форме создания союза землевладельцев всей губернии. В Курске, где пришлось мне быть недавно и разговаривать с офицерами из дворян, есть общее мнение объединиться по этому вопросу вокруг вас и вашего имени. В манеже конюшен государственного коннозаводства есть у нас верные люди, кои могут взять на себя заботу по извещению и приглашению землевладельцев. В манеже можно будет провести организационное собрание. Уже зондирована возможность участия землевладельца и мирового судьи А.К. Энгельгардта из села Звенячке Дмитровского уезда, коего крестьяне с апреля усиленно пытаются выгнать из имения.
Нами установлена связь с управляющим конского завода при селе Вышнем Теребуже Щигровского уезда и получено его заверение, что он поставит о наших планах создания союза землевладельцев генерал-лейтенанта Каменева, владельца завода, имеющего свидетельство государственного коннозаводства…”
— Видите, по всей широте охватывают. А мы этого Денисова в депутатах терпим! — Воробьев погрозил кому-то кулаком и продолжал разоблачать. — На прошлой неделе, как стало известно, Лев Денисов со священником Мазаловым организовали богослужение с поминовением за здравие государя Николая и весь царствующий дом. Это они для народного заблуждения, чтобы все думали, будто царь на престол вернулся.
Нам нужно во всем этом разобраться и понять, почему это в Старом Осколе буржуи и дворяне возликовали, на свой аршин стали примерять революцию. По совету Льва Денисова, священник Тимонов и кадет Щепилов провели известную всем вам монархическую манифестацию, а потом в Городской думе Временный Исполком избрали во главе с князем Всеволожским. А что представляет собою этот князь? Он в девятьсот пятом году руководил еврейским погромом. Что может народ ожидать от такого властителя? Его даже природа отвергла, лицо ему исковеркала, оспой поковыряла. На шимпанзею похож. А старается, чтобы революцию носом к земле пригнуть: объявил военное положение, без пропуска носа не высовывай с вечера до рассвета. Свобода кадетско-княжеская! Да только, интересно знать, почему это с Льва Денисова и с других офицеров пропусков по ночам не требуют?
— Рыбак рыбака видит издалека! — выкрикнул Сорокин.
— Вот и я же об этом,— согласился Воробьев.— Свои они люди, единомышленные…
А разве забыл кто из нас всепартийный митинг? Рябцев дал тогда Денисова в зубы. Но этот авантюрист не успокоился. Он вступил в согласие с учителем Крученых, в эсеры его записал, и вместе возглавили Крестьянский Комитет. Рабочие правильно называют Денисова “двенадцатипартийным человеком”. Ведь факт, товарищи: Кобозеву, руководителю торгово-промышленной партии, Денисов взнес членские деньги и заверил о своей готовности помогать в делах. Вместе с руководителем кадетской, то бишь республиканско-демократической партии, Щепиловым, списки партийные составлял, и кадры по местам определял. В партию социалистов-революционеров вступил официально, даже у социалиста Завьялова рекомендацию выпросил. Они же оба офицеры, вот и по дружбе оружия…
— Снял я свою рекомендацию! — запротестовал Завьялов. — Не отвечаю больше за Денисова…
— Ну что ж, это хорошо. Только Денисов успел раньше билет партийный получить, пока рекомендацию сняли. Он подвижнее всех вас. Кроме того, в Совет его рекомендовали социалисты-революционеры, этого не замнешь… Он целил даже в председатели, а тут мы его за полы одернули назад: большевистская фракция разнесла его кандидатуру в пыль и в дым. Он тогда побежал с доносом к жене комиссара Временного правительства, к Ядвиге, а та мужа уговорила, лодзинского беглого поляка, Гроздинского. В Ельце с ним снюхалась, в Старый Оскол совместно приехали. А Гроздинский, что твой теленок, против жены голоса не имеет: бац, подписал телеграмму губкомиссару с требованием “Убрать большевиков из Старого Оскола!”
“Это за что же нас убрать? — спрашиваем мы.— Чем провинились?”
Гроздинский нам ответил: “Вы трусы, и по своей трусости требуете войну прекратить, смуту наводите, призываете к самочинству и не желаете подождать Учредительного собрания”.
“Нет, врешь,— говорили мы ему. — Мы в окопах сидели и воевали, а не бегали из Лодзи в Елец и в Старый Оскол, как вы!” Тогда он расстроился, повыгонял нас из кабинета, а сам побежал с Денисовым в госпиталь, в палату выздоравливающих. И начали они агитировать солдат, чтобы написали письмо в “Курскую военную газету” и выразили свое патриотическое желание поскорее на фронт поехать. А солдаты враз проголосовали: забросали они Денисова и Гроздинского подушками и разными вещами, освистали и выгнали с криками: “Вон, холуи буржуйские! Идите сами на фронт, если хочете!”
Я считаю, солдаты правильно сделали и нам этот путь надо указать Денисову. Выгнать его надо немедленно из Совета, чтобы духу его не было…
— Прения бы надо открыть,— сказал Файнберг, робко оглянувшись.— Выслушаем стороны, обсудим…
— Никаких прений! — зашумели в зале.— Денисов почуял опасность, уже юркнул с заседания… Голосуй!
Подавляющим большинством голосов лишили Денисова депутатского мандата. Потом изгнали из Совета еще трех офицеров, ушедших вместе с Денисовым заблаговременно, после чего предоставили слово Сорокину Кузьме.
— Я имею такой доклад,— сказал он и немного покашлял.— Лозунгом завтрашнего праздника пусть будет такой: “Интернационал, мир, братство и самоопределение народов, восьмичасовой рабочий день и рабочий контроль, земля крестьянам без выкупа!”
Кроме того, забастовку поддержать и запретить всякую торговлю, кроме хлебную, на весь вторник Первого мая, а чтобы рабочим и служащим оплатить за счет производства и торговли. Распорядителей выделить на демонстрацию из рабочих с красной лентой через плечо, чтобы порядок был и организованность пролетарская.
Теперь же о доме для нашего Совета. Я имею такой доклад: у купца Дягилева имеются три дома на одну небольшую семью, а в Совете семья побольше, но по чужим квартирам ходит. Предлагаю очень просто поступить: надо занять самочинно дягилевский дом на Курской улице, против дома Корнилевского. Здание очень для Совета удобное: на втором этаже зал для заседаний и комнаты для секций, внизу можно охрану разместить. Двор обширный, вообще удобно. На этом и разрешите доклад окончить…
Краткость доклада Сорокина всех удивила. Ведь в это время было принято говорить длинные речи, воробьевские, чтобы “в частном и общем масштабе”. Зал даже на минуту замер, притих. А Сорокин тут же, воспользовавшись тишиной, зачитал приготовленный им проект резолюции:
“Дом для Совета рабочих и солдатских депутатов в Старом Осколе нужен по горло, поэтому подсечь его у купца Дягилева под самый корень в порядке самочинной реквизиции без всякого выкупа. Для оформления дома в учреждение создать комиссию и поддержать ее для убедительности рабочим отрядом милиции или гвардии с ружьями…”
Большинство депутатов голосовало “За”, незначительная часть взметнула руки “против”.
…Демонстрация началась на рассвете: транспортники вышли с факелами и транспарантами. А в это время со станции Суковкино возвращался рабочий купчихи Болотовой Елены, восемнадцатилетний гуменский черномазый парень Василий Кандауров.
У купчихи жил он уже третий год, платила по восемь рублей в месяц за двенадцатичасовой рабочий день. Был у нее муж, Болотов Василий Осипович. Отличался он пьянством и голосом громче всех басов. Пел на клиросе Николаевской церкви, пьянствовал, где попало. Бородища широкая, сам плотный. И вот, чтобы не попасть в армию, купил он на станции Суковкино паровую мельницу, поставлял военному ведомству муку, а Василия Кандаурова заставил на подводах возить на мельницу бочки с нефтью и керосином, а в город доставлять муку, на станцию: расчет у него был такой, чтобы на железную дорогу не тратиться.
На этот раз возвращался с Кандауровым в город и сам Болотов. Лежал он, выпивши, на дне повозки и все агитировал:
— Ты, Васька, меня слушайся, если тебе говорю. У меня жизнь богатая насчет книжек. Буду тебе давать по пятаку, а ты покупай все эти приключения, читать будем вместе, чтобы на меня Елена Дорофеевна не рычала. Скучающая, черт. А ты ей скажешь, что книжки за свои деньги купил. Книжки-то знаешь, где покупать? У купца Дручинина, который торгует гробами, крестиками, ладанками. Он тебе сначала будет давать бесплатно, пока привыкнешь, а потом — по пятачку. У него там разные приключения Шерлок Холмса, Нат-Пинкертона, “Палач города Берлина”, “Парижские тайны”, “Пещеры Лефейса”, — целых семьдесят продолжений, не заскучаешь… А еще вот мне скажи, чего вы там разговариваете, в союзе приказчиков и прислуги?
Союз приказчиков и прислуги возник в марте 1917 года. Центр его находился в сторожке Покровской церкви. Ходил туда на собрания и Василий Кандауров.
— Разные бывают разговоры,— подогнав кобылу кнутом, ответил Кандауров хозяину.— А все больше разговариваем, чтобы день сократить с двенадцати часов до восьми и чтобы оплату повысили на половину…
Тут они выехали из слободы на прямую дамбу, а дальше ехать нельзя: народу видимо-невидимо, факелы шипят и красными языками пламени в черных кудрях копоти над головами людей мечутся, ветер красные знамена полощет, везде песни и песни.
— Василий Осипович! — забеспокоился Кандауров,— разрешите мне к ребятам. Я же должен, там меня ждут…
— А что такое?
— Первое мая сегодня, мы должны бастовать….
— Хе-хе-хе-хе, — развеселился Болотов, беря вожжи у Кандаурова.— Я и забыл, что у вас праздник. Что ж, беги, бастуй! Ох и рассвирепеет моя Елена Дорофеевна, если придется заработок прибавить рабочим и приказчикам, да еще рабочий день сократить… Но я не против. Беги, потом все расскажешь, как оно там и что. А я еще заеду к куму, к Попову. Как там у него, в типографии? Но к Елене Дорофеевне до моего приезда на глаза не попадайся, съест. Она же у меня — тигра, из сословия фотографов Никитиных происходит, а те ого-го-о…
Кандауров уже не слышал слов хозяина. Вмешавшись в колонну демонстрантов, он шагал вместе с ними в город, пел, и то и дело читал и перечитывал светившиеся надписи на транспарантах о том, что железнодорожники явочным путем ввели в депо, на тяге и других службах восьмичасовой рабочий день, не отступятся от этого и призывают весь пролетариат последовать их примеру.
Василий Осипович Болотов не сумел прорваться на Успенскую улицу, чтобы заехать к жене в магазин: слишком много народа, не разрешают с подводами. Тогда он решил взбираться в гору, мимо пивного завода Коренева. Бился-бился, не вышло. Нанял какого-то парнишку отвести лошадь на Рыльскую, где был дом Елены Дорофеевны, а сам пробрался к куму в типографию пешком.
Но и тут кутерьма: полна площадь народу, а во дворе типографии шум, рабочие митинговали.
— На транспорте рабочие уже установили восьмичасовой рабочий день, мы сами видели! — наперебой кричали бывшие ученики — Николай Аникин, Степан Рябцев, Михаил Горожанкин, только что прибежавшие с демонстрации.— И нам бастовать надо, к демонстрации присоединяться…
— А что, ведь конник прав,— неожиданно согласился с молодыми наборщиками мастер Карцев.— Выгоднее работать поменьше, получать побольше…
— А если хозяин не пойдет нам на уважение, то и мы не согласимся,— выкрикнул тощенький парнишка, Степан Рябцев.— Сейчас пойдем на демонстрацию, а потом пойдем в “Заимник” и кашу начнем варить…
— Ведь, правда,— одобрительно закричали другие.— До тех пор будем варить кашу, пока хозяин пойдет на уважение…
Болотов глядел и слушал молча, ероша свою бороду. Ему нравилось, что куманька рабочие решили тряхнуть и что также могут тряхнуть рабочие его скупую Елену Дорофеевну (себя он привык считать в хозяйстве сторонним человеком и не беспокоился за последствия, потому и подтравил Ваську Кандаурова, чтобы бежал к приказчикам, бастовал вместе с ними).
Попов, хозяин типографии, прибежал на митинг торопливо и начал крутить головою, слезы пустил, увещевал:
— Ребята, вы же меня разоряете! Подумайте только, какой убыток, какой убыток, если день уменьшить на четыре часа, заработок прибавить на одну третью…
— Не на одну третью, а на половину! — осмелев, кричал Николай Аникин.— И зачем мы будем вас разорять? Не будем. Мы только с вами пока барыши немножко пополам разделим…
— Товарищи, товарищи! — закричал, пробившись к трибуне депутат Совета и руководитель профорганизации механических мастерских, Мирошников Иван Федорович. Он был в шинели, костистое продолговатое лицо с ввалившимися щеками пылало от возбуждения.— Нечего вам уговаривать хозяина, пусть принимает условия, иначе для него хуже будет. Сообщаю вам, товарищи, рабочие всех предприятий бастуют и требуют восьмичасовой день и прибавки заработка. На демонстрацию, товарищи! Бастуют рабочие типографии Подобеда, бастуют табачники фабрик Лавринова, Волчанского и Мешкова. Вышли на демонстрацию бастующие члены союза приказчиков…
Болотов протиснулся через толпу к Попову, толкнул его под локоть.
— Не упорствуй, куманек, сила солому ломит. Я своей Елене Дорофеевне тоже скажу, чтобы не упорствовала. Куда же нам против этакого моря? — показал он рукой на все пребывающие на площадь колонны демонстрантов.— Гудут, раскаляются, что пожар! Не упорствуй, говорю. Толпа, народ…
— Чего же, Александр Алексеевич, делать будем? — бабьим голоском спросил Карцев, обнажив кривые зубы. Усмехался с хитрецой.— Заказец имеется, а наборщики, если обидите, уйдут. Они уже навострились в сад ко мне пойти, в Ямскую: будем кашу варить… А новость знаете, Александр Алексеевич? Газету постановил ночью Совет издавать, “Меч свободы”. Мы должны проявить сознательность, чтобы к нам заказ поступил, а не к Подобеду…
— А-а-ах, что поделаешь, если их взяла,— застонал Попов.— Скажи, Иван, рабочим, что я согласен на восьмичасовой и на сорок процентов надбавки…
— Ребята, хозяин согласен,— бабьим голоском визжал Карцев, хлопая себя по худым ляжкам.— Ей-богу, согласен! Вот чего мы добились, прямо невозможного…
— Но и тебе, дядя Иван, не позволим больше посылать учеников без денег за булочками да еще сдачи требовать,— сказал ему Николай Аникин.
Карцев заморгал глубоко проваленными серыми глазами, растерялся, потом жалко улыбнулся:
— Ты на меня, конник, не обижайся, тогда во всей жизни так было, при царе, а теперь будем по-новому: ты меня не трожь, я тебя не обижу…Только старое не вспоминай, грешно, ей-богу!
— Ладно, об этом еще разговор будет впереди,— отвернулся Аникин и закричал наборщикам и печатникам, всем рабочим.— Пошли, товарищи, на демонстрацию! Чего же мы, если даже депутат Совета пришел за нами? Пошли…
Карцев тоже побежал козликом, пристроился в ряды. Оглянулся вокруг и начал подпевать:
“Смело, товарищи, в но-о-гу-у,
Духом окрепнем в борьбе-е-е…”
— Пошли, куманек, не упорствуй! — потащил Болотов за рукав хозяина типографии.— Теперь уж все равно не по-вашему и не по-нашему! А моя Елена Дорофеевна животом расстроится от всего этого. До чего же чудно совершается…
Попов упирался, рукав трещал. Тогда Болотов бросил его и, пустившись за колонной демонстрантов, уморительно запел оглушительным басом:
“Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног…”
Милиция Временного правительства и сам ее начальник, Трубавин, не показались на улицах: в рядах демонстрантов шагал весь гарнизон, и солдаты начали было ловить и разоружать милиционеров, признав в них некоторых из чинов бывшей полиции.
Порядок охраняли и поддерживали вооруженные рабочие с красными лентами через плечо и с красными повязками на рукавах. Это были первые красногвардейцы.
Часть демонстрантов завернула к тюрьме, освободила ястребовского солдата, Морщагина, арестованного по обвинению в дезертирстве и в антивоенных выступлениях.
Солдата, закованного в кандалы, провели по улицам города и рассказали народу, что Временное правительство и комиссар Гроздинский посадили человека в тюрьму за требование земли и мира. Потом рабочие механического завода под руководством депутата Мирошникова торжественно разбили цепи, кандалы на руках и ногах солдата, пристроили красную ленту на его папаху и самого его понесли на руках, распевая революционные песни.
Над морем людских голов, над демонстрацией, шумевшей до самого вечера, реяли красные знамена революции. Там и сям горели на знаменах лозунги, выдвинутые большевиками, лозунги о мире, земле, о работе.
Вечером комиссар Временного правительства Гроздинский получил от губкомиссара из Курска телеграмму. Лоскутов писал: “Выслать большевиков из Старого Оскола невозможно. Не имеем сил. Ждите иной ситуации!”
На второй день комиссия Совдепа в составе слесарей Федотова и Мирошникова, механика Сорокина и солдата Воробьева конфисковала дом купца Дягилева.
Маляр Кононов, живший на спуске в слободу Ездоцкую, бесплатно закрасил густой красной краской огромную вывеску, устроенную в свое время Дягилевым на решетке балкона, и написал на ней большими белыми буквами:
“СТАРООСКОЛЬСКИЙ УЕЗДНЫЙ СОВЕТ РАБОЧИХ И СОЛДАТСКИХ ДЕПУТАТОВ”.
Старооскольский “Смольный”, как все его называли, представлял собою большой двухэтажный дом с огромным неуклюжим балконом и широкими окнами с ярко-зелеными обводами. В обширных комнатах с высокохудожественными лепными плафонами и с выкрашенными в небесный цвет стенами разместились различные отделы и комиссии Совета.
В центральном зале сверкала под потолком нарядная золоченная люстра. Длинный стол с алой суконной скатертью пересекал зал чуть не от стены до стены. У стен и возле стола, вперемежку с обыкновенными сосновыми и дубовыми скамейками, расставлены стулья и тумбочки, обитые зеленым плюшем диваны и вишневые бархатные кресла, собранные сюда из разных домов распоряжением Совета.
Оригинальное кресло стояло перед центром стола, где обычно сидел председатель. Старожилы утверждали, что это кресло сделано крепостными ремесленниками времен Екатерины II и что в нем сидел один из последних воевод Старого Оскола, Ковригин, переименованный потом по должности в городничего.
Креслом интересовались все, как музейной редкостью: бурого цвета широкая дуга с медной згой (кольцом) у вершины и горельефной надписью по всему телу: “Тише едешь, дальше будешь” — стояла под некоторым углом к полу, так что ее скошенные концы служили передними ножками кресла, а овал выполнял роль спинки. Задние ножки представляли собою фигурно точеные столбики. Вместо подлокотней — деревянные топоры, вделанные концами топорищ в спинку-дугу, а лезвиями они впились в дубовую раму плотного квадратного сидения. На правом краю сиденья скульптурные, из дерева, старинные кожаные рукавицы с зеленым узором по широкому раструбу. Так искусно вырезаны мастером, что люди невольно протягивали к ним руку попробовать и взять, потом смущенно отдергивали назад, стыдясь своей ошибки перед смеющимися и уже искушенными товарищами.
— Вот, сказись они, как ловко выточены, с настоящими не разберешь…
Стены зала уже через несколько дней после водворения сюда Совета покрылись многочисленными прокламациями, воззваниями, номерами газет “Набат”, “Меч свободы”, “Заря ученической жизни”, различными объявлениями с крупными печатными буквами — это набирал Николай Акинин, любитель крупного “гермеса” и “квадратного” шрифта. Исправно и с полной нагрузкой работала типография Попова, которого посчитали “революционером” за его быструю уступку бастующим рабочим, не обходили совдеповскими и всякими другими социалистическими заказами. Пудами и центнерами выходила из типографии печатная продукция, наводняя уезд, повисая на заборах и стенах домов, на панелях “Смольного”.
Здесь иные бумаги были приклеены хлебным мякишем, другие — кнопками, третьи висели на огромных гвоздях, похожих на доисторические дротики, воткнутые воинами в стену вражеской крепости в знак штурма и победы. И когда сквозняки через открытые окна и двери проносились по залу, бумажное оперение стен металось и шуршало, создавая впечатление лесного шума или внезапной драки целых птичьих стай.
У входа в “Смольный” непрерывно дежурили два вооруженных красногвардейца. К широким кованым дверям нижнего этажа, где до революции размещался магазин, непрерывно подходили и подъезжали люди. Были тут и солдаты с винтовками и вещевыми мешками за спиной, были крестьяне с палками и торбочками, приходили и уходили рабочие городских производств.
Стаями носились ребятишки у Смольного, всегда готовые добровольно выполнить роль Совдеповских курьеров, в которых всегда имелась нужда: вызывали нужных людей в “Смольный”, разносили воззвания в села и слободы, расклеивали их на стенах домов и на заборах, оповещали население о новом заседании Совета.
К Воробьеву Василию Игнатьевичу, который большую часть своего времени проводил в непрерывных выступлениях в “Смольном” перед рабочими, солдатами и крестьянами, часто приходил Андрей Силков, сын бывшего дворового и сам пастух из слободы Ямской. Приходил он с товарищами — с Мишей Маханевым с Воронежской улицы города, с Кондрашовым Пашкой с улицы Комаревки в Ямской, с Василием Кандауровым из слободы Гумны. И всякий раз они подавали “петицию”, чтобы Воробьев не погнушался стать шурином Андрею Силкову, сестру бы за него отдал замуж…
— А чем вы перед революцией отличились? — возражал Воробьев, выпроваживая всю эту “депутацию” и приказывая часовым у подъезда не впускать больше этих парней в “Смольный” без надобности.— А если желание есть ко мне в зятья, то вот вам мое условие, ребята: наступите вы на хвост Кузьке Шлепкину, чтобы он перестал за продолжение войны ратовать и не срывал бы большевистские прокламации…
— Да это мы в одну минуту! — восклицали парни.— Мы этому Шлепкину так нашлепаем, внукам закажет…
— Не здорово, ребята, не здорово! — грозил Воробьев пальцем.— Надо без драки, убеждением похруще…
Шлепкиным прозвали в слободе, да и по уезду, того самого Кузьму Терских, который до самой революции ходил в старостах и любил при всяком случае шлепать людей по щекам. Он купил у отца Кондрашова Пашки кирпичный белый домик на улице Комаревке, что по направлению к кладбищу, жил там и куролесил против революции, особенно против большевиков, называя их немецкими шпионами. По ночам он сдирал с заборов большевистские плакаты и объявления, вечерами устраивал в своем доме картежные игрища и выпивки, доказывал необходимость войны до победного конца и возвращения на престол царя — “божьего помазанника”.
В ту же ночь приволокли ребята Кузьму Шлепкина в “Смольный”.
— Мы его с поличным поймали,— доказывали они.— Он опять сдирал революционные прокламации и расклеивал вот эти, свои…
— Да вы покажите, дайте посмотреть,— потребовал дежуривший в “Смольном” депутат Федотов.— Кричите, человека притащили, а сами доказательства не показываете…
— Вызывайте Воробьева, мы по его заданию,— настаивал Андрей Силков. Его поддерживали товарищи, тоже требовали Воробьева.
— Хорошо, сейчас вызову…
Воробьев взял из рук Силкова бумагу, напечатанную на ротаторе, прочел вслух:
“Граждане России! Поддавшись безответственным демагогам и немецким шпионам-большевикам, в ряде местностей Курской губернии крестьяне пошли на преступление против закона и порядка, начинают устраивать аграрные беспорядки и пользуются при этом помощью солдат-большевиков, трусливо дезертировавших с фронта. Вот факты: в Зимовенской волости Корочанского уезда крестьяне захватили дрова и не дают их вывозить товариществом сахарных заводов в Шебекино. Это ставит работу заводов под угрозу, срывает снабжение фронта сахаром и содействует германскому империализму.
Газета “Правда” в своем номере 48 от 17 мая подстрекает крестьян и рабочих не наниматься на работу в Грузчанское имение Терещенко вместо уволенных стачечников. Это происходит в Путивельском уезде под руководством некоего Шрамкова, говорят, дезертира, и опять же угрожает порядку и ослабляет революционную войну, которой нужен провиант.
В Щигровском уезде некий Голощапов своевольно запретил разработку лесов, хотя имеется разрешение лесоохранительного комитета. Грайворонский уезд тоже полон аграрных беспорядков: половина парового поля отнята у частновладельцев и передана в аренду местным крестьянам. Головчанский сахарный завод остается под угрозой нарушения правильной культуры хозяйства и не сможет обеспечить себя свеклой, поскольку землю захватывают крестьяне.
В Ново-Оскольском уезде ограбили уважаемого гражданина Алексея Федоровича Иваницкого-Василенко, у коего нахрапно захватили землю и луга, дававшие для военных нужд 700 пудов сухого сена с десятины.
В Тимском уезде крестьяне и солдаты-дезертиры сел Малые Бутырки и Репецкой Плоты нахрапно захватывают земли у Елизаветы Алексеевны Похвисневой, супруги сенатора, разоряют хозяйство и самовольно распоряжаются продуктами молочного хозяйства, снимают с работы постоянных служащих и требуют заменить их поденными при оплате по 5 рублей в день за 8 часов.
В Льговском уезде крестьяне и служащие имения княгини Барятинской самовольно арестовали управляющего, кассира и конторщика, приступили к расхищению имущества.
Этот далеко неполный перечень безобразий, творимых большевиками, показывает, что страна вовлекается в хаос и несчастье, станет постепенно немецкой колонией, поскольку войска кайзера могут беспрепятственно дойти до наших мест.
Призываем поэтому всех граждан России дать решительный отпор большевиками и объединиться вокруг хозяев-землевладельцев, умудренных опытом ведения хозяйства и способных вывести страну из страшного тупика, в который она идет, увлеченная демагогией большевиков. Надо положить этому конец! Надо требовать скорейшего оформления Союза землевладельцев, о коем стараются лучшие люди России…ИНИЦИАТИВНАЯ ГРУППА СОЗДАНИЯ СОЮЗА ЗЕМЛЕВЛАДЕЛЬЦЕВ КУРСКОЙ ГУБЕРНИИ”.
— Ты, Шлепкин, где эту бумагу взял? — прекратив чтение, спросил Воробьев.
— Нашел на дороге,— хмуро сказал Кузьма Терских, угнув голову и тревожа пальцами бороду.— Нашел и хотел бросить, а они вот наскочили, соборня голая. Ну, Пашка Кондрашов еще так-сяк, хозяйственного родителя сын, а эти совсем соборня. И кого вы тут собрались слушать?
— Да ведь я тоже из соборни,— сердито сказал Воробьев.— И тоже большевик, против которого вы думаете, буржуи и кулаки, натравить всех граждан России. Вот я и послушаю ребят: они выполняли задание Революции, попали тебя на месте преступления. Андрей, скажи, как было?
Тот покосился на Шлепкина серыми вытаращенными глазами, почесал горбинку длинного носа, пошевелил плотно сжатыми губами.
— Чего же молчишь, зять? — усмехнулся Воробьев.— Мне разве трусы нужны сестре в мужья…
Кандауров двинул кулаком в спину Андрея, прошептал:
— Говори, а то я расскажу…
— Шлепкин брешет! — воскликнул Андрей и сейчас же вцепился в волосы старосты.— Признавайся сам, во всем признавайся!
— А я ничего не знаю. Сдайте меня в милицию, вы не уполномочны арестовывать…
— Ах, не полномочны! — Андрей ткнул Шлепкина спиной о стену, потом повернулся к Воробьеву.— Мы у него чуть не застали в доме офицера, Льва Денисова. Ускакал на лошади. Потом мы в дом не пошли, притаились. А Шлепкин и вылез на улицу. У забора мы его и поймали, листовку эту он прикалывал граммофонными иголками. Вот они, мы их тоже отобрали…
— Правильно, ребята? — спросил Воробьев, все ему подтвердили. И он задумался, потом тихо, будто бы сам для себя, сказал.— Вот теперь это ясно, чьи дела Шлепкин Кузьма делает. Поручение князя Касаткина-Ростовского выполняет, шкура. Тот, говорят, по губернии шляется и по Курску, старается организовать союз землевладельцев. Осмелели, сволочи! Но ничего, Шлепкин, ничего! Сколько ты не лижи задницу князьям и офицерам царским, по-твоему не будет. Наш большевистский лозунг насчет земли без выкупа всем трудящимся крестьяне хорошо усвоили. Это видать из твоей прокламации, которую дал тебе Денисов. Ты вот в другой раз, если к тебе Денисов придет, попроси его в прокламацию включить, как дела идут по Старооскольскому уезду? Очень будет полезно… А теперь, ребята, отведите этого супчика в милицию… Ничего, ничего, ведите,— махнул Воробьев рукою, заметив на лицах парней сомнение.— Ведите, нам полезно на конкретном факте выяснить, куда больше склоняется начальник милиции Трубавин… Ведите!
Минут через двадцать парни прибежали в “Смольный”. Запыхавшись, они друг перед другом спешили рассказать Федотову и Воробьеву о случившемся. Говорили они сбивчиво, взволнованно. Но ясно стало одно: эсер Трубавин приказал Кузьму Шлепкина отпустить, как незаконно задержанного, а ребят препроводил в тюрьму “за хулиганство”, но они сумели по дороге разоружить сопровождавшего их милиционера, убежали.
— Сейчас вам не надо идти домой,— сказал Воробьев и повернулся к Федотову. — Как вы думаете?
— Да я согласен с вами, Василий Игнатьевич. Пусть в “Смольном” ночуют. Пусть привыкают к боевому делу. А завтра мы разберемся…
— Вот в эту комнату, вот здесь и спите,— напутствовал Воробьев парней, провожая через зал. Потом он придержал Андрея на мгновение и шепнул ему.— Молодец! Держись так, чтобы “Смольный” тебя полюбил, тогда уж, конечно, моя сестренка не устоит и я не устою. Вот так, молодец… зятек.
С этой памятной ночи, как бы ставшей перекрестком дорог многих людей, к Старооскольскому “Смольному” массами потянулась трудовая молодежь, бедняцкая, рабочая: под его кровлей не дадут в обиду, под его кровлей начинается героическое, о чем всегда мечтали юноши, романтически воспринимая и революцию и все, что ей сопутствует. Они приходили и слушали, наблюдали.
Часто целыми днями шли дебаты о разных вопросах жизни, дебаты о допуске к участию в заседаниях Совета какой-либо вдруг снова возникшей и претендующей на депутатский мандат организации.
В шумном, накуренном здании “Смольного” могуче билась и день ото дня оформлялась революцией новая жизнь, как из бесформенной глыбы мрамора рождалась когда-то под резцом ваятеля величавая фигура гения или как под кистью гениального художника возникала вдохновенная картина человеческих страстей и характеров на вчера еще сумбурном, чуть нагрунтованном холсте.
И люди, старые и молодые, даже совсем юные, участвуя в заседаниях “Смольного”, верили, что встали на правильный путь и что их руководители — честные бесстрашные люди, являющие собой образец революционной доблести, никогда не станут над массами и не заменят собой свергнутых тиранов прошлого. Вера эта переходила в привычку, в потребность, в желание подражать.
Никто в большевистской фракции “Смольного” не удивился, когда сюда позвонил по телефону начальник милиции, эсер Трубавин, и заявил протест, что именем “Смольного” рабочая молодежь захватила каменную пустую сторожку во дворе Успенского монастыря и оборудовала ее под Комитет Союза Молодежи, не желает переселиться, не впустила милицию во двор и отказалась подписать акт “о нарушении законности”.
— Хорошо, мы разберемся,— ответил председатель фракции большевиков, Федор Данилович Ширяев и, положив трубку, похлопал по плечу стоявшего возле него Воробьева.— Спасибо, друг, за работу. Без тебя там ребята сами бы не справились. Нам этот союз рабочей молодежи очень пригодится и мы его не дадим в обиду эсеру Трубавину. Надо охрану организовать, чтобы ребят из сторожки не вытурили. На тебя возлагаю и на Кузьму Завьялова. С завтрашнего дня он вступает в должность начальника первого красногвардейского отряда. Между прочим, ты к нему зайди сейчас и скажи, что можно действовать, как договорились…
— Это о чем, о захвате номеров “Оскол?”
— Да, Василий Игнатьевич, об этом. Пусть занимают все здание под отряд, оба этажа и весь двор. Часть людей разместить там на казарменном положении… Теперь вот, подожди-ка уходить, Василий Игнатьевич, еще есть дело. Хочу с тобою посоветоваться, кого нам рекомендовать Молодежному Союзу в председатели и в секретари? Нельзя же пустить на самотек…
— Из тех надо подобрать, которые в “Смольном” всегда бывают, помогают нам,— посоветовал Воробьев.— Например, секретарем бы можно этого железнодорожника, что высокий, в железных очках… Фу ты, забыл его фамилию… Петром зовут…
— Ты это про Медведева?
— Про него. А что, не подойдет?
— Если этот, который ходит в полувоенной фуражке, то подойдет. Он же дружит с Устиновым Иваном из Ездоцкой? С тем черноволосым красавцем, который в драку защищал нашу прокламацию на воротах ссылки Грачева и не дал ее сорвать ездоцким прасолам?
— Он самый и есть. Так что же? Может, Федор Данилович, порекомендуем его на секретаря союза молодежи? Он и образование имеет, в городском училище учился…
— Хорошо. Будем его рекомендовать в секретари. Но только ты с ним еще отдельно поговори, прощупай. Дай ему задание какое-нибудь…
— Задание у меня есть на примете. На наш киоск с газетами слободские “ухари” уже два раза покушались. Поручу-ка я охрану этого киоска молодежи под руководством Медведева. Он хорошо знает транспортных ребят и этого борца, как его, Василия Бреуса. Тоже и с поэтом водится, с Вильгельмом Ильстер. Тот стихи революционные сочиняет, а Медведев поет их, на песню перелагает вместе с Крамским, сыном железнодорожного телеграфиста. Тот на струнных инструментах играет, что твой артист...
— Э-э-э, брат, ты молодежь хорошо знаешь, так что придется тебе и всегда ею заниматься. Вот и мысль у меня пришла: надо создать в “Смольном” молодежную секцию, а потом и создадим уездный комитет Союза молодежи при УКОМЕ РСДРП(б). Как твое мнение?
— Самое согласное, вот какое мое мнение. А теперь вот еще на председателя Комитета молодежи я хочу порекомендовать несколько человек, а ты уж выбирай, какой вернее…
— Ну, ну, послушаю. Да ты садись, чего бегаешь?
Воробьев присел и, закрыв глаза, начал перебирать по пальцам и характеризовать ребят:
— Мамонов Кирюша, раз,— Воробьев прижал мизинец к ладони.— Сын сапожника. Живет на Верхней площади. Маленького росточка черноволосый парень, но боевой. Помнишь, по призыву “Смольного”, первым явился помогать нам вселяться в здание, а потом Сорокину Кузьме подметки в два счета прибил?
— Помню. Парень, верно, боевой. В члены Комитета его можно, а в председатели… Нет, не подойдет в председатели: внушительности у него нету…
— Картосевич Филипп, два! — крякнул Воробьев, придавив к ладони безымянный палец.— Это сын слесаря-поляка, тоже боевой. Он первым вошел во двор Успенского монастыря и потребовал у сторожа именем “Смольного” снять замок со сторожки…
— Знаю его,— сказал Ширяев.— Щеголеватый парень и седой, хотя ему, наверное, всего лет семнадцать-восемнадцать. Тоже пройдет в члены комитета. И даже очень хорошо будет: он учится в реальном, нам нужно взять под свое влияние учащихся… Называй дальше…
— Шредер Николай, три! — Воробьев придавил средний палец к ладони. Сын железнодорожника. Длинный, светловолосый парень с горбатым носом и светлыми глазами. Оратор такой, что заслушаешься и все за большевиков. Он даже с Белоруссовым заспорил на митинге и сказал ему, что пусть не хвастает полномочиями члена ЦК партии эсеров, все равно скоро никто этой партии не будет верить…
— Теперь и я вспомнил этого Шредера! — воскликнул Ширяев,— не надо больше никого подыскивать на председателя комитета, лучшего, может быть, не найдешь. Будем рекомендовать председателем Комитета Союза Молодежи Николая Шредера. Теперь иди, к Завьялову… И пусть прямо же в ночь все делает, чтобы к утру поставить комиссара Временного правительства Гроздинского и начальника милиции Трубавина перед свершившимся фактом: они тогда меньше волноваться будут, ограничатся протестами губкомиссару.
Выйдя на улицу, Воробьев оглянулся. В опустившихся на город сумерках светились огнями окна верхнего этажа, чернели у входа часовые с ружьями: жил и готовился к боям за завершение революции Старооскольский “Смольный”.
В начале мая месяца 1917 года, когда в Старый Оскол возвратился из ссылки большевик Федор Ширяев, прибыл с фронта большевик Воробьев и ряд других товарищей, состоялось очень бурное заседание Совета. Был решен вопрос о самочинном занятии под Совет одного из купеческих домов.
Комиссия в составе слесаря А.И. Федотова, механика Кузьмы Сорокина, слесаря И.Ф. Мирошникова и других рабочих, выполняя волю Совета и большевистской его фракции, реквизировала один из домов купца Дягилева (сам Дягилев был потом, после Октябрьской революции, расстрелян за скрытие от Советской власти более трех миллионов рублей золотом). В этом доме и был размещен Старооскольский Совет. Вот фотоснимок здания Старооскольского Совета в 1917 году.
Фото 84.
Старооскольцы, подражая столице, стали потом называть здание Совета “Старооскольским Смольным”. “Смольный” находился на Курской улице (где сейчас магазин Книготорга). Это был большой двухэтажный дом с огромным неуклюжим балконом и широкими окнами с ярко-зелеными обводами.
В обширных комнатах с высокохудожественными лепными плафонами на потолках располагались различные отделы Совета и его комиссии.
В центральном зале сверкала нарядная золоченая люстра. Длинный стол с алой суконной скатертью пересекал зал чуть не от стены до стены. У стен и возле стола, вперемежку с обыкновенными сосновыми и дубовыми скамьями, были расставлены стулья и табуреты; обитые зеленым плюшем диваны и вишневые бархатные кресла, собранные сюда из разных домов по распоряжению Совета.
Оригинальное кресло стояло перед центром стола, где сидел председатель. Старожилы утверждали, что это кресло было сделано крепостным ремесленником еще во времена Екатерины II, и в нем сидел один из последних Старооскольских воевод. Вид этого кресла был следующий: бурого цвета широкая дуга с медным кольцом и с горельефной надписью “тише едешь, дальше будешь” стояла под некоторым углом к полу, так что ее скошенные концы служили в качестве передних ножек кресла. Задние же ножки кресла были обыкновенные, точеные. Овал дуги играл роль спинки, а вместо подлокотней были деревянные топоры. Концы топорищ ладно вделаны в спинку-дугу, а лезвия впивались в раму квадратного сиденья, на краю которого наглухо лежали столь искусно вырезанные из дерева старинные рукавицы, что впервые увидевший их человек невольно протягивал к ним руку и смущенно потом оглядывался вокруг, стыдясь своей ошибки.
На стенках зала, окрашенных масляной краской небесного цвета, были расклеены различные прокламации, воззвания, плакаты, некоторые номера газеты “Меч свободы”. И когда сквозняки через открытые окна и двери проносились по залу, бумаги на стенах метались и шуршали. У входа в “Смольный” дежурила пара вооруженных красноармейцев. К широким кованным дверям нижнего этажа, служившего до революции в качестве магазина, непрерывно подходили и подъезжали люди. Были тут и солдаты с винтовками и вещевыми мешками; были крестьяне, приходили и уходили рабочие городских производств. Перед зданием носились стаи ребятишек, всегда готовых добровольно выполнить роль курьеров Совета.
А в курьерах была постоянная нужда: они вызывали в Совет нужных людей, разносили воззвания в слободы и ближайшие села, расклеивали их на стенах городских зданий, оповещали народ о новом заседании Совета.
Буржуа предусмотрительно переходили на противоположный тротуар и вообще сторонились подальше от “Смольного”, который с утра до ночи гудел человеческими голосами. Любой вопрос здесь обсуждали с особым энтузиазмом. Иногда часами длились дебаты о допуске к участию в заседаниях Совета какой-либо вдруг возникшей и претендующей на депутатский мандат новой организации.
И во всем этом накуренном и шумной здании могуче билась и день ото дня оформлялась революцией новая жизнь, как из бесформенной глыбы мрамора рождалась под резцом ваятеля величавая фигура гения или как под кистью гениального художника возникала вдохновенная картина на вчера еще сумбурном, чуть нагрунтованном холсте.
Большевик Ширяев (впоследствии — комиссар 9-й дивизии 13-й Красной Армии, погиб в боях с Деникинскими войсками на Ростовском направлении в конце 1919 года) почти на каждом заседании выступая горячо, зажигающее, убежденно. Голубые глаза его сверкали, движением головы он энергично отбрасывал назад длинные русые волосы, желтыми от махорочного дыма пальцами щипал свою небольшую округлую бородку. Часто Ширяев, хватаясь за грудную клетку и бледнея от режущей боли в склерозном сердце, отходил бочком в сторону. Тогда его речь продолжал депутат-большевик Воробьев. Маленький, худой, большеглазый, он приближался неуклюжей походкой к трибуне, выбрасывая руку перед собою.
— Меня все знают,— пояснял Воробьев.— Отец мой из-за куска хлеба гнул спину на купцов и на промышленников, а я сызмальства работаю портным. И сколько ни шью, хлеба не могу заработать... А теперь вот Февральская совершилась, но хлеба мы не имеем, потому что буржуазию не опровергли и с войной не покончили. Я вот пособрал все телеграммы и газеты, а также историю написал, как революция у нас развивается. Прошу выслушать. Полезное дело. Вот вам телеграммы Петроградского Телефонного Агентства от 4 марта одна тысяча девятьсот семнадцатого года: “Манифест об отречении государя от престола”, а за ней другая: “Отречение великого князя Михаила от престола...”
А у нас, в Старом Осколе, буржуи возликовали, по своему аршину дела стали отмерять. Священник Тимонов и кадет Щепилов манифестацию организовали, а потом в Городской Думе Временный Исполнительный Комитет избрали под председательством местного предводителя дворянства князя Всеволожского. Много можно было ожидать от этого председателя, который еще в 1905 году участвовал в еврейском погроме. Да его даже природа изуродовала, все лицо оспой исковыряла, а нам его на шею хотели взвалить. Да и сам он сильно старался: военное положение ввел, без пропуска в вечернее время никто носа на улицу не высовывай. Свобода кадетско-княжеская!
А 12 марта новую манифестацию организовали, чтобы силы для поддержки Временный Исполком подбодрить. Но, можно сказать, осечка вышла: Женская гимназия явилась на манифестацию с красным знаменем и ленточками нейтрального цвета “электрик”. Выходит, что кадетские зеленые ленточки даже для гимназисточек не подходят. А на знамени с одной стороны написано: “Свобода”, а на другой — “Победа”. Весь этот парад принимал седой кадет Щепилов, для которого Февраль казался выражением его осуществленной мечты. Но только он не заметил, что к словам “Свобода” и “Победа” не дано пояснения, чья свобода и чья победа? А победа должна быть наша...
В апреле для кадетов наступило огорчение, когда в толщу их засилья ударила мощная струя большевистского напора. Тоже и рабочий Рябцев, приехавший с Екатеринославского завода, не поддался кадетам, встал на сторону большевиков. 7 апреля всепартийный митинг состоялся.
Всякие там выступали. Эсер Петров, например, свою программу расхваливал, а бывший царский офицер и дворянин Лев Денисов кричал для одурманения народа, что всю свою землю отдаст крестьянам добровольно, если война будет до победного конца вестись. О Советах он слышать не хотел, равно как и кадет Щепилов. Только их карта была побита: по предложению большевиков оформился в Старом Осколе Совет рабочих и солдатских депутатов.
А учитель Крученых, угождая эсерам, Крестьянский комитет возглавил. Другие же буржуи свои партии привели в готовность мешать революции развиваться. Разве не за этим оформились под руководством Кобозева — торго-промышленная партия, под руководством Щетилова — республиканско-демократическая партия, под руководством Петрова — социалисты-революционеры и пропасть других “социалистических” партий, от которых пахнет контрой и буржуазией или дворянством. А когда начались новые выборы в Совет и большевики получили в нем около половины депутатских мест, комиссар временного правительства господин Гроздинский послал в Курск телеграмму с требованием “Убрать большевиков!”
“Это за что же нас убрать?” — спрашиваем, а нам отвечают: “Вы трусы и по своей трусости требуете прекратить войну, а в уезде смуту наводите и призываете крестьян к захвату земли, не дожидаясь решения Учредительного собрания”.
Но это ложь, что большевики трусы! Я, например, три года был на фронте и ни разу не струсил. Желаете, я вам покажу все свои четырнадцать ран?
А что касается земли, так мы стояли, и будем стоять за захват ее крестьянством без всякого разрешения Временного правительства и Учредительного собрания, так как от этих учреждений никогда нельзя добиться справедливого решения вопроса о мире и о земле.
Разве не каратели Временного правительства устроили массовую порку крестьян в деревне Крутые Верхи за захват земель барина Арцыбашева и местного чумазого помещика Пучкова? Разве не сын Пучкова командовал правительственным карательным отрядом при расправе над крутоверховской беднотой?
Разве не заставил председатель Долго-Полянского волостного земельного комитета социалист-революционер Николай Степанович Давыдов монаковских крестьян пойти на поклон к казачанскому дельцу и маклеру Евтееву и просить его сдать монаковцам в аренду 600 десятин земли, принадлежащей Фатежскому помещику Батизатуле и охватывающей со всех сторон село Монаково? Да, он заставил монаковских крестьян весной нынешнего 1917 года платить Евтееву выкуп за барскую землю, арендуемую Евтеевым с 1916 года. И так получается потому, что в Совете большинство еще принадлежит таким фальшивым “друзьям народа”, как вы, Бреус и Петров! Социалисты, вы лицемеры, а не революционеры! Власти Временного правительства до самой Октябрьской революции мешали Сорокинским крестьянам захватить землю помещиков Беляева, Воейкова и купчихи Кобзевой. [Вставка из “Перекрёстка дорог” Том II, стр. 53, 63, 30-31]Наступил июнь 1917 года. Продолжалась война, росла разруха. Народные массы Старооскольского края все более прислушивались к голосу большевиков. Новые довыборы в Старооскольский Совет принесли большевикам большую победу: в Совете большевистская часть получила перевес в два голоса над остальными фракциями.
Правда, с Уездным Советом Крестьянских депутатов, который возник почти одновременно с Советом рабочих и солдатских депутатов, отношения были натянутые. Руководители Уездного Совета Крестьянских депутатов — бывший дворянин Лев Денисов, пролезший в партию эсеров, и эсеровски настроенный учитель Крученых всячески старались осложнить взаимоотношения между Советом рабочих и солдатских депутатов и Советом Крестьянских депутатов и не допустить их объединения. Но в городе Совет рабочих и солдатских депутатов имел прочные позиции. Это видно было не только по результатам дополнительных выборов в Совет, но и по действительной поддержке Совета рабочими города в ряде его мероприятий, проводимых Советом самочинным порядком, без разрешения органов Временного правительства.
Так, например, Совет создал свой Продовольственный комитет параллельно с Продовольственным Комитетом Временного правительства, и массы считались с первым Продовольственным комитетом, игнорируя второй.
В укреплении авторитета Совета рабочих и солдатских депутатов, в выборе им линии своего поведения определяющую роль играл Старооскольский уездный Комитет Российской Социал-демократической партии большевиков во главе с председателем товарищем Щениным и секретарем товарищем Ширяевым.
В Уездном Комитете РСДРП(б) ежедневно можно было увидеть депутатов Совета — большевиков, пришедших за инструкциями, за указаниями партийного комитета, за советами к выполнению тех или других революционных мероприятий.
По предложению Старооскольского Укома РСДРП(б), большевистская фракция Старооскольского Совета Рабочих и Солдатских депутатов не только проявила много заботы о создании Старооскольского отряда Красной Гвардии, но и вступила в постоянные связи с сильными большевистскими фракциями Белгородского и Елецкого, Касторенского, Курского Советов рабочих и солдатских депутатов, неоднократно прибегала к вооруженной помощи со стороны касторенских, елецких и белгородских рабочих.
В частности, уже после расстрела Июльской демонстрации в Петрограде, Старооскольские большевики вызвали из Ельца вооруженный отряд рабочих для проведения в жизнь решения большевистской фракции Совета о борьбе с голодом. Отряд прибыл из Ельца и совместно с касторенцами и со старооскольскими красногвардейцами 9-10 июля 1917 года произвел обыски у купцов и торговцев, конфисковал умышленно скрытые от народа запасы товаров и продовольствия, а Совет организовал продажу этих запасов рабочим и беднейшему населению города.
Трудящиеся заполнили улицы, бурно выражая свое сочувствие и поддержку большевикам. А когда правительственная конвойная команда и солдаты, проводившие конскую мобилизацию в уезде для военных нужд Временного Правительства, попытались воспрепятствовать действию Старооскольского Совета и старооскольско-елецкого отряда Красной гвардии, массы обезоружили всю правительственную команду и заставили городскую милицию держаться нейтралитета.
Небезынтересно отметить, что в складах купца Мешкова было обнаружено и продано в это время трудящимся города и уезда около 20 тонн сахарного песка и несколько тысяч пар ботинок и сапог военного образца или давно устаревших фасонов. Видать, купчина долго собирался жить, выжидая наиболее высоких цен на его товары.
Глава Уездного Совета Крестьянских Депутатов Лев Давыдов, на которого местная буржуазия возлагала большие надежды, был в это время еще в Петрограде, куда он выехал в связи с работами 1-го Всероссийского Съезда Советов.
Обрадованные известием о расстрелах революционной демонстрации в Петрограде, о разгроме большевистских газет, о приказе Временного Правительства арестовать Ульянова-Ленина, старооскольские буржуа и помещики были в то же время обескуражены и напуганы действиями елецких и старооскольских вооруженных рабочих, конфисковавших у старооскольских купцов большие запасы товаров и продовольствия для снабжения населения.
Состоялось экстренное заседание земского собрания. Много шумели гласные, но ничего конкретного не сумели противостоять большевикам и Совету, находившемуся под большевистским влиянием. Члены земства лишь скомпрометировали себя, сведя свои выступления на заседании к личным счетам и взаимоупрекам в трусости и безделии.
Пытаясь усилить Городскую думу перед лицом все возраставшего влияния большевиков в Старом Осколе, кадеты организовали 23 июля 1917 года “демократические” выборы в Городскую думу, чтобы потом выставить ее в качестве действительного органа власти, представляющего интересы народа.
Большевики призвали население не принимать участия в комедии выборов и не признавать Городскую Думу.
Избирателей, пожелавших участвовать в выборах Городской думы, оказалось мало, а списков разных партий было пять. Среди опубликованных накануне выборов списков партий значились: 1. Республиканцы-демократы; 2. Эсеры; 3. Мещане; 4. Домовладельцы; 5. Евреи.
В борьбе за избирателей, руководители партийно-избирательных групп доходили до комизма. Так, например, представители республиканско-демократической партии (так себя называли кадеты в Старом Осколе) Щепилов, Магницкий, ветеринарный врач Калмыков, инспектор народных училищ Русанов, воинский начальник Михайлов и другие подкатили на пролетках к городской богадельне для престарелых, заставили всех старух немедленно одеться, потом посадили их на пролетки и помчали к зданию городской думы на голосование.
Старухи, дрожа от страха и крестясь, шептали молитвы и просили Бога оставить их души на покаяние, а заполнившая улицы публика кричала вслед пролеткам: “Кадеты не с добра ввели в бой свои старушечьи резервы!”
Но, тем не менее, опасность контрреволюционного выступления в городе Старом Осколе была реальной, поскольку милиция, тюрьма и другие учреждения оставались в руках буржуазии и ее верных слуг-меньшевиков и эсеров, в деревнях и ее верных слуг-меньшевиков и эсеров, в деревнях контрреволюция развернула ожесточенную погромную агитацию против большевиков, а в уезд прибывали новые правительственные отряды карателей.
Уком РСДРП (б) послал по волостям своих уполномоченных для разъяснения, что необходимо спасать революцию: связной из центра сообщил Старооскольскому Уездному Комитету РСДРП(б), что Лев Денисов получил в Петрограде инструкции от Временного правительства об организации контрреволюционного переворота в Старом Осколе и в уезде с целью поголовного истребления большевиков, что ВЦИК Советов постановил признать все “меры, принятые Временным правительством, соответствующими интересам революции” и что необходимо принять все меры для предотвращения и срыва замысла контрреволюции.
Результаты работы уполномоченных вскоре дали о себе знать. Например, в Ястребовке был 26 июля создан волостной Совет Крестьянских депутатов. На своем первом заседании он принял большевистское предложение конфисковать и передать в распоряжение Продовольственной комиссии все помещичьи луга и выпасы. Коробковские крестьяне разгромили казачий отряд и вырубили лес помещика Трепова. Обуховские крестьяне захватили сенокосы Орлова-Давыдова. Строкинские крестьяне разгромили в Кладовской волости карательный отряд, присланный для охраны имения братьев Плужниковых и т.д.
В это же время Уком РСДРП(б) дал функционерам арестовать Льва Денисова по пути в Старый Оскол, чтобы он не смог возглавить контрреволюцию. Задание было выполнено. Денисова, заманив в одно из купе специального вагона, бесшумно арестовали на станции Роговое. У него было отобрано много антибольшевистских погромных прокламаций и другие документы, уличавшие его в замысле совершить такое же кровопролитие в Старооскольском крае, какое устроили его хозяева в июльские дни в Петрограде.
На предложение покинуть пределы Старооскольского края и дать слово, что он не будет принимать участия в контрреволюционных выступлениях, Денисов сначала ответил отказом. Но когда ему предъявили телеграмму командующего Московским военным округом полковника Грузинова с приказом об аресте Льва Денисова за подделку документа и присвоение себе чрезвычайных полномочий организовать власть в Старом Осколе и права распускать любой крестьянский или другой съезд, он задумался.
— Но теперь это устарело! — нагло сказал он вдруг, вставая.— Июльские события открыли новую страницу в истории, так что никто меня арестовывать не станет...
Тогда ему заявили о намерении большевиков огласить телеграмму Грузинова всему крестьянству уезда и тем самым лишить Денисова какого бы то ни было остатка кредита в народе, разоблачить весь его авантюризм и провокаторскую роль.
После этого Лев Денисов сдался. Он был выслан из города под надежной охраной большевиков-железнодорожников, которые высадили его на одной из условленных станций, и передали под надзор местных большевиков.
В результате ряда мер, принятых большевиками города Старого Оскола и уезда (высылка ряда главарей контрреволюции из города в другие края, усиление красногвардейского отряда Завьялова, установление надзора рабочих за деятельностью кадетов, думы, земства и т.д.) контрреволюция не смогла дать рабочим и бедноте уезда сорвать создание в городе “Союза трудящихся” из кустарей и рабочих по найму, а организаторы “Союза трудящихся” Куликов В.П. и Струев З.М. были даже посажены в тюрьму. (Вставка из II тома “П.Д.”, стр. 84-86, 95)
С июля 1917 года до конца августа по разным улицам города густо ходили буржуа с большими красными бантами на груди. Иные, чтобы казаться наиболее преданными коалиционному Временному Правительству и сильнее влиять на простонародье, пошили себе шелковые красные рубахи или подбили красной подкладкой сюртуки и английского покроя зеленые френчи. Грустнее были лица у помещиков, так как крестьяне ряда деревень уезда — Лукьяновки, Коробковки, Салтыково, Мышенки, Ястребовки, Стужня и других захватывали землю, не считаясь с появлением в уезде карательных отрядов Временного Правительства.
Корниловский мятеж по-новому всколыхнул Старый Оскол. Эсеры послали телеграмму Керенскому, выражая в ней готовность “кровью запечатлеть свою преданность делу революции”. А на митингах в это время раздавались голоса: “Все решим закрытой баллотировкой”. Это был голос кадетов, мечтавших получить большинство в Учредительном собрании и подчинить историю своим интересам.
Выборы в Учредительное собрание по Старому Осколу и уезду проводились в сентябре 1917 года. К этому времени Старооскольский Совет был почти полностью в руках большевиков, а прибывавшие с фронта солдаты без колебания поддерживали Совет и делали его реальной силой и властью в городе и уезде.
Вот что рассказано в автобиографии живого свидетеля тех дней коммуниста Лазебного Николая Александровича, организатора и командира 2-го Старооскольского отряда Красной Гвардии: “Во время летнего наступления, организованного Керенским, мне и моим товарищам-большевикам (Наумову из Симферополя, Кислову из города Николаева, Анпилову П.А. из села Чуфичево Старооскольского уезда) удалось сагитировать солдат 88 Сибирского полка отказаться от атаки. Лишь первый батальон этого полка пошел в атаку и потерял 75% своего личного состава.
Подавив восстание полка, Временное правительство начало аресты участников неповиновения приказу о наступлении.
Вместе со своими товарищами, заготовив через знакомых писарей полка фальшивые документы о будто бы предоставленном нам краткосрочном отпуске по случаю расформирования 88 полка, мы бежали с фронта в Старый Оскол. Наше прибытие в город совпало с кампанией выборов депутатов в Учредительное собрание. Мы немедленно включились в кампанию, агитируя избирателей голосовать за большевистский список.
Тут же мы оформили 2-й красногвардейский отряд в количестве 150 человек. Вскоре отряд делегировал меня в Уездный Совет рабочих и солдатских депутатов, существовавший в городе с апреля 1917 года.
Справедливость слов тов. Лазебного подтверждается и вторым письменным документом — автобиографией персонального государственного пенсионера коммуниста И.Ф. Мирошникова.
В этой автобиографии тов. Мирошников писал: “...Знаю Лазебного Николая Александровича с сентября месяца 1917 года. Первое мое знакомство с товарищем Лазебным состоялось в Старом Осколе на Верхней Площади в сентябре 1917 года. Лазебный выступал на большом митинге и призывал народ голосовать при выборах в Учредительное собрание за список большевиков.
В конце сентября — в начале октября 1917 года товарищем Лазебным был организован 2-й Красногвардейский отряд (Первым командовал Завьялов), командиром и комиссаром которого был товарищ Н.А. Лазебный. В этом же отряде работал и я, заведуя оружейной мастерской, то есть принимал собранное красногвардейским отрядом оружие и ремонтировал его”.
В 1952 году товарищу Лазебному исполнилось 65 лет. Этот старый коммунист представлен к государственной персональной пенсии. В 1917 году он был еще только тридцатилетним боевым солдатом революции, дышал молодостью и силой. И даже в 1924 году, когда товарищ Лазебный работал начальником Курской губернской милиции и громил банды Рыбченка, его внешность выглядела молодой и задорной.
Помещаем здесь фотографию товарища Лазебного Н.А., относящуюся к 1924 году.
Фото 85.
После подавления корниловского мятежа и усиления Старооскольского совета, в котором теперь господствовали большевики, буржуа сорвали красные повязки с рукавов и банты с груди, выдрали красные подкладки из-под сюртуков и френчей, насторожились.
Вообще на некоторое время вдруг приутихли в городе митинги и демонстрации, будто народ захотел немного отдохнуть от того стремительного бега революции, в результате которого, как говорил В.И. Ленин, “в несколько месяцев Россия по своему политическому строю догнала передовые страны”. (В.И. Ленин, соч. т. 25, стр. 338). Вернее, это был не отдых, а подготовка к новому удару по старому миру, чтобы взять власть в руки рабочего класса и осуществить ленинские предначертания, изложенные в книге “Грозящая катастрофа и как с ней бороться”. И, может быть, наступившая тишина перед новой бурей была одним из признаков того, что массы народа поняли ленинское указание: “Война неумолима, она ставит вопрос с беспощадной резкостью: либо погибнуть, либо догнать передовые страны и перегнать их также и экономически” (Там же, стр. 338). А, поняв, массы копили силу для удара и казались в этот период необычно спокойными.
На опустевших улицах города обнаружилась месяцами накопившаяся внешняя запущенность: ведь никто не подметал мостовые, не зажигал керосиновых фонарей. Да и электрические голофаны не горели на высоких деревянных столбах и на чугунных мачтах посредине улицы. На стенах домов трепыхались, будто приколонные булавкой гигантские бабочки, афиши и воззвания, приказы и объявления различных партий и властей, начиная от Продовольственного комитета городской думы, Совета рабочих и солдатских депутатов, Земства, Совета Крестьянских депутатов, кадетской партии и “Общества георгиевских кавалеров”, кончая зигзагообразно написанными прокламациями странного для тех дней “Общества покровительства животных и призрения инвалидов”.
Великое, волнующее чувство тревожило в эти дни сердца людей, готовящихся к социалистической революции. А тупые в своей жажде к наживе спекулянты ни на что не обращали внимания. Среди захламленных улиц, сами собой представляя хлам истории, они копошились, как воробьи над просом, над всем, что сулило барыш. Они кишели повсюду, продавая и покупая мыслимое и немыслимое: землю, дворянские имения, золото и дома, лошадей и мебель, сахар и керосин, зубные щетки и ризы с окон, церковные свечи и дамские подвязки, кресты и дореволюционные сторублевые кредитные билеты с изображением Екатерины II. Деньги-керенки даже спекулянты считали ни во что и возили их мешками продавать в Москву, сбывая на Марьиной роще не как-нибудь, а просто на аршин или на “локоть” — как сходились в цене с местными спекулянтами.
В это время в Старом Осколе существовал еще Комитет Временного правительства во главе с неким космополитом Гродзинским, польским беженцем из-под Лодзи. Этого курносого человека с большим родимым пятном под правым глазом и уродливой фигурой знали все старооскольцы. К нему приходили с различными требованиями. Одни требовали бумагу на право поездки в другие края, другие — справку на получение денег из банка, третьи настаивали дать им что-либо письменное о семейном положении или о годе рождения, так все метрические книги исчезли вместе с неизвестно куда бежавшим из города попом Сергием (Впоследствии он был обнаружен в Крыму и расстрелян за контрреволюционную деятельность на посту счетовода черносотенного кооператива Пуришкевича).
Гроздинский по совиному поворачивал голову из стороны в сторону, будучи бессилен вникнуть в сущность многочисленных требований горожан. Потом он начинал суетливо бегать по кабинету, размахивая руками.
— Да где вы столько дел набрали?! — кричал он.— Я уже несколько дней не получаю новых инструкций и не знаю, чем мне можно, а чем нельзя заниматься. Да и почему это вы не понимаете, что сейчас надо жить и побаиваться... Вот был у нас Лев Денисов уполномоченным Временного правительства по организации власти в Старом Осколе, а его арестовали и выслали большевики... Нет уж, дайте мне граждане спокойно ожидать инструкций. Сами же во всех делах и разбирайтесь, а меня никуда не примазывайте. Я человек твердого характера и мне безразлично, где служить и какому богу молиться, почему и прошу меня не вовлекать...
Люди со смехом уходили, махнув рукой на растерявшегося руководителя Комитета Временного правительства. Вскоре единственным посетителем Гродзинского оказался лишь священник Николаевской церкви (у современной типографии), рядом с которой и помещался смешной орган непризнанной народом власти, именуемый Старооскольским уездным комитетом Временного правительства.
Несколько большую роль играл в Старом Осколе Продовольственный комитет Временного правительства, во главе которого стоял петроградский чиновник Беккер. Это лысый, розовощекий человек, которого старооскольцы открыто называли первостатейным жуликом, умудрился через подставных лиц организовать в Старом Осколе свой безакцизный завод фруктовых вин и нажил на этом “кооперативном” предприятии двести тысяч рублей личного дохода (завод был рекламирован в качестве опытного предприятия кооперативного общества).
Перед посетителями Владимир Иванович Беккер выступал обязательно в старорежимной чиновничьей фуражке с выпуклым двуглавым орлом вместо кокарды. Своих коллег он уверял, что “перед толпой надо выступать с эмблемами власти, иначе чиновника перестанут почитать”. Свою власть и влияние Беккер поддерживал, берясь за любое дело, хотя бы оно и не имело никакого отношения к деятельности уездного продовольственного комитета: за умеренную взятку он устраивал чьих-либо детей в гимназию, заставлял многочисленные буржуазные организации принимать угодные ему решения, активно распространял слух, что лишь одному ему ведомы пути спасения города и уезда от гибели и неурядицы.
Беккера побаивался даже “неустрашимый” председатель городской думы-четырехвостки Магницкий, учитель словесности в духовном училище и кадет по партийности. Толстопузый, седой, розоволицый, он не ходил, а, казалось, катался наподобие шара: его очень короткие ноги совсем были незаметны под длиннополой поддевкой, которую он несменно носил в холод и в жару.
Правда, Магницкий был пешкой в городской думе. За его спиной стоял хозяин — ставленник Беккера купец Федор Васильевич Дьяков, впоследствии — профессор Тбилисского университета по кафедре юридических наук. Хитрый и продувной, он, хотя и во всю жизнь не научился самостоятельно подвязывать себе галстук, зато догадался с первым же известием о революции демагогически отмежеваться от своих богатых дядей — владельцев крупного деревообделочного завода и ссыпных пунктов, почему и прослыл за демократа. Чтобы поддержать это прозвище, он публично вмешался в одну из драк рабочих с его дядей Иваном Алексеевичем Дьяковым, отменно поколотил своего дядю, после чего старооскольцы прибавили к его прозвищу “демократ” еще и прозвище “волкодав”.
Возле Федора Васильевича Дьякова-“волкодава” всегда крутился думский секретарь Красников, человек с несомненными талантами подхалима и взяточника, с необыкновенно тугоплавкой внешностью: прилизанный и влажный, будто из ванны вылез. Медлительный, как римский кунктатор, он монотонно отвечал посетителю на вопрос не ранее как через полчаса, непременно одергивая при этом короткие рукава своего серого пиджака, одеваемого с целью маскировки под плебейство и демократию, о чем признавался нередко в кругу друзей.
Городская дума, где секретарствовал Красников, помещалась в здании на Нижней площади, против Николаевской церкви (рядом с современной типографией), в желтом двухэтажном доме с железной кровлей и узкими стрельчатыми окнами.
Внизу находился магазин купца Сафонова. Там продавали деготь и хлеб с изюмом. Через стену от магазина помещалась милиция Временного правительства.
На второй этаж, в думу, прямо из нижнего коридора вела деревянная лестница, покрытая стоптанной ковровой дорожкой. Валялись многочисленные окурки, которые сторожу надоело подметать, и он махнул на них рукой.
После подавления корниловского мятежа, в зале заседаний городской думы всегда было шумно. Даже на закрытые заседания, отбрасывая от дверей охрану, врывались рабочие и начинали от имени “Смольного” вмешиваться в работу думы.
Много дней шли дебаты о “Займе свободы”, о плакате, на котором Россия была изображена в виде женщины с мечом и щитом. Она стояла на фоне пожаров и артиллерийских взрывов, призывая граждан подписываться “На заём свободы”.
— Нам этот заём не нужен! — гудела рабочая масса, заполнившая зал заседаний думы и окружившая здание.
Думе, утратившей веру в силу охранявшей ее милиции, пришлось принять компромиссную революцию: “Заём свободы выпущен несвоевременно и потому в городе Старом Осколе неприемлем”.
Дьяков-волкодав предложил эту резолюцию против наиболее ясной резолюции Кузьмы Сорокина: “Заем свободы отменяем и ни копейки не дадим на продолжение империалистической войны”.
Падение власти городской думы в Старом Осколе произошло неожиданно для думцев. В октябре 1917 года городская дума приняла решение о принудительном взыскании задолженности по квартирной плате с рабочих и служащих, арендовавших частновладельческие квартиры. Всем неплательщикам квартирной платы дума пригрозила немедленным выселением из квартир.
Немедленно состоялось экстренное заседание Совета рабочих и солдатских депутатов. Было принято постановление: “Решение городской думы о квартирной плате отменить, а также запретить ей в дальнейшем решать подобные вопросы”.
Это постановление Совета было вручено думе под расписку, а правительственный комиссар, к которому Дума обратилась с жалобой на самочинность Совета, сокрушенно развел руками:
"Нет сил для укрощения Совета: я ведаю лишь милицией, а в руках совета несколько сот вооруженных красногвардейцев..."
Евгений Белых для Кавикома
Наверх