KaviCom.ru интернет-портал Старого Оскола

Весна 1941 года была поздняя, холодная и дождливая. Лишь в начале июня в городском саду расцвела сирень. Может быть, этим объяснялась малолюдность городских улиц, бывших когда-то очень шумными? Пожалуй, нет. Тяжелое предчувствие, охватившее людей и убившее в них жажду праздничного гуляния, было навеяно не только погодой.

 

Уже с начала первомайской демонстрации в народе усиленно заговорили о предстоящей войне. И никогда нельзя отказать народу в его умении чуять опасность. Инстинктом, тонким чутьем он безошибочно улавливает то, что дипломаты понимают рассудком, несколько отставая от народного чутья во времени. Два события, относящиеся к маю 1941 года, особенно насторожили страну, хотя в другое время эти события остались бы, возможно, не замеченными. 8 мая выступил в английском парламенте Ллойд Джордж. Он отметил, что не было еще войны, в которой дипломатия играла бы такую большую роль, как сейчас. Самые тяжелые поражения Англия понесла… в области дипломатии… Нынешняя война будет продолжительной, и чем дольше она будет идти, тем лучшими будут шансы Англии…

Вскоре потом мир был взбудоражен сообщением о таинственном перелете на самолете из Германии в Англию заместителя Гитлера по руководству нацистской партии Рудольфа Гесса. Легко понять тревогу моих современников, заметивших совпадение ллойд-джорджевских жалоб на дипломатические поражения Англии со скорым таинственным визитом Гесса на Британские острова.

«Зачем понадобился Германии этот визит? – спрашивали наши люди. – Устранять ошибки английской дипломатии? Но Германии никогда не приходило в голову жалеть об английских ошибках. Наоборот, английские ошибки и уступки облегчили Германии развязать вторую мировую войну и добиться головокружительных успехов… Значит, Гесс полетел добиваться новых уступок у податливого Джон Булля и организовать войну в более широких масштабах…».

Никто из советских граждан, с которыми приходилось мне ежедневно беседовать, не желал, чтобы Англия совершила новую роковую ошибку. Но все они догадывались, что именно на эту ошибку полетел толкнуть Англию пройдоха Гесс и что в его полете таится последний дипломатический снаряд, за взрывом которого последует расширение войны…

Вскоре мне пришлось быть в Курске. Вечером сидели мы целой группой в одной из комнат учебного корпуса педагогического института. Мы ожидали электрических огней, чтобы коллективно прочесть комедию Аристофана «Женщины в народном собрании». Огни зажглись нескоро и мы, пристроившись у окна, смотрели на вечернюю улицу. В противоположном доме горела керосиновая лампа. Вспотевшее от непогоды окно полыхало золотисто-багровым отсветным пламенем, а падавшие с крыши струи дождевой воды, будто белые лошадиные гривы, трепыхались на ветру и стелились по красной стене дома.

– Как все это красиво! – воскликнул один из сидевших с нами студентов. – Пусть вот наш земляк, Антон Зубов, напишет своей кистью одну только эту картину. И если он напишет ее такой, как мы видим ее сейчас, ему будет обеспечено бессмертие. Ведь этот свет керосиновой лампы, бьющий через затуманенное стекло и создающий иллюзию золотисто-багрового пламени будущего пожара, эти краски играющей на ветру воды, этот образ дождливого вечера – все это составляет собой живую душу материи, познать которую и уловить в мазках кисти должен художник…

– Нет, товарищ Гаврилов, - возразил ему сосед. – Антону Зубову надо бы заняться Курском не потому, что в свете, красках и образах отражается живая душа материи. Ведь это общий закон. А раз так, то и дождливый вечер может повториться много и много раз и в любом городе страны. Но… Курск нигде и никогда не повторится. А чует мое сердце, что пронесется над Курском вихрь и мы будем потом десятки лет трудиться, чтобы восстановить его в своей памяти таким, каким видим его сейчас и каким следовало бы записать его на полотно. Нам нужен портрет Курска.

В дружескую пикировку наших соседей постепенно втянулся весь коллектив. Как всегда водится в таких случаях, спор вышел за рамки затронутой темы и мы, споря о многом, оказались, в конце концов, во власти размышлений о самом главном в ту пору. Мы заспорили о войне, о международных отношениях, о дипломатии и общем искусстве. Потом мы разговорились об изустном народном творчестве и о том, как в нем отражаются вопросы мировой политики и дипломатии. Одни из нас начали защищать существующую в СССР издательскую практику пренебрежительного и даже гадостливого отношения к анекдоту и острой изустной шутке. Другие, наоборот, с жаром доказывали, что анекдоты имеют право на издание их отдельными сборниками, чтобы государственно и с пользой для общества регулировать влияние анекдотов на вкусы и формирование духовной жизни миллионов и миллионов людей, которые все равно слушают и пересказывают анекдоты в самых неудобоваримых и недопустимых вариациях. Третьи пытались доказать, что собирание и публикация в СССР фольклорного материала разрешает всю затронутую проблему анекдотов, но доводы их и доказательства странным образом противоречили цели.

– Фольклор, друзья, фольклор! – ерзая, от нетерпения и горячности на своем стуле, восклицал студент Гаврилов. – Я вот вам расскажу о своем недавнем выезде в район по собиранию фольклорного материала. Любопытный пример изустной оценки английской политики затяжной войны дали нам творцы анекдота «Не к спеху». В этом анекдоте не только отразилась злободневность и глубокая проникновенность в суть происходящих событий, но и слышится пророчество на будущее. – Гитлер, Муссолини и Черчилль, – говорится в анекдоте, – прибыли к известной парижской мадам-прорицательнице судеб и попросили ее погадать, кто из них выиграет войну? Прорицательница окинула их долгим испытывающим взором и вздохнула.

– Об этом надо бы спросить главного богатыря, - сказала она и сделала движение к выходу. Гитлер преградил ей дорогу, затопал ногами, сжал кулаки.

– Я есть самый главный богатырь! – по-собачьи пролаял он. – Говори судьбу или…, – он недвусмысленно потянулся рукой к пистолету.

– Хорошо, – сказала прорицательница, чуть заметно улыбнувшись. – Я согласна повести вас к вашей судьбе. Идемте за мной…

Они вышли в сад, посреди которого стоял огромный хрустальный аквариум единственной плавающей в нем золотой рыбкой.

– Тот из вас победит, кто эту рыбку сумеет поймать, - хохочущим голосом вымолвила прорицательница и отошла в сторонку. Померились гадальщики на палке, кому первому начинать рыбную ловлю. Досталось Муссолини. Он дружески подмигнул Гитлеру.

– Римляне должны быть всегда первыми, – игриво сказал он, – потому, что у них «менс сана ин корпоре сано», то есть здоровый дух в здоровом теле. Смотрите вот…

Муссолини разделся донага и показал Гитлеру свое толстое упитанное тело, потом грузно нырнул в аквариум. Он долго барахтался в воде, гоняясь за быстрой золотой рыбкой. Ему даже удалось было поймать ее пальцами за скользкий спинной плавник, но рыбка, изогнувшись, выскользнула и ушла в глубину. Измученного и полузахлебнувшегося Бенито вытащили из аквариума и положили на траву, чтобы ветерок смог привести его в чувство. У носа Бенито поставили тарелку постных макарон и надолго о нем забыли.

Наступила очередь Адольфа Гитлера. Этот успел заручиться подсчетами своих придворных ученых. По теории вероятностей, ученые предсказали Гитлеру не только день и час, но даже минуту и секунду, в которую золотая рыбка должна была проплыть через определенное в аквариуме место и на определенной глубине. Стоило только в этот момент опустить руку в воду и взять ничего не подозревавшую золотую рыбку. Взобравшись на стенку аквариума и неторопливо жуя веточку укропа, Гитлер уверенно посматривал мутными глазами на стрелку ручного хронометра. Потом он поплевал на свои пальцы, пригладил ими черные косички волос, презрительно посмотрел в сторону успевшего просохнуть Муссолини.

– Аккуратность, дуче, важнее здоровья! – воскликнул он. – Вот, смотрите, приближается миг, рассчитанный моими лучшими учеными и генштабистами. Способны ли вы оценить и понять значение немецкой точности? Итак, я тащу свой жребий, который определит судьбу мира! – гордо возвестил Гитлер и стремительно сунул руку в аквариум.

По саду прошел ветер. Зашумели деревья. Мутная волна плеснулась в аквариуме. Муссолини хмуро улыбнулся. Он видел, как между скрюченными пальцами Гитлера скользнул хвост золотой рыбки, ушедшей в глубину.

– Фюрер, – сказал он побледневшему Гитлеру. – Наука рассчитала, а ты просчитался…

– Ваша очередь, сэр! – сладким голоском напомнила прорицательница Черчиллю, задремавшему было на солнцепеке. – Ловите, сэр, рыбку…

Старик флегматично улыбнулся. Он взобрался на аквариум и начал маленькой золотой ложечкой по капельке выплескивать воду.

– Вы это что же замышляете? – пощипывая себя за толстый двойной подбородок, удивленно спросил Муссолини.

– О, это вполне ясно, – ответил Черчилль, смахнув пчелу со своей мясистой щеки. – Я выплесну воду и возьму рыбку совершенно беспрепятственно на сухом дне…

– Проклятый Альбион! – закричал Гитлер хриплым лающим голосом. – Ты провозишься в аквариуме слишком долго…

– А мне не к спеху, – возразил Черчилль и снова начал по капельке выплескивать воду из аквариума и отбиваться от назойливой пчелы, которая кружилась возле его толстого носа. – Пчелу уберите, она мне мешает работать!

Прорицательница вздохнула и отрицательно покачала головой.

– Ничего не могу поделать, – с усмешкой сказала она. – От вас, сэр, пахнет липой, а пчелы всегда летят на липу…

– Что, значит, пахнет липой? – сердито закричал Черчилль, готовый вцепиться в прорицательницу. Но в этот момент на дорожке сада показался незнакомый человек с большим ведром на изогнутой в локте руке. Он смело подошел к аквариуму, кивнул головой.

– Здравствуйте, господа! – сказал он твердым голосом. – Как живете?

– А ты чей? – спросил его Черчилль, не ответив на приветствие, но прекратив работу. – Зачем без спросу в сад пришел?

– Я русский богатырь, – ответил человек. – А спрашиваться мне не у кого. Теперь наступило время-пора, когда не только вас, но и меня надо спрашиваться. Вот узнал я из газет, что вы сколько лет мучаетесь, фальшивую рыбу в аквариуме ловите. Досадно мне стало наблюдать за вашей работой, и решил я показать вам настоящую золотую рыбку. Глядите сюда! – строго сказал человек, запуская широкую руку в свое ведро.

В ведре заплескалось, зашлепало. Еще прошло одно мгновение и в руке широкоплечего, сероглазого человека затрепыхалась рыбка. Она была золотая. От нее исходило такое сияние, что даже прорицательница сощурила глаза.

– Господа, бросайте всякое гаданье! – закричала она. – Я узнаю в этом человеке богатыря, которому суждено победить…

  Едва мы успели прослушать этот анекдот, поразивший нас своими мыслями и пророческим тоном, как отворилась дверь и вошел очень взволнованный старооскольский журналист Семен Аскинадзе. Он только что возвратился из курского книгоиздательства, где разговаривал с книжным редактором Саввиной.

– Ваше произведение «Перекресток дорог», - сказал он мне, усаживаясь рядом, – не будет напечатано. Саввина находит, что вы не понимаете обстановки и рисуете в своем произведении немца-коменданта одного из корпусов дореволюционной Бутырской тюрьмы столь прямолинейно, как проводника немецкого влияния в полицейском аппарате царской России, что это может повредить нашей теперешней дружбе с Германией.

– Ха-а, какая тупица! – воскликнул Гаврилов, отличающийся резкостью суждений и нетерпимостью к людям, для которых чувство истории ничего не значит и заслоняется плохо понятой ими злободневностью. – Да, тупица! – повторил он. – Саввиной надо бы знать, что еще немецкий кумир, король Фридрих 11 показал всему миру цену германской дружбы. Он в свое время подписал договор о признании права Марии-Терезии на все австрийские земли, выразив самые сильные уверения в дружбе и поддержке этой молодой австрийской королевы, а сам готовился ограбить Австрию, и в кругу друзей цинично заявлял: «Если вам нравится чужая провинция и вы имеете достаточно силы, занимайте ее немедленно. Как только вы это сделаете, вы всегда найдете достаточное количество юристов, которые докажут, что вы имели права на занятую территорию». И Фридрих 11, расточая комплименты по адресу Марии-Терезии и Австрии, в одно время напал на нее и начал грабить… Насколько известно, современные немцы, получая «Майн кампф» в приданное, несколько лет кричали о своем походе на Восток. И стоит ли нам верить, если они в последние два года заговорили по отношению СССР цивилизованным и дружеским языком. Ведь еще Чернышевский говорил, что «Немцы – любители насилия, хотя и умеют говорить языком цивилизованного общества, остаются в душе людьми варварских времен». Черт возьми, над всем этим следовало бы подумать Саввиной…

В это время вспыхнули электрические лампочки. Свет засверкал на никелированных оконных шпингалетах, на фиолетовых боках пузатых чернильниц, на гладком черном лаке классной доски. И все же мы не воспользовались светом, чтобы читать аристофановские комедии. Мы отложили их в сторону. Это случилось потому, что нас захватили темы предгрозовой современности. Семен Аскинадзе, смахнув платком капли дождя со своих смуглых щек, закурил папиросу и присел на подоконник, Его черноволосая курчавая, как у негра, голова резко вырисовывалась на освещенном оконном стекле, а взволнованное и озаренное электричеством скуластенькое лицо выглядело молодым и красивым. Быстро бегали его карие глаза, но густые черные брови хмурились и ясно было, что мысли Семена не блуждали, как глаза, а сосредоточенно и напряженно искали ответы на все мучившие его вопросы.

– А какая была бы польза, – вдруг заговорил Семен.

– Ну, какая, если б я рассказал Саввиной и о Фридрихе 11 и о высказываниях Чернышевского по адресу немцев? Вы думаете, Саввина переродится? Нет. От нее все эти доводы отскочили бы, как горох от барабана. Но пройдет некоторое время и … Саввина, пожалуй, вылечится от куриной слепоты…

– Вряд ли! – усомнился Гаврилов. – Горбатых исправляет только могила.

– Не понимаю! – воскликнул студент М…, недавно прибывший в Курск из Свердловска, где он в свое время сотрудничал в газете Уральского обкома ВЛКСМ «На смену».

– Не понимаю, зачем вам понадобилось недобрыми словами говорить о Саввиной и о Германии. Ну, зачем?! – уже не спросил, а просто выкрикнул он тоненьким, как у девочки, голоском и окинул всех нас быстрым взором своих грустных голубых глаз, над которыми золотились узкие рыжие брови.

– Сейчас надо понять, что Германия считает своим главным врагом не Россию, а Великобританию. Я вам сейчас докажу это. М… торопливо пошарил в своем портфеле, что-то выискивая среди бумаг и тетрадей с конспектами по Новой истории. Потом он достал оттуда листок с напечатанным на нем текстом немецкого «Гимна ненависти», написанного Лиссауэром. Гимн оказался длинным, а читал его М… торопливо и мне удалось запомнить и записать лишь некоторые строфы. «… Боже, покарай Англию! И французы и русские нам нипочем, То они нас побьют, а то и мы их побьем.

 

Но есть у нас главный враг. Он в берлоге засел, как дракон. От злобы и зависти он в ярости к нам. Он, как кровью, водой окружен. Идем же и станем все, как на страшном суде, И страшную клятву дадим. Та клятва из бронзы: не растает в воде, Не развеется ветром, как дым. Внимай же присяге, повторяй присягу! Освяти ею пушку и пулю и шпагу. Верна вся Германия ей. Есть у нас ненависть одна! Она нам навеки дана. Ее мы выпьем до дна, до самого дна. Будь проклят наш единственный враг – Англия.»

 

Прослушав гимн, мы некоторое время молчали. Нас давило смущение и досада. Молчаливо мял пальцами свою бумагу и товарищ М… Он почувствовал в гимне Лиссауэра то, чего раньше не замечал: слабость аргументации в пользу «искренней» дружбы Германии в отношении России. Наконец, молчание стало нам в особую тягость.

– Да-а, – вздохнул кто-то. – В этом гимне, если хорошенько прислушаться, звучит не только враждебность немцев к Англии. Нет. В нем особенно звонко звучит животная немецкая боязнь войны на два фронта. А еще звучит нотка беспредельного немецкого высокомерия по отношению французов и русских. И товарищ М…, читая гимн Лиссауэра, доказал нам как раз обратное тому, чего хотел. Получилось, как у библейского Валаама: тот старец поехал однажды проклинать целый народ, но вынужден был против своей воли благословить его на борьбу с врагом…

– Вы это на что намекаете? – обиженно и сердито воскликнул товарищ М…

– А так… Советуем вам выбирать хороших друзей, которые не склонны верить немецким гимнам и за туманом немецких слов умеют ясно видеть сущность дела.

– Можно и без намеков, – сказал Гаврилов. – С немцами разговаривай и бумаги разные подписывай, а кулак все время держи сжатым…

 

Лишь после полуночи, когда дождь начал переставать, мы разошлись по квартирам Я тогда часто останавливался в доме номер шесть на Береговой-Куровой. Идти туда надо было все под гору и под гору, мимо ветродвигателя курского изобретателя Уфимцева. На верхнем мостике железной вышки чернела человеческая фигура и кроваво-красным пятном светилась лампочка. «Живет, - подумал я о ветродвигателе. – И в ночи живет творение гения. Но и над ним повисли тяжелые грозовые тучи…». А подумал я потому, что тосковало и томилось мое сердце, терзаемое предчувствием какой-то надвигающейся беды.

 

Несмотря на поздний час, в доме светились окна. Еще не спали квартировавшие здесь курсистки педагогических курсов. Стряхнув с себя дождевую влагу и соскоблив грязь с сапог, я постучал в дверь. Открыла мне Груня, прозванная среди подруг мартышкой за маленький рост и некрасивое лицо. – Поздно гуляете, молодец! – упрекнула она меня, неприятно шмыгнув носом. – Очень поздно. – Да, поздно, – согласился я и прошел в отведенную для меня комнату.

 

На следующий день мы выехали автобусом из Курска и успели прибыть в Старый Оскол за несколько минут до открытия сессии городского совета. Едва успел я занять стул в партере городского театра, как голубые бархатные полотна занавеса с шелестом раздвинулись и отползли к боковым колоннам сцены, а у красного стола появился рослый человек в синем костюме и черном атласном галстуке. Это был работник райкома, Иван Иванович Богданов. Он долго говорил скучную и непроницательную вступительную речь. Была она какая-то мирная и «душевная», как баптистская проповедь. Богданов уверял, что «…нас не коснется пламя войны, бушующее во всем мире, и мы можем спокойно продолжать наш мирный труд». По бесстрастному выражению его полного и немного обрюзглого лица трудно было понять, верил ли он сам в свою миротворческую речь или говорил просто так, чтобы отбыть очередной номер? Во всяком случае, его речь произвела на меня неприятное впечатление. Она усыпляла бдительность и уменьшала этим наши силы. Перестав слушать болтовню Богданова, я блуждал глазами по залу и по сцене, на которой сидел за длинным красным столом многочисленный президиум из знакомых и чуть ли не постоянных лиц. У рампы сцены стояла искусственная пальма в большой деревянной кадке, обвитой бурым водорослевым жгутом. Откуда-то снизу били лучи красного света и, озаренные ими, кончики длинных пальмовых листьев казались червонно-золотыми, зловещими. Сердце мое вдруг до краев наполнилось болью. Чтобы не закричать на миротворца-докладчика, у которого привычка жевать и пережевывать приятные зады заслонила собой всю реальную горечь переживаемого страной момента, я встал и вышел на улицу. Долго блуждал я в эту ночь по городу, терзаемый тем смутным чувством тоски, которое охватывает людей в предвидении, что скоро придется покинуть родные места и покинуть, может быть, навсегда. Потребностью моего сердца и души стало желание как возможно больше впитать в себя впечатлений о своем родном городе. В нем прошли мои лучшие годы юности, в нем приобщился я к культуре и отсюда начал свой путь в высшую школу. Отсюда, наверное, скоро начнется моя дорога в неминуемую войну и в личную неизвестность. Родина, никто не может так сильно взволновать человека, как ты! И камни твои и деревья, сады и разломанные деревянные ограды на запущенных пустырях, звон фонтанов в сквере и особенно мягкая пыль на улицах – все это мне бесконечно дорого. Но катастрофа может потрясти тебя и изменить твое лицо, и потому так пристально всматриваюсь я в твои милые черты….

Город мой, ты слышишь, с запада доносится рев: «Пушки вместо масла!» И мне хочется кричать: «Танки вместо картофелекопалок!» Ведь мы очень мирные люди. Мы так мирно настроены, что никто не прогнал Богданова с трибуны и не зажал уши, чтобы не слушать его миротворческую усыпляющую речь, никто не подумал о том, что перед лицом агрессивной Германии мы слабо вооружены… Может быть, придет пора, когда это можно будет открыто признать. Но к этому признанию приведет нас сама жизнь. А жизнь всегда почти приводит людей к истинам через горькие испытания. И тем горшими будут эти испытания, чем дольше будем мы поддаваться иллюзиям безопасности и слушать пустозвонов Богдановых.

 

С утра 14 июня 1941 года у здания почты толпился народ. Слушали передачу последних известий из Москвы. – Сообщение ТАСС, – трагическим голосом сказал диктор, и люди подняли головы, впились глазами в балкон, на решетке которого был пристроен огромный репродуктор. – …Еще до приезда английского посла в СССР господина Криппса в Лондон, особенно же после его приезда, в английской и вообще в иностранной печати стали муссироваться слухи о близости войны между СССР и Германией…

 

В глубоком молчании выслушали люди сообщение ТАСС и, будто совестясь друг друга или, ощущая вину за собой, молча разошлись по домам. В тот же день я распорядился, чтобы жена уложился мои путевые вещи и кружку в солдатскую сумку. Теперь уже и слепому было видно, что мы оказались накануне великих событий, избежать которых стало совершенно невозможно.

 

3 мая - 14 июня 1941 г. Курск – Старый Оскол