МЕШКОВ НИКОЛАЙ СЕРГЕЕВИЧ. Продолжение 12

добавить в избранное
МЕШКОВ НИКОЛАЙ СЕРГЕЕВИЧ. Продолжение 12

К 90-й годовщине образования СТАРООСКОЛЬСКОГО КРАЕВЕДЧЕСКОГО МУЗЕЯ.

 

Рассказ о первом директоре музея. Глава из историко-литературного произведения старооскольского  краеведа Белых Н. Н. ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ.

 

В этой главе рассказывается о том, как старооскольцы дали бой белогвардейцам в районе Чернянки в 1919 году с целью задержать их и дать возможность городу вывести ценное имущество. В этом бою принимал участие и Мешков Н. С.

ЧЕРНЯНСКИЙ БОЙ

 

Только что вышли из кабинета Межуев-Бабай с Мещаниновым и Тарасом Бульбой-Булатом, как на прием к Шабурову прибыл чернянский коммунист Петр Гончаренко.

 

Этот оказался горячим и настойчивым человеком, заспорил с первой же минуты разговора, когда Шабуров намекнул, что в отряде чернянцев есть необстрелянные люди, которые могут испугаться необычного положения засады, сорвут все дело.

 

– Нет, чернянцы не испугаются и не сорвут, – стоял Гончаренко на своем, доказывая Шабурову целесообразность посадить чернянскую группу в засаду для удара по флангу белых. Когда они развернутся вблизи моста.

Возбужденно подкручивая рыжеватые усики, локтем то и дело отталкивал назад болтавшийся на ремнях револьвер в кобуре, старался убедить Шабурова примерами: – У нас, правда, есть с десяток необстрелянных членов РКСМ, но они все боевые. Остальной же народ имеет опыт боев. Мы пятнадцатого марта уже бились с май-маевцами под Дебальцево. Ну и бой, скажу я вам! Белые, как собаки, лезли. Чуть было не прорвались. А тут подоспела группа отдельного флотского отряда. Заметьте, наших чернянцев было там много. Командовал группой чернянец, Григорий Павлович Иванченко. «Приготовить гранаты! – скомандовал он. – Смерть врагам!» И, потрясая землю гранатными взрывами, бросились матросы в штыковой бой вслед за Иванченко. Все мы бросились в штыки. А ведь против нас были офицерские батальоны май-маевцев. И побежали они. Но с фланга ударили белогвардейские пулеметы, свежие силы пошли в обхват. Ранило Иванченко в обе ноги. Упал от невозможности стоять. А тут пулеметом белые всю нашу цепь отсекли, нацелились штыками на Иванченко человек восемь беляков. В плен его хотели взять. И что же вы думаете, товарищ Шабуров? Григорий нащупал гранаты и взорвал себя вместе с насевшими на него белогвардейскими офицерами. Тут мы рванулись, погнали беляков, кололи штыками, били прикладами. Нашего товарища мы привезли в Луганск, там и схоронили 20 марта в городском сквере с воинскими почестями. Ну что ж, если оно так получилось: отступила к настоящему времени наша 42-я дивизия, вся XIII-я армия. Но мы помним нашего Григория Павловича, мы за него белым отомстим, не испугаемся… Отступили по приказу, не по трусости…


– Хорошо, верю вам, товарищ Гончаренко, – прервал его Шабуров. – Ваша группа будет включена в сводный отряд. Ведь сейчас сложилась вот какая обстановка, нельзя действовать вразрез: дивизии Май-Маевского продвигаются из Белгорода, корпуса армии генерала Сидорина наступают от Нового Оскола, а специальный уполномоченный по обороне Курской губернии, Бухарин, приказал отвести регулярные войска с нашей линии к Ельцу. Но разве можно оставить белым или уничтожить огромное имущество в Старом Осколе? Здесь запасы республиканского золота, обмундирование на целую армию, продовольственные склады. Вот почему Уком РКП(б) и Ревком решили защищать подступы к городу своими силами. Вашу группу чернянцев включим в отряд под общее командование. Сейчас напишу бумагу, отправляйтесь на вокзал к Межуеву-Бабаю. Знаете его? Вот и хорошо… Желаю успеха в бою!

 

– Вы будто на парад собрались, – проводив Гончаренко и встретив начальника пулеметной команды, Мешкова, сказал Шабуров. Тот покосился сам на себя, на желтую хромовую тужурку и на ремень со сверкающими колечками и бляхой, на замшевые перчатки, пожал плечами, промолчал. А Шабуров добавил: – Но ведь не парад, предстоит, смертный бой, Николай Сергеевич…

 

– Знаю, Василий Петрович, все знаю! – возразил Мешков сухо и даже недружелюбно, обиженный замечанием. – Не хочу быть одетым хуже моих вчерашних коллег, с которыми буду сражаться на поле брани. Докладываю: я и вся пулеметная команда к бою готовы!

 

– Простите, Николай Сергеевич, я грубо и необдуманно упрекнул вас. Но теперь не до личных счетов. Вызвал я вас, чтобы проститься. Обстановка сложная – мы уже беседовали об этом, всякое может с нами случиться.

 

Они обнялись, расцеловались. Потом Мешков козырнул, сделал кругом и направился к выходу.

 

– Желаю успеха! – крикнул Шабуров вслед. – Вы кадровый офицер, сами понимаете…

 

Глухой ночью, переброшенный на специальном поезде, отряд занял позиции на Осколе, у моста.

 

По совету Мешкова, мост не стали взрывать. Его прикрыли замаскированными пулеметами, батареей трехдюймовок и засадами группы чернянцев под командованием Петра Гончаренко и касторенской полуроты Александра Мещанинова, который категорически воспротивился быть в резерве.

 

– Я, знаете, очень жалею, что от своего товарища-черноморца отстал, от Константина Анпилова! – горячился Мещанинов, доказывая свое право поскорее столкнуться с царскими офицерами в бою. – Константин Михайлович уже и на бронепоезде воевал с немцами и гайдамаками, и с мамонтовцами вступал в перестрелку, когда дивизия Постовского своим крылом захватила Касторное и взорвала скрещение железных дорог Воронеж-Киев, Старый Оскол-Елец. Это 6 сентября. Потом Анпилов со старооскольской бригадой железнодорожников этот взрыв ликвидировали, а мне опять же не пришлось: пробыл у Артабекова, начальника особого отдела штаба фронта по его вызову…

 

– Хватит, убедил! – сказал ему тогда Межуев-Бабай. – Садись в засаду. Но имей ввиду, если меня убьют, будешь командовать всем отрядом. Люблю таких небольших по росту, но богатырей по духу, ей-богу! А связных и вы и Гончаренко пришлете ко мне и к Мешкову, чтобы с пулеметами был у вас контакт.

 

Связной от группы Гончаренко понравился Мешкову. Это был сорокалетний человек, рядовой солдат первой мировой войны, Тихон Романович Иванченко. Разговорившись, он рассказал ночью Мешкову всю свою биографию, поведал мечту о жизни.

 

– Землю пахать желаю, руки свербят, а беляки разные, буржуи с помещиками не дают нам развороту, мешают пахать, – жаловался Тихон. – В пятом годе мы князя Касаткина Ростовского хотели убить, жандармы не дали. В одиннадцатом году снова запалили, а нас гамузом судили, кого на каторгу, кого – в тюрьму. Тут тебе четырнадцатый год пришел – на войну забрали. Воевать пришлось мне с Австро-Германией. Во второй роте 321-го Окского пехотного полка служил. Спросите Ивана Захаровича Матвеева из деревни Волоконовка-Окуни, не даст мне сбрехать: со мною служил в одной роте, раненый в обе голени.

Потом революция, сковырнули мы было царя и буржуев разных. Пришел я домой, а тут Советская власть началась, с фронту крестьян отпустила, к земле. Ну и сами все эти вопросы начали мы решать самостоятельно. Может быть, знаете Заболотина? Он у нас председателем волостного комиссариата земледелия, в Чернянке. А я в членах ходил. В прошлом году, 25 марта, если уточнить, решали мы вопрос о распределении земли под яровые и озимые посевы. Пятьдесят три человека решали и проголосовали 43 «за», 9 «против», 1 «воздержался», что все земли крестьянские и церковные, за исключением помещичьих и крупных владельцев, где применялся наемный труд, должны поступить в общество на яровой посев 1918 года без нарушения общественных границ, а все другие – помещичьи земли – распределить между обществами с недостатком земли…

Наемный труд в хозяйстве по обработке полей, постановили мы, нельзя применять. Допускается общественная помощь лицам – по усмотрению общества.

Дело было совсем хорошо пошло: обсеменили землю, инвентарь у помещиков поотобрали. Жить бы, пахать и радоваться, а беляки опять лезут на грудцы. Вот и я решил с ними драться до самой смерти… Без земли все равно, если они одолеют и отберут, жить невозможно… А вам, небось, грустно идти с нами заодно? Знаю вашего батюшку, мильонами ворочал…

 

– Нет, не грустно! – возразил Мешков. – Я люблю свободу для людей и для себя. Настоящую свободу, а не бумажную. Чтобы вот ты пахал, как душа хочет, а я бы писал, как в жизни было. Признаться, записываю все виденное глазами своими и пережитое самим, рядом вот с такими людьми, как вы, Тихон… Стой, кажется, белые идут?

 

Замолчали, прислушались. Нарастал гул, стучали колеса. Донеслось ржание лошади.

 

– Да, идут… Вместе с утром туманным идут, с дождливым утром…

 

Колонна белогвардейцев была густая, длинная, походная. Видать, боя не ожидали.

 

На мост ступили солдаты-разведчики. Потопали сапогами о доски. Потом несмело прошли до середины. Здесь постояли, удрученные тишиной и предчувствием беды. «Не будет ли взрыва, как в Валуйках? – замирали сердца от страха. – Не дай, боже, детишки дома, семья…» В экстазе обреченности рысью пробежали до конца моста, бегом возвратились к ожидающей их замершей колонне.

 

– Целехонек, без мин! – кричали с какой-то дикой, взвинченной радостью, не веря самим себе и тишине над мостом и над берегами. – Убежали краснопузики, не до мин теперь комиссарам, удирают к Москве…

 

Тихо двинулись первые ряды, как бы прислушиваясь к шепоту моросящего на мост дождя. Потом кто-то запел для веселости духа:

 

«…Марш вперед, марш вперед,

Бравые гусары!

Марш вперед, Россия ждет,

Бравые гусары!…»

 

– Вы слышите, их «Россия ждет»? – глядя на пеших и конных белогвардейцев, плотно заполнивших мост, прошептал Иванченко Тихон, выругался со злостью. – А ведь брешут, не ждет их Россия…

 

Мешков закусил губу. «Думают возвратить России царя эти бравые гусары! – злость закипела в сердце. Вспомнил, как вот такие же гусары распевали стихи Пуришкевича о Керенском:

 

«Лик царей благообразен

И почтен в хвале.

Ты же просто – Стенька Разин,

 Бритый у Рабле».

 

Хмм…, Стенька Разин! Того бы народ не прогнал, а вот диктаторов разных, в какие бы они ризы не одевались, народ не любит, всегда прогонит. Не желают люди жить в бесправии. Где же теперь этот хлюст, Федор Шерстаков? Любил он, бывало, на вечеринках «Союза фронтовых офицеров» запевать цыганский романс:

 

«Все сметено могучим ураганом,

И нам с тобой осталось кочевать.

Пойдем, мой друг, в шатры к цыганам:

Там не умеют горевать.

Там бубнов звон, гитары стоны,

Там песня воли и степей,

Там, в кибитке, забудем пытки

Ненужных призрачных страстей».

 

Не там ли он «кочует», в корпусах Сидорина?» – плескались воспоминания, мысли вопросы в накаленном мозгу Мешкова. Повернув голову к Тихону и, вскинув бинокль к глазам, прошептал:

 

– Верно, товарищ, не Россия их ждет, а смерть!

 

Мешков напряженно всматривался в колонну, выискивая знакомых. Вдруг он вздрогнул. Один из всадников, хорошо видимый в поле бинокля, привстал на стремена и звонко закричал кому-то в глубину колонны:

 

– Орудия гоните, орудия!

 

Скрытый от взора белых нарочито расставленными суслонами конопляной тресты, Мешков продвинулся к пулемету.

Что-то знакомое почувствовал он и в звонком голосе всадника, и в его узких плечах и в повороте корпуса. Когда же всадник, отдав приказание об орудиях, снова повернулся лицом вперед, Мешков чуть не вскрикнул от удивления: он узнал Виктора Полозова. «Сын кадетского профессора истории идет с ними, с белогвардейцами, – подумал Мешков с усмешкой. – А я, сын именитого купца-миллионера, лежу в засаде рядом с потомками Стеньки Разина. Как все же сложна и не всегда раскрыта для других жизнь свободолюбца из среды воротил прошлого…»

 

– Пальнуть, что ли? – взявшись за рукоять затвора и глядя на Мешкова, удивительно спокойным голосом сказал Тихон. – Я без промаха срежу вот этого офицерика, что на коне…

 

– Не сметь! У вас есть своя обязанность! – не отрывая бинокля от глаз, сердито сказал Мешков, отстегнул почему-то клапан кобуры револьвера. – Без моего приказа ни одного выстрела…

 

– Товарищ Мешков, товарищ Мешков! – нетерпеливо и заикаясь от напряжения, пискливо сказал один из пулеметчиков. Голос его вибрировал, как струна на гавайской гитаре. – Товарищ Мешков, беляки совсем близко. Стрелять не успеем…

 

– Дайте, я сам! – отняв бинокль от глаз и взявшись за  ручки затыльника пулемета, сквозь зубы выдавил Мешков. «По количеству своих потерь враг судит о силе противника, – мелькнуло в мозгу. – Надо вызвать у врага самое превратное представление о наших силах и заставить его отказаться от губительного для нас колонного тарана, развернуться в боевой порядок. Нам это нужно, чтобы выиграть время».

 

Покрутив целик, большими пальцами нажал насечку гашетки. Пулемет застучал неожиданно громко, так как мост резонировал, местность в кустарниках отзывалась эхом. Очереди, казалось, не будет конца. Хоботок, сверкая пламенными крылышками, медленно ходил по горизонтали, будто принюхивался. На мосту метались и падали люди. Раненые лошади с пронзительным ржанием и визгом взвивались на дыбы и опрокидывались вместе со всадниками через сбитые перила в реку.

 

Полозов зацепился шинелью за железную скобу, безжизненно качался над Осколом. Грудь его темнела от крови. Гнедая его лошадь, оскалив желтые зубы и прикусив от боли язык, пыталась все же выплыть на берег. За ее длинной черной гривой тянулась по воде широкая алая полоса крови из пробитой пулями шеи.

 

– Вот так и стреляйте! – сказал с хрипотцой Мешков, откашливаясь и раздувая широкие ноздри своего пирамидального носа. Он передал пулемет первому номеру, замшевой перчаткой вытер вспотевшее и мокрое от дождя лицо, добавил: – Кинжально стреляйте, чтобы ни одна пуля не пропала.

 

«Все сметено могучим ураганом и нам с тобой осталось кочевать…», – сами собой звучали слова цыганского романса в разгоряченном мозгу Мешкова при виде беспорядочно отхлынувших с моста белогвардейцев и оставшихся на мосту десятков трупов людей и лошадей.

 

– Шерстаковы, конечно, будут кочевать, – заворчал Мешков себе под нос, будто шептал заклинания или пророчества. – Да, будут кочевать, я это знаю. Они – не я: они могут прикинуться друзьями коммунистов, а вот здесь, у пулеметов, против корпуса Сидорина они не лягут добровольно. Жизнь берегут для своего дела, чтобы при удобном случае захватить посты. Помню тот момент, когда я срезал себе погоны руками сестры, а Федор Лукич не захотел. Опрокинул рюмку с водкой на поднос и ушел в злобе и негодовании. И как жаль, что я его не вижу сейчас перед собою: рассчитался бы раз и навсегда с этим мерзавцем…

 

– Что вы сказали? – спросил Тихон, Мешков сразу пришел в себя.

 

– Так, к делу не относится, – отмахнулся Мешков. – О знаменском офицерике вспомнил и вот подумал: «Хлебнут от него и его потомства горюшка русские люди…»

 

– В расход его, вот и весь сказ! – выпалил Тихон, но Мешков тронул его рукой.

 

– Об этом потом, а сейчас, Тихон, пробирайтесь к Гончаренко. Пусть не обнаруживает себя, пока я не скажу. А то ведь чернянцы горячи, ввяжутся без времени в бой… Да не задерживайтесь там, здесь нужно.

Иванченко Тихон быстро нырнул в лозняк. Белые, наверное, заметили расположение пулемета, начали бить сюда залпами.

 

Пулеметчик вздрогнул, хватился рукой за плечо. Кровь сразу же просочилась сквозь пальцы.

 

– Раздробило, – простонал пулеметчик, в глазах металось страдание. – Как же теперь, без руки? Белые ведь опять скоро полезут…

 

– Ползите в тыл! – приказал Мешков. – Ползите, говорят вам! Сам буду за первого номера. А вы еще можете помочь нам… Найдите командира отряда и скажите: прошу выслать ко мне два или три отделения для стрельбы залпами… Пусть ползут сюда вон по той водомоине. И вы по ней ползите, пули не достанут.

 

За Осколом ухнула пушка. Снаряд с режущим свистом пронесся над головой Мешкова, задел крону стоявшей неподалеку ветлы, разорвался с оглушительным треском. Мешков почувствовал, что все звуки для него сразу исчезли. Ничего не слыша, он поднял голову и оглянулся на только что говорившего с ним пулеметчика и на ветлу. Дерево было расколото взрывом и обгрызено осколками. Белые остяки израненных веток торчали, будто кошачьи зубы, среди желто-зеленых длинных листьев. Под деревом лежал, не успев отползти к водомоине, пулеметчик с раскроенным черепом. Трава вокруг его головы была забрызгана ржавыми пятнами крови и мозга.

 

Второй номер был жив. Это лобастый парень с черными кудрявыми волосами и небольшой кругленькой бородкой. Его Мешков особенно любил за смелость и сметливость, а еще и за то, что этот парень одним из первых записался в пулеметную команду к нему, к капитану Мешкову, которого незадолго перед тем конвоировал в Уездный военкомат.

 

– Живем, Лобзиков? – спросил Мешков, хотя и сам видел, что Лобзиков жив. Ему захотелось проверить себя: оглох или только показалось?

 

Лобзиков, судя по шевелению губ, что-то отвечал. Но у Мешкова колоколом звенело в ушах, ничего не слышал. Лишь по лицу и по вытаращенным карим глазам Лобзикова догадался, что тот чем-то другим возбужден и глядит мимо, на реку. Догадался оглянуться.

 

Ниже моста белогвардейцы бросились через Оскол вплавь. Они плыли большим числом и плотно, будто стадо серых овец. Страх смерти прижимал их друг к другу, чувство разума умолкло перед чувством локтя и призрачной надежды, что в такой массе не убьют, безопаснее.

 

Мешков знаками показал Лобзикову, и тот сейчас же повернул пулемет на косоприцельный огонь по плывущим.

«Почему же молчит второй пулемет? – досадовал Мешков, продергивая новую ленту с патронами через приемник.

 

– Им бы удобнее стрелять сейчас, а нам нужно беречь огонь для штурмующих в лобовую…»

 

По выражению лица и некоторой замедленности движений Мешкова Лобзиков понял его настроение, как и сам понимал, что в данную минуту лучше бы вести огонь второму пулемету.

 

 То, что он заметил, наполнило его радостью и восхищением. Он тихонечко тронул Мешкова у левой лопатки и сверкнувшими радостью глазами показал на реку.

 

Теперь и Мешков, не слыша стука пулемета, увидел бежавшую по воде чечетку. Фонтанчики, быстро вспыхивая, приближались к плывущим солдатам. Это бил второй пулемет, пули секли воду. «Сейчас им будет на орехи! – с ненавистью подумал о белогвардейцах, вскинул бинокль к глазам. – Молодцы пулеметчики, не даром учились на стрельбище…»

 

Фонтанчики врезались в самую гущу пловцов. Иные из солдат, будто испарившись, сразу исчезали под водой. Другие, перекосив широко раскрытые рты, кричали, наверное, о помощи. Они хватали при этом друг друга, группами шли на дно. Третьи, пока не задетые пулями, поняли опасность, повернули назад. Бросая оружие и ныряя от пуль, они отчаянно гребли руками и болтали ногами, подымая гейзеры брызг.

 

Потом атаки следовали одна за одной весь день. До вечера было отбито тринадцать атак.

 

Ночь прошла спокойно. А на рассвете снова ударили многочисленные пушки белых. Огонь вели бестолково, но сильно. За день повредили всю батарею трехдюймовок, разбили второй пулемет вместе с расчетом, после чего пехота снова двинулась было через мост. Мешков с Лобзиковым стреляли попеременно, пока выкипела вода в кожухе пулемета, ствол начал плевать расплавленным свинцом. Но к этой поре белые, сметаемые много раз огнем пулемета, выдохлись, успокоились до утра, В ночи слышались стоны и крики с обеих сторон. В отряде Межуева-Бабая было около двухсот убитых, столько же раненых.

 

За ночь провели перегруппировку: полуроту Мещанинова и группу Тараса Бульбы-Булата перевели в резерв, предназначив для флангового штыкового контрудара в решительный час. Чернянскую группу Петра Гончаренко ночью перебросили в район разбитого пулемета, чтобы в бою восполнить залповым огнем потерю пулемета в столь выгодном для обстрела месте. В ожидании таранного удара белогвардейцев по центру обороны, Межуев-Бабай сократил размещение бойцов по ширине обороны, значительно увеличил глубину. В личный резерв Межуева-Бабая был переведен отряд транспортников под руководством Сверчкова и размещен за правым флангом. Всех раненых эвакуировали поездом, убитых убрали из поля видимости живых, чтобы многочисленность их не порождала своим видом тяжелых настроений обреченности: и без того почти ни у кого не было надежды остаться в живых, так как небольшой отряд героев бился против целого корпуса войск генерала Сидорина.

 

Ночная разведка выяснила, что весь этот корпус развернулся для боя и что среди белых распространился слух о будто бы брошенных против них какой-то коммунистической бригады смертников.

 

– Значит, наша задача выполняется успешно, – заявил командирам Межуев-Бабай, – если мы развернули корпус противника своим сопротивлением и заставили белых самих себя пугать выдуманной ими «бригадой коммунистических смертников». Теперь осталось держать белых на рубеже Чернянского моста до приказа Ревкома об отходе.

 

В самом начале третьих суток боя снаряд убил пулеметчика Лобзикова, ранил Мешкова. И он лежал, наполненный яростью и гневом, с наганом в руке у тела разбитого пулемета. Рядом с ним был лишь единственный живой человек – Тихон из чернянской группы.

 

Контузия, полученная Мешковым в первый день боя, ослабела. Он теперь не только видел, но и слышал шум накапливающихся в примостной лощине белогвардейцев. Они вот-вот должны были броситься в новую атаку, возможно, пойти на таранный лобовой удар штыком. Белых было много. Кроме того, их поддерживал огонь орудий. Там и сям вздымая смерчи огня, дыма и земли, рвались снаряды.

 

– Иди, дорогой, иди, – не тоном приказа, а просьбы сказал Мешков примолкшему Тихону. – Я тут подежурю один, а ты скажи командиру и комиссару, чернянцам и касторенцам, что теперь единственный выход – в нашей решительной контратаке. Надо загнать белых подальше от моста, потом бить залпами и залпами, пока будет полностью выполнен приказ Ревкома.

 

Повторив дважды полученное им задание и в совершенстве усвоив его, Тихон отполз от Мешкова и скрылся в водомоине.

 

«Успеет ли Тихон сообщить командирам, поймут ли те мой замысел и согласятся ли с ним? – терзали Мешкова мысли в эти решительные минуты жизни. Глухота совсем прошла. В другое бы время это принесло радость, а вот в эти минуты становилось больнее и больнее на сердце: слышно все, слышны крики и команды белогвардейских офицеров, в тоне которых звучала уверенность, что их атака будет на этот раз последней и победной. – Если наши не поверят мне, значит, я для них чужой, сын капиталиста. Тогда мне не за чем спасать свою жизнь и никуда я не подвинусь перед белыми, пусть стреляют и колют штыками. Это будет конец, итог моей непонятой в нашей семье жизни. Прощай, сестра, ты знаешь мою душу…»

 

Загремела артиллерия, все пространство заволокло синим и черным дымом. Солнце, почти касаясь красным закатным диском темной полосы леса на западном горизонте, зажгло на остриях штыков белогвардейской цепи красные мерцающие звездочки. Через поредевший дым они казались Мешкову каплями свежей крови.

 

Справа и слева от Мешкова бухали одиночные винтовочные выстрелы, и тогда кто-то падал в белогвардейской цепи, мелькнув, гасла и проваливалась куда-то звездочка, похожая на каплю крови. Но ряды снова сгущались, снова шли, потом уже бежали белогвардейцы – цепь за цепью, волна за волной.

 

Вот первая волна уже перекатилась через мост и, поняв отсутствие у красных пулеметов, покатилась стремительно вперед. Вскидывая винтовки на руку, солдаты первой и второй волны кричали громко, надсадно.

Оставалось не более тридцати шагов от этой орущей, пьяной и остервеневшей лавины.

 

«Наверное, меня не поняли или просто мне не поверили, – с обидой подумал Мешков. – Что ж, выбора у меня теперь не остается: надо продать свою жизнь подороже. Ведь бывало же не раз на Руси, что признание достоинств человека наступало после смерти». Он еще раз успел оглянуться на своих и, никого не заметил, озлился, закричал белым:

 

– Черт вас возьми, не побегу! – взвел курок нагана, впился хмельным от возбуждения взором в лица бегущих. Прицелился, выстрелил.

 

Хлесткий смугловатый офицер с погонами поручика опрокинулся навзничь, потому что пуля попала в него в момент, когда он обернулся к бегущим позади него с каким-то призывом.

 

Над ним сейчас, как в море, сомкнулись волны атакующих, будто и никогда не бежал поручик и никто не убивал его. Солдаты тяжело дышали. Их красные потные лица и округлившиеся полоумные глаза с бычьим упрямством надвигались быстро, как на экране. Вот-вот эти разъяренные люди воткнут штыки в Мешкова, раздавят тело каблуками.

 

В острой обиде приставил Мешков дуло револьвера к виску. «Были бы у меня гранаты, как у чернянца в бою под Дебальцево! – кольнула мысль. – Умер бы с грохотом, а то…»

 

Качнувшиеся земля и воздух как бы оторвали холодный ствол от виска. Мешков увидел столбы взрывов и сразу понял, что это взрывы гранат ударивших по белым с фланга. Вспомнил: там, на флангах, ожидали своей очереди чернянцы и группы Мещанинова, Бульбы-Булата.

 

«Поняли все же, согласились со мною!» – подумал Мешков, сразу наполнившись жаждой жизни и борьбы. Вскочил на ноги, выстрелил в грудь солдата, занесшего было штык для удара. Второго сбил ударом ноги в живот, перепрыгнул через упавшего и побежал, стреляя из револьвера.

 

Совсем близко, за спиной, гремел голос Бабая, ураганом ревело «Ура!», звенели штыки, выли пронзенные ими люди.

Кровавый туман застилал глаза Мешкова. Никто из белых, отступавших в панике перед контратакующими коммунарами, не тронул Мешкова, хотя он уже расстрелял все патроны и бежал вперед просто в состоянии какой-то невменяемости.

 

Его обогнали железнодорожники, чернянцы, булатовцы. Потом все обогнали Мешкова. Он зашатался, ослабленный потерей крови, упал.

 

Очнулся Мешков под деревом. Было звездное небо, Бабай сидел и грыз сухарь.

 

– Получен приказ, Николай Сергеевич, – сказал он, склонившись к Мешкову. – Имущество из Старого Оскола вывезено, нам приказано оторваться от белых, следовать через Старый Оскол на Касторное…

 

– Каковы наши потери?

 

– Шестьсот человек пали смертью храбрых. Чернянцы почти все погибли. Убиты Петр Гончаренко и ваш связной Тихон Иванченко. Как только он передал вашу просьбу и мы двинулись в контратаку, Тихон бежал с нами. Наповал убит, в голову…

 

– А Мещанинов, Тарас Бульба-Булат?

 

– Они вас из боя вынесли, а сейчас заняли линию прикрытия, чтобы нам удобнее оторваться от белых. За мостом… Белых мы загнали в кусты, черт знает куда, а все же надо опасаться. Вас как, на повозке или верхом удержитесь?

Мешков встал, вытер замшевой перчаткой набежавшие на глаза слезы и сказал:

 

– Удержусь верхом, только надо перевязать потуже рану. И буду помнить этот Чернянский бой!

 

Евгений Белых для Кавикома

 

 

 

 
+1
7
-1
 
Просмотров 1036 Комментариев 0
Комментариев пока нет

Комментировать публикацию

Гости не могут оставлять комментарии