ОЧЕРК 4. ВОЙНА НАЧАЛАСЬ. Н. Белых
В Областном военкомате, на улице Горького, встретил нас дежурный писарь.
– День сегодня праздничный, – щупая наш пакет и с трудом удерживая зевоту, сказал он. – Наши работники уехали на пикник. Да и вы, идите себе в гостиницу и отдыхайте до завтра.
– Нет, мы отдыхать не пойдем! – строго возразил Чесноков. – Нам указали в бумаге срок явки, вот мы и явились. Доложи о нас, кому следует…
Писарь в нерешительности потоптался у стола, потом кивнул нам на скамью.
– Посидите здесь, – сказал он, – а я пойду выясню…
Пока он ходил да выяснял, мы принялись за наваленные на столе газеты и журналы.
Мне попался свежий номер "ОГОНЬКА" за 5 июня 1941 года. Листая его, я натолкнулся на заметку с интригующим заглавием: "Дети, воспитанные волками". В заметке рассказывалось о двух индейских девочках, обнаруженных охотниками в пещере волчицы. Журнал "Сайентифик америкен" утверждает, что отчет о судьбе девочек, показывающий всю глубину влияния окружающей среды на развитие человеческой психики, был проверен пятью видными учеными.
По поводу этой заметки мы заспорили. Одни утверждали, что девочек, наверное, выдумали сами американские издатели, чтобы заработать побольше денег на сенсации. Другие попытались отнести рассказ о девочках к числу просто охотничьих рассказов, создаваемых людьми с пылким воображением и полным отсутствием желания говорить правду. Но большинство согласилось признать факт, что действительно волчица могла кормить и воспитывать индейских девочек, как это делала античная Капитолийская волчица с Ромулом и Ремом. При этом все мы высказали опасение, что американцы, любители эксцентричного, могут из факта воспитания девочек волчицей сделать обратный вывод о возможности воспитания волчиц и волков руками и лаской детей. Ведь пытаются же они воспитывать Аль Капони, вождя фашистской организации Ку-клукс-клан, при помощи библии и устройства к нему в федеральную тюрьму детских экскурсий. Этим они думают смягчить сердце Аль Капони и превратить его из дьявола в ангела. Тоже влияние среды…
Потом мое внимание задержалось на перепечатке из лондонского журнала "Пикчюр пост" о курьезных балах в Америке в пользу …греков. Под одной из фотографий, заснятых на таком балу, напечатано выразительное английское пояснение: "Сверкающие туалеты, жемчуга, бриллианты. Догадайтесь, по какому случаю собрался здесь фешенебельный Нью-Йорк? Вы думаете, эта дама и ее соседи просто утоляют свои гастрономические потребности? Ничего подобного. Они едят… в пользу греков".
Досада обожгла мое сердце: на Балканах греческий народ проливает и проливал свою кровь в борьбе с итальянскими и немецкими фашистами, а американцы нашли возможным обжираться в пользу греков. Это так жутко для демократии и судеб мира, что даже в старой Англии послышались протесты. Правда, в Англии тоже проходила волна балов, когда гитлеровские орды рвали на куски Чехословакию. Но тогда под эту трагедию была подведена юридическая база, именуемая "Мюнхеном". Теперь же не было для американцев "Мюнхена", но они все же не помогали грекам реально, а обедали в их пользу. Дико и странно. Не является ли это чудачество бездельничающих богатых американцев признаком относительной военной слабости Америки, боящейся посадить Германию на цепь? Пока в Америке спорили и читали библии в Конгрессе, Германия настолько вооружилась при американской же помощи, что дядя Сэм ежится теперь и непомерно жрет над трупами граждан европейских демократических стран, распластанных немцами. На мысль о том, что демократическая Америка оказалась военно слабее Германии и заискивает перед ней, наводит и сообщение об изобретении в Америке одежды для овец. "Стриженые овцы зябнут, – сообщает на догадливая "Юнайтед Пресс", – А в южных штатах США в связи с мировой войной сильно сократился сбыт хлопка. Поэтому отныне решено снабжать американских овец хлопчатобумажной одеждой. Для пробы изготовлено пока 500 комплектов такой одежды. Одно официальное лицо в Нью-Орлеане заявило, что в США имеется 50 миллионов овец, это означает возможным сбыт 50 тысяч кип хлопка".
Так размечтались американцы, найдя новый "оригинальный" способ борьбы с экономическим кризисом в такое историческое время, когда каждый из нас ощущает германскую опасность самой жизни всего мира. Вот, интересно, найдутся в Америке бараны, которые пожелают в разгар мировой войны покупать одежду для овец? И не заставит ли мировая обстановка даже американцев, отгороженных от Европы Океаном, отказаться от столь сомнительного метода ликвидации хлопкового кризиса и приступить к превращению хлопковых запасов во взрывчатые вещества и в бездымный порох. Ведь и в американском воздухе пахнет не овечьими одеждами, а прямо-таки войной. Впрочем, американцы не даром интересуются "тяжелой водой". Возможно, они уже задумываются над вопросом добывать взрывчатые вещества не из хлопка, а из урановой руды. Но и то не надо забывать, что гремучая ртуть хороша в капсюле, изобретенном еще в 1818 году англичанином Джозефом Эгга, но до сей поры не смогла быть применена в качестве заряда в пушке или ружье. Здесь применяется пока бездымный порох русского Менделеева (француз Въель сам как-то признал приоритет за Менделеевым, хотя ученый мир продолжает утверждать, что бездымный порох изобрел в 1885 году сам Въель. Забывают при этом, что работы Менделеева попали к французам через русское военное министерство). А для бездымного пороха исходным сырьем все же является хлопок. И обстановка заставит американцев бросить шутки в сторону. Да и сам факт, что во главе США стоит сейчас умнейший человек Франклин Делано Рузвельт. Этот "президент на винтах и протезах", как называют его враждебные газеты, ей-богу, сумеет поднять Америку на дыбы и научит ее делать более серьезные вещи, чем одежду для стриженых овец…
Наши рассуждения и споры по поводу журнальных статей и американских чудачеств прервал возвратившийся писарь.
– Приказано направить вас в гостиницу отдыхать, – извиняющимся голосом сказал он. – Вот вам и ордерок на комнату и на койки…
……………………………………………………………………………
Вскоре мы были уже в гостинице. Записавшись в книгу и сдав свои паспорта администратору, мы разделись, погрузились в чистые прохладные постели и сладко уснули.
Проснулся я в половине первого часа дня. Проснулся от необычайного шума в гостинице: слышался женский плач, хлопали двери, стучали каблуки бегавших по коридору и на лестнице людей. "Пожар!" – мелькнула у меня мысль, и я мгновенно сбросил с себя одеяло. Но пожара не было. Посреди спальни стоял растерянный и бледный младший лейтенант Некрасов, один из старооскольцев.
– Сегодня, в пятом часу утра, – говорил он дрожащим голосом, – немцы начали войну против СССР…
– Да ты врешь, врешь! – закричал Чесноков. Он в нижнем белье вскочил с постели и начал трясти Некрасова за грудь. – Это провокация!
– Ну, что вы, товарищ Чесноков, – все тем же дрожащим голосом возразил Некрасов. – Я только сейчас был на улице. Весь народ говорит о войне… Говорят, что Молотов в 12 часов дня сделал об этом официальное заявление по радио…
Мы мгновенно оделись и выбежали на улицу.
Там царило спокойствие, шло обычное движение. Только в воздухе гудело необычно много самолетов.
……………………………………………………………………………
В Облвоенкомате, куда мы прибежали всей командой, хлопали двери. Писаря, сшибая друг друга и ругаясь на бегу, носились с пакетами и бумагами по комнатам и этажам. В дежурной будке громко вызывали по телефону какого-то Зеленского.
– Он, наверное, спит на крыше! – догадливо воскликнул один из писарей и стремглав бросился во двор, наступив при этом мне на ногу.
Я последовал за писарем. Конечно, не затем, чтобы отругать его за невежливость: мне захотелось взглянуть на делягу Зеленского, любителя по-кошачьи спать на крыше сарая.
Растолкав Зеленского, писарь спрыгнул на землю. Вслед за ним грохнулся Зеленский. Это был молодой человек по возрасту, лейтенант по званию, заспанным – по обстоятельствам. Прыгая с крыши сарая, он выставил вперед острые согнутые колени и растопырил руки. Ветер вздыбил полы его расстегнутой шинели и обнажил синие диагоналевые штаны. Казалось поэтому, что с крыши падала на землю большая серая птица с толстыми синими ногами и обмякшими или подбитыми крыльями.
Я помог Зеленскому встать. Прихрамывая и жалуясь, что "осушил пятки", он вместе со мной вошел в приемную. Там мы увидели толстопузого седого старика с веревочной продуктовой кошелкой в одной руке и со старинно-военной фуражкой в другой. Старик назвался бывшим штабс-капитаном и горячо доказывал писарю, что его немедленно нужно принять добровольцем в Красную Армию.
В спор и крик ввязался Зеленский, а потом в приемную спустился по лестнице со второго этажа какой-то капитан. В конечном счете, старику отказали в его просьбе.
– Что, по возрасту не подхожу?! – сердито закричал он. – Нет, это вам так не пройдет. До Москвы доберусь, а докажу свое право защищать Россию. По возрасту! Бюрократию тут разводите…
Старик хлопнул своей веревочной сумкой по столу и выбежал на улицу, чтобы дойти потом до Москвы…
……………………………………………………………………………
С нами в Облвоенкомате снова не стали разговаривать.
– Не до вас, товарищи, не до вас! – восклицал Зеленский, вспарывая ножом какие-то пакеты и извлекая оттуда хрустящие бумаги. – Зайдите немного позже…
Мы вышли на улицу. Там было теперь уже тесно от народа. Все говорили о войне, о немецких воздушных бомбардировках Киева, Житомира, Бреста, Одессы. Говорили о продвижении немцев по нашей земле, об убийстве ими мирных советских граждан.
Итак, война, которой мы не хотели, и вышло, не ожидали, началась. Посмотреть бы теперь в лицо старооскольского болтуна Ивана Богданова. Совсем недавно, выступая на сессии городского совета, он проповедовал мир и глубокомысленно доказывал невозможность войны между Германией и СССР. Таких пророков надо бы садить в холодный карцер, чтобы они не усыпляли наш народ своими сладкими речами. Вред этих апостолов мы особенно почувствовали сейчас в первый день войны. В самом деле, началась страшная война, но, завороженные словами богдановых, люди никак не могут дать себе ясный отчет о начавшемся большом несчастья и опасном бедствии для нас. С досадой и недоумением там и сям приходилось слышать философские рассуждения о войне.
– Авось, пройдет! – махал рукой высокий человек в белой толстовке и золотых очках, высказывая свое мнение о начавшейся войне слушавшим его женщинам и мужчинам. – Разве нам впервые воевать с немцами? Мы же их целые века лупили…
– Ребята! – кричал в городском саду какой-то горячий комсомолец. – Теперь дело пойдет на революцию. Знаете, какой в Германии рабочий класс? Крепкий класс. Он, братцы мои, не допустит…
Чего и кого не допустит, об этом так и не досказал оратор. Но солидная толпа, стихийно собравшаяся в саду, аплодировала оратору и даже раздались крики: "Да здравствует германский рабочий класс!".
Вообще все рассуждали и вели себя, как слишком мирно настроенные люди. Было даже странно, что никто не сердился на немцев, хотя они уже несколько часов жгли и топтали нашу землю. Правда, ругали и грозились расправой Гитлеру, но почему-то отрывали его от немецкой армии, уже распластавшей Европу и теперь ринувшей на русские земли. Не было злости на немцев, а без злости, какая же это война. Ненависть была для войны нужна не меньше танков и орудий.
Медленный и слабый накал народной ярости, может быть, объяснялся двумя обстоятельствами: глубоко воспитанным у нашего народа интернационализмом и высоким мнением о революционности немецкого рабочего класса – с одной стороны, и неясностью обстановки на фронте – с другой стороны. В народе все еще жила надежда, что дипломатии удастся свести войну к простому конфликту.
Был уже пятый час дня, но обстановка на фронте не становилась яснее. Люди жили слухами. Иные хитроумные граждане пустились в разведку, применив самый неожиданный метод. На почте, например, куда я зашел сдать заказное письмо на имя жены, у окошечка топтался старик с библейским крючкастым посохом в руке. Он сдавал денежный перевод сыну в город Киверцы (Это на Волыни, недалеко от Луцка). Из разговора со стариком я узнал, что сын его находится в киверецких лагерях школы лейтенантов и в отцовских деньгах совершенно не нуждается.
– На сердце у меня просто тяжело, – признался старик, пощипывая раздвоенную серую бородку и глядя на меня хитрыми рыжеватыми глазами с красными прожилками в белках. – Тяжело на сердце, вот и решили мы со старухой перевод сыну послать. А раз почта приняла, значит, Луцки и Киверцы, слава богу, целы пока и сынок наш жив…
Влекомый страстью понаблюдать, как же городские окраины восприняли весть о начале войны, я сел в трамвай и двинулся к базару.
Обыватели создали очереди у магазинов и ларьков. Они хватали соль и спички, иголки и крем, зубные щетки и шнурки для ботинок. Они хватали даже резиновые детские соски.
– Для кого же ты купила целую дюжину зубных щеток? – спросил я одну совершенно беззубую старуху.
– Война, шинок, война! – прошепелявила она. – Товары пропадут, и не укупишь их потом…
– В тюрьму надо садить таких покупателей! – сказал я и посмотрел на старуху, наверное, такими злыми глазами, что она испуганно перекрестилась, прошептала: "свят, свят" и пустилась наутек, поскольку позволили ее ноги. На плечах старухи и на спине, хищно сверкая черным стеклярусом, лежала блиновидная допотопная пелерина из сизого шелка.
А в центре города по-прежнему гремело радио. Оно жарило марши и вальсы, транслировало хоры национальных русских песен, исполняло узбекские рапсодии и кавказские попурри, передавало легкую музыку для танцев. О войне – почти ни слова.
У здания городского комитета партии, на балконе которого были размещены огромные репродукторы, добрая сотня людей, волнуясь, слушала радиопередачу "Очарованный странник" Лескова. По тротуарам толкалась молодежь. Многие из прохожих, особенно юноши, подчеркнуто и с явным легкомыслием бравировали.
– Что? Германия объявила нам войну? – громко спрашивали они друг друга при встрече и начинали смеяться. – Ерунда! Мы ее смахнем в два счета…
Обидно было слышать эти незрелые и глупые шапкозакидательские рассуждения. Но и говорить по иному было опасно: эти люди, настроенные на легкий марш к Берлину и надеявшиеся на помощь германского рабочего класса, на моих глазах натолкали кулаками в спину гражданина Шендорович с улицы Либкнехта за то, что он высказал мысль о возможности продвижения немецких войск до Киева и до Минска.
Чувствовалась абсолютная необходимость какого-то авторитетного заявления из Москвы, чтобы все люди поняли безграничную трудность начавшейся борьбы с Германией и настроились бы не на легкий марш, а на упорную и долгую войну. Без понимания этой трудности и серьезности создавшегося положения нельзя было надеяться выиграть войну и придти в Берлин. Но народ определенно никого не захочет слушать об этом на месте, пока не скажет свое слово истинная столица России – Москва.
……………………………………………………………………………
В Облвоенкомате так и не смогли куда-либо определить нас. Нам было приказано сидеть в гостинице и ждать телефонного вызова.
В 9 часов 40 минут вечера во всем корпусе погас свет. Мы бросились к окну. Несколько секунд картина была нормальной. Как и всегда, в негустых сумерках светились витрины и окна домов, ярко горели уличные фонари, сияли чугунные ручьи трамвайных рельс, отражая свет фонарей. И вдруг, будто по мановению волшебной палочки, погас белый свет в магазинах и учреждениях, погасли уличные фонари.
Потом окна и витрины засветились синим светом, от которого на улице стало темнее.
С третьего этажа гостиницы нам хорошо было видно, как на общем темно-синем фоне золотым огнем ярко светилось витринное окно магазина культтоваров. На всю жизнь запомнилось мне это окно, нарушавшее первую ночную светомаскировку в военном Курске. Яркий большой квадрат освещенного стекла на улице Ленина выглядел теперь редкостным остатком мирной жизни, ушедший от нас на годы и годы утром 22 июня 1941 года, выглядел светом наших надежд на возврат этой мирной жизни в будущем.
За стеклом, залитые светом электрических ламп, искрились металлические детали и яркие краски разложенных веером товаров. Были тут и гитары, скрещенные своими грифами. Были и конторские счеты – желтые, как спелая рожь. Были гипсовые статуэтки, отделанные под бронзу. Были и детские игрушки, раскрашенные в зеленку и яркую киноварь.
Мы с капитаном Катеневым вышли на улицу. У культмага милиционер ругал доставленного им на мотоцикле заведующего.
– Сказана вам было днем еще, чтобы светомаскировку подготовили, вот и надо было подготовить! – со злостью в голосе беспощадно бубнил милиционер! – Молчите лучше, пока не оштрафовал вас на триста рублей! Ишь, яркость какую навел… В Берлине, наверное, видать вашу витрину…Сказано, молчите, ну и молчите! Гасите свет, и домой шагайте. На мотоцикл не надейтесь. Мы вашего брата только к месту нарушения будем возить всю ночь, а домой… Одиннадцатым номером…
Погасив свет, виноватый завмаг зашагал на улицу Дзержинского, а милиционер затрещал на мотоцикле в сторону Медицинского института.
…………………………………………………………………………….
Накрапывал дождик. Мокрые тротуары тускло мерцали зеркальцами луж, освещаемых на мгновение синим светом замаскированных автомобильных фар.
Автомобили с синими или сиреневыми фарами, лишенные своих вчера еще ослепительных ярких глаз, теперь катили по улице осторожно, как близорукие. Боясь столкнуться или задушить кого, они непрестанно гудели сиренами, отчего город казался шумнее обычного.
Мы еще немного побродили по улице, потом остановились у чьих-то ворот. Каждому из нас хотелось сказать что-то друг другу, но мы ничего не говорили и молча смотрели на ночной город.
На фоне темного сумрачного неба маячили черные широкие и массивные купола бывшего Митрофановского собора, перестроенного под кинотеатр. А левее нас чернела островерхая готическая колокольня церковки, где разместился областной архив. Сколько трудных лет прошла страна, чтобы дать этим зданиям иное, полезное назначение! Сколько трудных лет потребуется еще пережить нам, чтобы сохранить достигнутое, сохранить нашу власть, сохранить независимость страны и саму жизнь народа? Начавшаяся война, если мы не устоим, приведет к гибели всего и вся…
…………………………………………………………………………….
Возвратившись в гостиницу, мы не могли уснуть. Растревоженные, переполненные какой-то неподдающейся словесному объяснению обидой, мы встали у открытых окон и молча смотрели на затемненную улицу, на притихший город.
Внезапно рявкнул на улице мощный громкоговоритель, начался ночной выпуск последних известий. Москва передавала Указы Президиума Верховного Совета СССР о введении военного положения в европейской части страны и о мобилизации четырнадцати возрастов мужчин – от 1905 до 1918 года рождения.
История, сидевшая за брестским мирным столом и слышавшая первый крик новорожденных граждан, решила теперь встретиться с ними на полях сражений новой мировой войны. И сразу исчезла теперь необходимость бесконечных краснобайских разговоров о всеобщем разоружении или о сокращении армий и флотов. Испарилась Лига Наций, посмевшая в свое время исключить из своего состава Советский Союз. Теперь некого было исключать и некому исключать. Настолько изменил все положение начавшийся на нашей земле грохот пушек.
…………………………………………………………………………….
Чесноков, Катенев, Некрасов и Мелентьев лежали животами на широких гостиничных подоконниках. Свесив головы над улицей, они по-мальчишески плевались на гудки автомобилей и на звонки трамваев.
– Тьфу, провались вы со своим гудом и звоном! Опять откуда-то прорвались и слушать не дают! Тьфу, тьфу!
В связи с передачей ночных известий, на улицу снова высыпал народ и город ожил.
В двенадцатом часу ночи началась передача натонфильма с записью дневной речи Молотова. Медленным, немного приглушенным голосом, напоенным силой уверенности и разгоревшейся ненависти к врагу, говорил руководитель внешней политики СССР о разбойничьем и вероломном нападении немецко-фашистских орд на нашу землю.
"…Зарвавшийся Гитлер и его фашистская клика должны быть уничтожены. Они будут уничтожены, эти поработители многих народов – чехословаков, сербов, хорватов, французов, греков и многих других…"
По окончании радиослушания мы снова справились о нашей судьбе, позвонив в облвоенкомат по телефону.
– Сидите и ждите! – последовал сердитый ответ. – Мы сами о вас помним.
Раздосадованные, мы спустились в гостиничный ресторан. Сегодня, сказали нам, в последний раз он должен был работать до часу ночи. В нашем распоряжении оставалось около полчаса.
В ресторане царил настоящий содом. Дико визжали скрипки в руках совершенно пьяных музыкантов. Такими мне еще ни разу не приходилось видеть их на ресторанных подмостках. Даже темноволосый и большеглазый мальчик, сидевший у бубна, был пьян. Громко и не впопад колотил он палкой о желтую кожу, дзинькал медными тарелками.
Да и музыкантов никто не слушал. Опьяневшие посетители, в карманах которых лежали повестки о явке завтра утром в райвоенкомат, вели громкие беседы.
В ресторане сияло электричество, но окна были плотно задрапированы темно-голубыми вельветовыми драпри. Казалось, что ресторанные работники еще задолго до войны приготовились к светомаскировке.
Напротив занятого нами столика, в углу, кутила незнакомая нам другая компания из семи человек. Они шли в решительную атаку на дюжину бутылок всевозможных вин. Один из компаньонов с особенной и малопонятной настойчивостью соскреб ножом этикетку с бутылки, причем делал это спинкой ножа. Вероятно, под воздействием спиртного он утратил понятие разницы между острым и тупым. Так под воздействием необоснованно миротворчески оптимистических речей Иванов Богдановых многие наши люди утрачивали понятие разницы между нашим желанием жить мирно и неизбежностью войны.
Другой компаньон, щеголеватый мужчина с русым хохолком на большой круглой голове и с толстыми роговыми очками на горбатом носу, размахивал вилкой над головой задремавшего соседа.
– Мы с тобою всю войну вместе пройдем! – кричал он. – Мы ему, Гитлеру, всю перхоть из волос выбьем… Мы ему последнюю руку оторвем. Оторвем, не будь я артист, оторвем…
Потом, выронив вилку из руки, этот вояка заговорил о театре, о сорванных гастролях по южно России, о "Даме с Камелиями", о французском шампанском и о бутылке русской горькой, которой, по его мнению, недоставало на столе.
……………………………………………………………………………
Моя постель стояла прямо у распахнутого окна, выходившего на улицу. Засыпая во втором часу ночи, я услышал через окно нежный смешок и страстный шепот у подъезда гостиницы.
– Война войной, а жизнь – жизнью! – философствовал "артист" (Я узнал его по голосу).
Пьяненькой логикой он соблазнял молоденькую ресторанную официантку. Эту я давно знал и мог бы различить ее серебряный голосок и сдержанный нежный хохот в целом хаосе других звуков. "Умеют же люди даже войну использовать для оправдания своих донжуанских похождений, – подумал я. – И сладострастники у нас преуспевают еще и потому, что в нашей литературе укоренилось мнение о непорочности советских граждан. А ведь у нас есть граждане и граждане, как и во всякой большой семье… Уроды есть, и о них надо говорить громко, хотя и носят они в своем кармане советский паспорт. Если будем молчать или только огульно утверждать непорочность всех советских граждан, любой подлец с советским паспортом в кармане причислит себя к лику святых и непорочных…"
……………………………………………………………………………
Утром 23 июня передана по радио первая сводка Штаба Верховного Главнокомандования. Противник отбит на всем протяжении границы от Балтийского до Черного моря, за исключением гродненского направления: здесь немцы вклинились в нашу территорию на 10-20 километров.
О, это исключение! Какой болью отозвалось оно в нашем сердце, какое зловещее начало положило оно мучениям и страданиям нашей земли? Об этом нельзя еще сказать чего-либо определенного, но сердце чувствует, что на десятке километров гродненской земли немцы не остановятся…Расплох, против которого мы так много говорили, все же произошел. Для немцев он имеет большое военное значение, равное, может быть, сотне дополнительных дивизий…
Есть и радостные вести. Англия заявила о готовности оказать всяческую помощь Советскому Союзу в борьбе с гитлеровской Германией. Это очень хорошо, что на целый ряд лет Англия избрала правильный ориентир в своей внешней политике. Правда, нынешний глава Великобритании, представитель консерваторов – господин Черчилль, известный организатор похода четырнадцати государств против молодой Советской республики, не внушает серьезного к нему доверия. Но и он хорошо помнит Дюнкерк и "Мюнхен". Он понимает, что эти явления поражения английской дипломатии и английского оружия оказались возможными из-за пренебрежительного отношения европейской демократии к России. Поэтому Черчилль вынужден будет идти об руку с нами, по крайней мере, до разгрома Германии. Раньше этого срока вряд ли он посмеет пакостить России…
Вопрос теперь стоит в том, скоро ли англичане окажут нам настоящую "всяческую помощь"? Зная историю и англичан, можно предположить, что они начнут испытывать наше терпение, как испытывала гомеровская Пенелопа свою любовь к Одиссею, распуская ночами ткань, созданную в дневном труде. Ведь, если Пенелопа этим приемом уничтожения своего труда сберегала себя от назойливых женихов, то Черчилль может захотеть оберегать девственность консерваторов…Благо, у консерваторов уже есть новейшая галифаксовско-плимутовская традиция волокиты и "невмешательства в дела Испании и Абиссинии". Нам этого нельзя забывать ни на одну минуту.
…………………………………………………………………………….
Весь день в Курске шли митинги, митинги, митинги. Райкомы нагоняли упущенное в пропаганде и рассказывали о немцах и их вероломстве то, о чем давно уже надо бы говорить советским гражданам. В другом и наиболее правильном свете предстала перед нашим народом Германия, с морды которой упала цивилизаторская и миротворческая личина. Свиная морда, просунутая сквозь пятилетний договор о ненападении, бандит с дубиной в руках, взломщик дверей мирных домов – вот какой предстала теперь перед нами Германия. На такую морду нельзя было не злиться. Такую морду нельзя было не хотеть разбить.
Народ наш начинал злиться. Увеличился поток добровольцев в Красную Армию.
В Сталинском райкоме партии коридоры и комнаты были забиты народом. Были тут и студенты, и рабочие, служащие магазинов и артисты. Были хрупкие девушки из педагогического института, были и крупно костные жилистые парни с заплечными холщовыми сумками или с белыми дорожными узелочками в руках. Это колхозники. Они прибыли в город с попутными машинами, чтобы высказать здесь свою волю.
Все эти люди, выставляя сотни доводов и обоснований, настаивали на немедленном зачислении их в Армию. Они просили райком «нажать» на военкомат, чтобы он не волокитил с этим делом.
– Да не можем терпеть! – кричали парни, горячась перед столом секретаря райкома. – Что же это такое? Там идет война, а мы будем ждать своей очереди… Когда она наступит?
Сквозь плотное кольцо парней к столу протиснулся пожилой железнодорожник тремя красными гаечками на плисовых петлицах своей тужурки.
– Прошу считать меня и сто пятьдесят моих товарищей мобилизованными для защиты Родины! – торжественным голосом возвестил он и тут же развернул длинную скатанную в трубку бумагу, похожую на древний свиток летописца. – Здесь все наши подписи…
Секретарь бережно принял грамоту из рук рабочего и начал читать ее.
Сто пятьдесят подписей было под грамотой. Это были подписи тех, кто еще и в ранние годы Советской власти "Шел на бой с Центральной Радой…", кто, борясь за власть, "Паровозы оставлял, идя на баррикады".
Подымалась на бой с врагом Россия. И она должна была победить, невзирая на многочисленные немецкие танки и самолеты.
……………………………………………………………………………
В Облвоенкомате, куда снова собрались мы, чтобы напомнить о себе, по-прежнему толпились люди, плакали женщины, бегали писаря с картонными папками. За стеклянной перегородкой, рядом с чуланчиком дежурного писаря, занятого бумагами, кричал у телефона ответственный дежурный. Он ругался с районными работниками, которые просили учесть их хозяйственные нужды и отсрочить на пару деньков призыв таких-то и таких-то "незаменимых" людей.
– Да вы с ума, наверное, сошли! – воскликнул дежурный, потеряв всякое терпение. Он бросил трубку и, вытирая платком вспотевший лоб, пожаловался. – Хуже нет, быть ответственным дежурным в дни мобилизации.
Дежурный начал было закуривать, но в этот момент в приемную ворвался очень экспансивный человек в черной шляпе, в клетчатом плаще и в длинноносых желтых ботинках с черными рантованными каблуками.
\
– Товарищ дежурный! – еще с порога закричал он. – Прошу не задерживать меня. Я ужасно спешу в Беседино. Меня на улице ждет машина. Я еду по срочному делу, закупить большую партию лука. На этой вот бумажке нужна ваша пометочка…
Все это человек в плаще говорил с пулеметным темпом, одновременно пыряя дежурному десяток бумаг для "пометочек".
– Ничего не могу поделать, – сказал дежурный, возвращая бумаги "срочному гражданину". – В повестке ясно сказано, что вам надо явиться в Сталинский райвоенкомат. Туда и являйтесь…
\
– Ну, был уже я там, был! – раздраженно тряся руками в воздухе, возразил человек. – Там сидят бюрократы, не понимающие всей важности моего вопроса. Они просто-напросто не разрешили мне выезжать из города и предложили немедленно пройти медицинскую комиссию. Вот я и обратился к вам. Прошу понять меня… Сделайте свою пометочку, иначе лук сорвется...
– Придется, гражданин, лук оставить и пойти в армию! – со злостью сказал дежурный, пытаясь задвинуть окошечко.
– Ой, что вы говорите!? – кисло улыбнулся гражданин, нырнув головой в оконце. – Я же единственный специалист в Облзаге, разбирающийся в сортах лука. Остальные у нас это просто так. Они, пожалуй, не отличат даже лук от репы. Поймите же вы, товарищ дежурный, мне сегодня совершенно некогда идти в райвоенкомат. Кроме того (гражданин понизил голос до интимного полушепота), начальство хлопочет, чтобы на меня наложили бронь…
Стоявший неподалеку от меня рабочий Толмачев все время нервно переминался с ноги на ногу, и то снимал, то снова натягивал черную кепку на свою седую голову. Наконец, он не выдержал и за шиворот потащил назойливого гражданина от оконца дежурного.
– Шкурник ты, шкурник! – воскликнул рабочий ему в лицо. – Стоишь целый час и вымогаешь бумажку, о броне мечтаешь. Воевать надо, луковый ты специалист, а не бумажки собирать. Идите отсюда к чертовой бабушке!
Оттолкнув лукового специалиста к двери, Толмачев подошел к дежурному.\
– Я старый командир Красной Армии. По возрасту и здоровью был отчислен и снят с военного учета. Но я чувствую, что могу воевать. Прошу, помогите стать добровольцем Красной Армии.
Потом к окну подошел инженер лет шестидесяти. Он настоятельно просил и добился согласия отправить его на фронт в саперный батальон.
Вот он, русский народ. Совсем недавно он ворчал в очередях, жалуясь на трудности товарного снабжения и поругивая правительство за многие вольные или невольные упущения и недостатки. Он считал это своим правом хозяина поругать Правительство – слугу народа. Но в лихую годину он немедленно встал под руководством своего правительства на защиту Родины. Чужеземец и враг не смей хулить наше Правительство и опасайся поднимать против нашей земли свою руку!
…………………………………………………………………………….
Был на исходе второй день войны с Германией.
– Дайте первую часть, вызывает Грайворон! – крикнул дежурный кому-то наверх и тут же, схватив трубку другого телефона, зашумел в нее. – Да не спешите же вы! Тут на все сорок телефонов идет одна и та же бумажка…Что, что вы сказали? Не гражданьтесь, товарищ, отвыкайте! Какое вам тут согласование, с Госспиртом, что ли разговариваете?! Приказ есть и все. Выполняйте!
– Я из областного отдела распространения печати! – заверещал появившийся откуда-то конопатый остролицый парень в широкой соломенной шляпе. – Меня срочно пропустите произвести подписку на газеты. Она у вас кончается в этом месяце…
– Топай, топай! – огрызнулся дежурный. Он держал две телефонных трубки в руках, а третью прижимал к уху щекой и плечом.
– Спасибо! – сказал парень и метнулся мимо дежурного на лестницу. За ним юркнул и гражданин в желтых ботинках с черными каблуками.
Дежурный опрометью перехватил им дорогу.
– Домой, говорю, топайте! – закричал он. – Не подписываемся сегодня. А вы, луковый специалист, если немедленно не уйдете отсюда, прикажу арестовать Вас, как дезертира. Вам уже три часа назад нужно быть в райвоенкомате и на медицинской комиссии.
Ушел из Облвоенкомата разочарованный конопатый парень. Луковый специалист тоже исчез, как дурное видение. А дежурный снова закричал в телефонные трубки.
– Я вам ясно говорю, что в Рыльск надо гнать трактора… Да какая там грязь? Солнце светит, ветерок… Да-да, все просохнет, если проявить настойчивость и твердость… Я тебе говорю, будет погода, значит, будет… Ну и конец… Нечего разговаривать, заряжай трактора…Да что ты все возражаешь, не самолетами же нам их отправлять. Точка! Заряжайся. Ну вот, вот и вот…
А вам что нужно? Чего звоните? А-а, по делу. Ну, обратитесь тогда по телефону в свободное время, а сейча
Наверх