ОЧЕРК 6. НА ФОРМИРОВАНИИ. Н. Белых
Всю ночь под 3-е января 1942 года в Саратове снова бушевала вьюга. Холод проник в дом крестьянина и на клубную сцену, где мы спали. Он с такой яростью набросился на нас, что не дал нам житья. И это было хорошо: мы не смогли проспать поезда.
Часа в четыре утра мы собрали все свои немногочисленные вещи, упаковали их в вещевые мешки и отправились через весь город на вокзал пешком, так как боялись, что трамваи не пойдут из-за снежного заноса.
На улицах было темно. Изредка с трудом пробегали автомобили, тускло поблескивая синими глазами замаскированных фар. Далеко где-то, на соседней улице, позвякивал трамвай, пробиравшийся по заснеженным рельсам. Везде свистел косматый ветер, крутя и швыряя шелестящую снежную пыль. Снег вчистую замел тротуары и местами доходил нам выше коленей. Мы двигались поэтому гуськом, едва различая в темноте спину впереди идущего товарища.
Так добрались мы до вокзала. С полчаса потом блуждали мы по железнодорожным путям, но так и не нашли свою "стрелу" (так в шутку называли здесь пригородный поезд Татищевского направления). Мы уже хотели уйти в агитпункт погреться, как встретили на путях незнакомого толстого человека в огромной лисичьей треухе и бурой медвежьей дохе. В утренней рани, овеянный голубой дымкой рассвета и серебряной снежной пылью, он показался нам медведем.
Задыхаясь под тяжестью своего чемодана величиной со средний крестьянский сундук, этот "медведь" по-человечески попросил нас помочь ему сесть в поезд на Аткарск.
Поезд, белый и косматый от налипшего на него снега, стоял рядом с нами. Но мы долго не могли поверить толстяку в медвежьей дохе, что именно этот поезд и есть "стрела". Потом, обрадованные открытием "стрелы" и сообщением что она пойдет через Никольское, мы в один миг усадили толстяка в вагон, с большим трудом всунули туда его чемодан-сундук, а сами устроились в соседний вагон. Он показался нам никем пока незанятым, и мы жадно позарились на простор.
Однако мы промахнулись. Вагон оказался с разбитыми окнами и заснежен изнутри. В нем стоял сплошной грохот, так как сидевшие в нем немногочисленные пассажиры плясали от холода. Нам бы уйти, но Прокофьев быстро занял под себя целую боковую лавку. На ноги он набросил голубое байковое одеяло, а на живот приспособил мешок с мягкими вещами. Утеплившись таким образом и находясь в полулежащем положении, он приступил к раздаче кипятку из пузатого зеленого чайника. А кипяток мы любили. Чайник этот был у нас на всю команду единственным и распоряжался им самый старший из нас по возрасту, шутейный патриарх и "скупой рыцарь" нашего времени – Прокофьев. Шутейным патриархом мы прозвали его в дополнение к более раннему прозвищу "скупой рыцарь" за его скоморошеские наклонности.
Обогревшись и попив чайку, Прокофьев громко и без всяких видимых причин расхохотался. Хохотал он усердно, пока слезы у него покатились из глаз. Пока расхохотался весь вагон. Люди хохотали не столько из-за солидарности с Прокофьевым, сколько над его комичной фигурой, упакованной в одеяло, в мешки и плащ-палатку.
Вызвав смех у всех пассажиров, к чему искренне стремился Прокофьев, он вдруг сделал серьезное и даже сердитое лицо, потом подмигнул кому-то своими шустрыми черными глазками и фальшивым дисконтом запел:
"Эриванским лунам подымался в небес,
Выходил на крыльцо молодой Аванес…"
– Ну, теперь скоморошество началось! – заметил сосредоточенный и вдумчивый Жарковский, почесывая свой длинный горбатый нос. – Если барон Мюнхгаузен был неукротим в отклонении от истины, то наш Прокофьев неудержим в стремлении подражать обезьянам и скоморошничать.
……………………………………………………………………………
Кипяток был выпит, и нам в этом вагоне оставалось делать нечего. Мы перешли в соседний. Прокофьев же, не желая разрушать свою систему утепления, целый час еще просидел в холодном вагоне под своим одеялом и мешком. Он распевал "Аванеса" и потешал публику. Лишь в конце первого перегона, когда поезд остановился на несколько минут, он прибежал в наш вагон и по-козлячьи пожаловался:
– Ме-е-е, мороз еще с вечера! Впустите, баранчики мои, к вам на ночле-ее-г…
На этом полустанке, пропуская мимо себя бесконечные поезда с войсками, мы простояли до самого вечера.
В вагоне ничего интересного мы не узнали и не увидели. Только перед самым отъездом в наше купе вошел лейтенант, оказавшийся военнослужащим Н-ской бригады, расположенной в Никольских лагерях. Он рассказал нам, что лагерь находится в лесу, что народ расквартирован в землянках, похожих на овощехранилища, что имеется в лагере сытная столовая и жаркая баня. Для солдата все это было неплохо, а детали…детали будут видны на месте.
……………………………………………………………………………
На станцию Никольское мы прибыли в одиннадцатом часу ночи. Ехавший с нами лейтенант-старожил Никольских лагерей, помянись он без икоты, сразу куда-то исчез. Он, наверное, сообразил, что мы ему станем в тягость: довести нас придется до лагеря, а потом и позаботиться о квартире и ужине…Э-э-э, такие вещи не так просты! Лейтенант оказался мудр, как библейский "змий". Он исчез, скрылся от нас, и сразу все заботы с него как рукой сняло. Завидуем ему, но не собираемся подражать и очень радуемся, что не состоим с ним ни в каком родстве.
И вот, исчез лейтенант. Нам ничего другого не оставалось, как идти самостоятельно в незнакомый лес и ощупью искать дорогу. Сначала, вытянувшись гуськом, мы шагали прямо по шпалам вдоль железной дороги. Потом вылезли на гребень какой-то старинной насыпи, опустились с нее в лощину и, держась на восток, добрались до лесу.
У опушки мы некоторое время нерешительно топтались на одном месте, осматривались и принюхивались к дороге. Заметив помятый многочисленными ногами снег, мы решили, что здесь прошла уже какая-то команда и эта дорога должна обязательно куда-нибудь нас привести. Во всяком случае, она, немного темная среди белых не помятых снегов, шла в лес и нам надо было тоже в лес.
Вскоре мы вышли на квадратный огонек. Это, оказалось, светилось небольшое оконце в горбатой полуземлянке, набитой до отказа солдатами.
Караульное помещение.
Сердитый капитан в мохнатой бараньей шапке и коротком шубном пиджаке, попыхивая трубкой, придирчиво проверял наши документы, после чего мановением руки показал нам направление дороги к лагерю.
– Там увидите сами! – сказал он простуженным баском и сейчас же зашагал по порожкам в полуземлянку. Мы увидели, как плеснул свет из открытой им двери, хлынули клубы густого пара из тепло натопленного караульного помещения и нам захотелось вдруг пойти вслед за капитаном и немного погреться. Но дверь, гулко хлопнув, закрылась. Зябко поеживаясь, мы отправились в путь.
Шли мы долго. Нам уже начинало казаться, что мы заблудились.
– Давайте пойдем назад, – предложил Прокофьев. – До землянки дойдем, и пусть капитан проводит нас. В случае чего, я ему про "Аванеса" спою…
– Пошли, вперед пошли! – возразил Жарковский. – Я слышу звук топора. Кто-то рубит или колет дрова.
Мы направились на звук. И, по мере приближения к дровосеку, лес все более оживал. Вот уже, слышно было, дробненько стучал двигатель лагерной электростанции. Немножко правее нас громыхающе позванивало ведро с железной цепью, у колодца храпели лошади, и ворчливый голос сердито ругал их:
– Жрите, если хочете пить! А не то, лопни ваши бока, живо настегаю поводом по морде… Тпру, дохлые!
От звука топора, от звона ведра от ругани коновода, от всего этого запахло особенным, теплым ароматом человеческого жилья, стало вдруг уютнее и теплее среди дубов и снежных сугробов у дороги, по которой мы сюда пришли.
Штаб оказался в небольшом бревенчатом здании с надписью над грубо сколоченной дверью: "Посторонним вход запрещен".
Мы с трудом прочитали эту надпись, озаренную голубым светом маленькой грушевидной лампочки, торчавшей над дверью.
Часть наших людей все же вошла в штаб, не взирая на запретительную надпись, остальные начали греться у двери, прыгая и толкая друг друга по-петушиному – плечом и локтем.
В штабе о нас все же заботились, записывали в книгу, регистрировали, заполнили анкеты.
Прошло минут сорок, и нас привели в переполненную людьми и совсем неосвещенную землянку.
Из мрака, окутавшего многоярусные нары, послышались любопытствующие голоса старожилов:
– Эй вы, пришедшие, есть кто из Астрахани?
– А нет ли кого из Киева?
– Может, из Омска кто?
Некоторые из нашей команды быстро сообразили, назвались земляками киевлян, астраханцев или омичей, вскарабкались ощупью на нары, ласковенько так попросили:
– Подвинься, землячок, умаялся я, по дороге шодши…
Ведь и говор сразу придумали, и тон подходящий к данной обстановке нашли. Действительно, нужда учит белые калачи кушать.
А мы, подстелив плащ-палатку, упали прямо на земляном полу. Чтобы теплее было, мы обнялись и придвинулись поплотнее друг к другу. Сон одолел нас мгновенно, и через несколько минут нас было невозможно соблазнить всеми благами мира: таким приятным местом показалась нам наша постель на полу.
В шесть часов утра в казарме закричали подъем, а в девять мы пошли в столовую. Там, к моему глубокому удивлению, я увидел бухгалтера из Курского облпотребсоюза товарища Ногаева. Он сидел за столом счетовода и проворно выдавал народу зеленые талончики на завтраки, обеды и ужины.
– Временно работаешь или как? – спросил я его.
Ногаев смутился и прошептал мне: "Если хочешь, устрою и тебя в штат запасной бригады".
– У меня из рук не вырвется и винтовка, – ответил я, взял талоны и ушел.
Выяснилось вскоре, что на формирование прибыли не только фронтовики, но совсем не обтертые люди из запаса, позабывшие, что такое армия. Они ходили по лагерю в гражданском платье, с медлительными гражданскими манерами. Здороваясь со знакомыми, они приподнимали шапки, и нам это казалось забавным. Конечно, не только забавным. Ведь нам предстояло подготовить боеспособные резервы Красной Армии, а готовить их из насквозь огражданившихся людей – дело нелегкое.
Явившись в помещение технической роты, где находился и штаб нашего формирующегося батальона, я прошел почти через всю землянку по узкому коридору между трехъярусных нар, понемногу осваиваясь с полутемнотой.
В одном из крайних отсеков землянки, на полуосвещенных падающим через оконце слабым светом, нижних нарах, подогнув под себя ноги, сидел завделопроизводством штаба товарищ Ерин.
Пока он записывал меня в длинный соцдемографический список, я совсем освоился с полумраком и сумел рассмотреть Ерина.
Он был в хромовых ботиночках, в летнем рыжеватом гражданском костюмчике и черной бобриковой кепке с длинным козырьком. Его широкое лицо было небрито, круглые темные глаза утомленно блуждали то по графам списка, то по нарам. Так и хотелось мне посоветовать ему хорошенько выспаться…
Рядового состава в лагерях пока не было, и нам разрешили отдыхать. Но часов в шесть вечера раздалась команда, что всем командирам формирующейся части немедленно перебраться в "предпоследнюю землянку".
Желая занять места поудобнее, мы помчались на новоселье.
У дверей "предпоследней землянки" шла давка. Бывшие старожилы тащили оттуда железные трубы от печек, скамейки, жестяные и эмалированные миски, похожие по форме на ночные горшки, и даже медные самовары с помятыми и позеленевшими боками.
Встречный поток новосельцев мешал старожилам выселяться и уносить вещи из землянки, в результате получилась кутерьма и пробка.
Но народ с обеих сторон оказался настойчивым. У людей трещали кости. Давили со всех сторон. Давили умышленно, до красна натужив лица. Давили озорства ради и давили от злости, что сами все равно уж не рассчитывали ворваться в землянку первыми.
В конце концов, меня вдавили в землянку. Скатившись кубарем по деревянным ступенькам, я услышал призывные крики:
– Сюда, сюда давай, сюда, место имеется!
Это кричали члены нашей бывшей команды Жарковский, Бородулин, Зильберман.
Я охотно вскарабкался к ним на вторые нары, над которыми качались на белых шнурах две тусклые электрические лампочки.
Внизу, похожие на призраки, в красном полумраке копошились люди у жестяной печки, в которой дымили и сипели сырые дрова.
Одни из людей закуривали, другие пришивали пуговицы, оторванные в квартирной битве, третьи чистили сапоги, палочкой соскребя с них клейкую желто-красную глину, из которой состоял весь пол не мощеной землянки.
От махорочного дыма, от дыма, валившего из печки, становилось все темнее и темнее.
Какой-то словоохот, разместившийся на третьем ярусе нар, обратился с речью к курильщикам.
– Товарищи, – взывал он к чувству и совести жителей землянки, – надо понять, что курение абсолютно вредно. В табачном дыму содержится яд никотин, который отравляет...
В землянке поднялся вдруг такой шум и крик, что мы так и не услышали, что же именно отравляет никотин.
А когда шум улегся, выступил новый оратор. Этот говорил от имени курильщиков.
– Курите, товарищи, курите на здоровье! Если научно к этому подойти, то…подумаешь, в землянке нельзя курить! Англичане даже в театре не стесняют себя, курят, братец мой, без всякого ограничения…
Раздался хохот, шум, выкрики.
Кто-то комариным голосом завопил:
– Поприветствуем, друзья, английские порядки американским свистом, а некурящих попросим на двор, на свежий воздух…
И целую минуту в землянке гулял такой пронзительный свист, какому позавидовал бы сказочный Соловей-разбойник, живший в незапамятные времена в муромских лесных трущобах.
Лишь к полуночи успокоилась землянка, сонно захрапела. Только внизу, хлюпая сапогами по раскисшему глинистому полу, бродили дежурные глашатаи отдельных штабов и надоедливо кричали:
– Гусев, Шабаров, Капустин! Немедленно в штаб. Капустин, не слышишь что ли?
– Да знаю, чего орете?
– Ничего ты не знаешь, – возразил глашатай. – Вот иди, прочти приказ, тогда будешь знать…
– Не мешай мне спать! – крикнул Капустин. Он только сегодня прибыл в армию из запаса и никак не мог примириться с ее порядками и с необходимостью вставать в любое время с постели, если приказано.
– Дубина! – невежливо зашумел на него глашатай. – Приказ то знаешь какой, обмундирование тебе надо немедленно получить…
– А-а-а, понимаю, – подобревшим голосом ответил Капустин. – Я прошу тебя, товарищ Васильев, подбери мне штаны самые большие, чтобы без всякой запинки на мой лафет взошли…
……………………………………………………………………………
На третьи сутки, в утреннюю рань, когда все еще было окрашено в синий цвет, мы вышли из лагеря и направились на новые квартиры, в деревню Ельшанку. Туда начали поступать контингенты рядового состава для комплектования формируемой части.
Ельшанка это одна из саратовских деревень вблизи станции Никольское. Избы здесь деревянные и преимущественно с тесовыми кровлями. Соломенные кровли – редко, железные – некоторые. Сараи – совсем с плоскими крышами, как сакли на Кавказе. На этих крышах, засыпанных землей и навозом, желтели сквозь снег стебли веников и каких-то прошлогодних трав. Древонасаждений в Ельшанке почти нет. Лишь на восточной окраине деревни замерзал в снегах маленький садик без ограды, да под окном одной из хат дремал опушенный косматым снегом тополь с обломанными ветвями. Жители объясняют, что деревья в этих местах "чахнут и от соли, которой пропитана земля, и от подземного газа". Наблюдательный народ. Жаль, что они не геологи. Хорошие были бы из них изыскатели земных недровых богатств.
Нас, группу из семи человек, поместили на квартиру к некоему Никонову, ранее раскулаченному, а потом допущенному в колхоз. Это сухощавый бледнолицый человек с проседью в русых волосах. Он произвел на нас недоброе впечатление своими бесчисленными жалобами и какой-то злой обрисовкой жизни. "И самовар неисправен, – говорил он, – и вода слишком далеко находится, и зима холодна, и военных слишком много развелось, житья не дают: квартируют и квартируют, очередь за очередью.
Разве немец перебьет такую уйму?"
Последние слова он сказал таким бесстрастным тоном, что нельзя было понять, жалеет ли он, что немец не побьет "такую уйму" или радуется, что немец никогда не сможет нас победить?
На квартире Никонова мы увидели допотопный рукомойник, нисходящий, вероятно, чуть ли не к первому экземпляру изобретения человеком подобного бытового предмета. Он представлял собой чугунок с утолщенными стенками и двумя противоположными сосками, похожими на сосок чайника. Рукомойник был подвешен на проволоке над выдолбленным из дерева ведром. Техника умывания из такого рукомойника столь проста, сколь и непригодна: надо было набирать воду ртом из соска, а потом изо рта поливать на руки.
Удивительное совпадение: рядом с этим допотопным "уникумом"-умывальником гнездился злой хозяин, добывавший огонь при помощи кресала и селитряного шнура и несклонный радоваться могуществу Красной Армии. Он слишком глубоко сидел своими корнями в умирающем прошлом, как и его архивный рукомойник.
Спать легли на голом полу, так как Никонов еще днем бесконца жаловался, что "всю солому перетерли ему военные своими боками". Конечно, мы не захотели просить у него соломы. Мы его уже не любили…
Рядом со мной лежал Степан Иванович Бондаренко, старший политрук. До войны он работал преподавателем истории в одной из средних школ города Тамбова. На формирование новой части он попал с фронта. И вот, разговаривая, мы долго не могли уснуть. Мы говорили о гуннах и об их короле Атилле, о многострадальных славянах и о варварах-немцах. Перед нашими глазами вставали картины разрушений и смерти. Груды трупов. Стон раненых, задыхавшихся в огне и дыму. Перевернутые паровозы и толпы женщин и детей, бегущих на Восток. Стаи немецких самолетов, охотящихся за украинскими и белорусскими ребятишками… Это было неизбывное горе и оно ожесточило наши сердца. Мы считали теперь самым гуманным поступком – массовое уничтожение немецких оккупантов. Пусть не удивляются потом наши потомки, что главнейшим лозунгом в годы Отечественной войны мы избрали лозунг: "Смерть немецким оккупантам" и создали целую снайперскую науку по уничтожению фрицев. Была жестокая пора, и меры эти были нам нужны…
……………………………………………………………………………
Утром, взяв ведра, мы пошли со Степаном Ивановичем поводу. Колодец был в овраге, в километре за деревней. Над ним высился журавль, но пользоваться им было совершенно невозможно из-за отсутствия цепи и крючка. Чтобы не упасть в обледенелый колодец (сруб был занесен снегом и обмерз до самых краев), я, черпая воду, попросил Степана Ивановича покрепче держать меня за хвост шинели. Операция эта удалась. Зачерпнув воды, мы уже хотели уходить, но наше внимание привлекло странное и довольно-таки интересное явление: на льду, окружавшем колодец, желтело несколько бугорочков, похожих по форме на крохотные вулканчики. Вершины этих "вулканчиков" были надтреснуты и над ними курилась мелкая снежная пыльца, будто сквозь трещины из-под земли дул ветер.
Мы зажгли спичку и поднесли ее к ледяному "вулканчику". Мы предполагали, что пламя спички будет погашено подземным ветром. Но, к нашему удивлению, произошло совсем другое. Пламя со спички перескочило на лед и, охватив вершину ледяного "вулканчика", затрепыхалось над ним прозрачной зеленоватой косицей.
– Болотный газ! – воскликнул Бондаренко. – Это он горит…
– Пожалуй, нет, – возразил я. – Пламя болотного газа имеет иную окраску. Во всяком случае, это интересное явление. Давай напишем об этом заметку в Саратовский "КОММУНИСТ".
– Напишем, – согласился Бондаренко. – Только станут ли сейчас, когда идет война, заниматься подобными заметками?
Заметку мы написали и отправили в Саратов 8 января 1942 года, а через неделю Степан Иванович лично выехал в Саратов и зашел в редакцию газеты "КОММУНИСТ". Одни сотрудники говорили, что заметка получена, Другие отрицательно качали головами. Третьи что-то вспоминали, но определенного ничего не могли сказать. Так и не добился Степан Иванович в редакции никакого толка.
– Попала заметка под сукно, – сказал он, возвратившись из Саратова. – Сам черт не найдет ее…
Конечно, на черта мы ни капли не надеялись и не предполагали, что он будет искать нашу заметку. Ну а самим совершенно было некогда заняться ее розысками: к нам начали прибывать рядовые на укомплектование части и обучение их стало нашей главной и основной заботой, поглощающей все время.
Ко мне во взвод попали земляки из моей деревни – Иваников Филипп, Козлов Дмитрий. За полуторамесячное путешествие от Ястребовки до Саратова они обросли, как лешие, разбили обувь, обморозили носы и щеки. Встрече со мной они очень обрадовались, так как до этого считали меня уже погибшим в боях в первые месяцы войны. Но о судьбе моей матери они ничего не смогли сообщить: сами были мобилизованы в армию буквально под носом у наступающих немцев и отправлены на Восток.
На второй день по сформировании взвода намечено было одеть солдат во все положенное обмундирование. Еще затемно сходил я к начальнику ОВС, договорился о часе, когда можно привести взвод для экипировки, потом пошел к своим солдатам.
В землянке взвода совсем еще не пахло воинским порядком и солдатами. Посредине землянки стояла печка, сделанная из железной керосиновой бочки. От печки, изламываясь коленами, через всю землянку шли горячие трубы. Они источали теплоту вместе с одурманивающим запахом пригорелой пыли. Почти такую же землянку пришлось мне видеть и задолго до войны, в период своих скитаний по Дальнему Востоку. На нижнем Амуре, где сейчас стоит судостроительный город Комсомольск, вот где видел я подобную землянку. Только так жили тогда не солдаты, а первые рабочие-комсомольцы, прибывшие расчищать площадку для будущего города и завода. "Ничего, – подумал я, войдя в солдатскую землянку, – Ничего. Станет и мой взвод не похожим на рабочую бригаду, а похожим на воинскую боевую единицу. Дайте только небольшой срок…"
Дневальный, вооруженный берданкой, попытался было отрапортовать, что "происшествий никаких не случилось", но, забыв мое вчерашнее поучение, перепутал слова и смущенно замолчал. С досады он чуть не заплакал.
– Не робей, Комаров! – ободрил я его. – Не робей. Скоро научишься рапортовать, стрелять, и станешь золотым бесценным солдатом…
– Да уж постараюсь, товарищ лейтенант! – сказал он и шумно вздохнул. – Помнил, ведь, всю ночь помнил, а увидел вас и забыл. Испужался…
Дневальному, чтобы поднять его дух, я пожал руку, а всем остальным сказал:
– Здравствуйте, товарищи!
На приветствие они ответили недружно, как на крестьянской сходке. Получилось беглое: "здрасть, здрасть, здрасть!", вместо военного приветствия, похожего на залп. Но я на солдат и на младших командиров пока не обижался: за одни сутки многому не научишься. Все-таки своему помощнику, саратовчанину Ашихину, я на ушко шепнул, чтобы в следующий раз взвод отвечал на приветствие только по уставу.
Узнав, что я скоро поведу взвод обмундировывать, солдаты сразу стали очень шустрыми и начали торопиться со своими делами: кухонь в батальоне пока не было и солдаты жили за счет своего сухого пайка.
Пройдя к одинокой скамье, чтобы не мешать солдатам готовить завтрак, я наблюдал оттуда за всем бытом землянки и потихоньку записывал наиболее интересное в свой дневник.
Красноносый солдат с редкими рыжими усиками над толстыми губами, поставив алюминиевый котелок на жестяное горячее колено трубы, размешивал дымившуюся воду заостренной березовой палкой. При этом он искоса и даже воровато посматривал на дверь, будто чего боялся.
Вот со двора вошел пухленький человечек в полушубке коротоякского покроя с низко свисавшей талией куртки и многострельчатами фалдами.
Пухленький посмотрел туда и сюда, потом подбежал к чаевару.
– Ты, дружек, у кого котелок взял? – закричал он.
– У товарища, – продолжая греметь березовой палкой, неуверенно ответил красноносый солдат и недружелюбно посмотрел на пухленького. – А ты чего лезешь? Мне захотелось чайку после солоного завтрака… Захотелось, говорю, чайку, вот и попросил я котелок у товарища…
– Покажи! – настойчиво потребовал пухленький, отстраняя чаевара от котелка. – Эх, ты! Да это, в самый раз, мой у тебя котелок. Немедля, вытряхивай воду!
Разоблаченный чаевар стремительно схватил котелок с трубы. Давясь и обжигая губы он хотел было выпить воду, но это оказалось превыше его сил и возможностей. Тогда он плеснул воду под нары и, не глядя на пухленького, пырнул ему его посуду.
– Возьми, жадоба! – проворчал он. – Не слинял же он!
– Не в том дело, – резонно заметил хозяин котелка. – С чужого коня, если сел без спросу, и на грязи долой…
Вслед за первой, у печки собралась вторая группа солдат. Это были также не обтертые и сырые люди. У них скоро закипела и задымилась вода в высоком жестяном котелке, похожем на узкое ведро.
Засыпай, что ли! – скомандовал один. – Не видишь, белым ключом вода уже поднялась.
Вижу, не кричи! – отозвался товарищ, развязывая домашнюю холщовую сумку.
Потом он, присев на корточки, начал пригоршнями выгребать из нее мелкие засушенные воронежские галушки и засыпать в котелок. Конфетоподобные желтоватые галушки падали в воду с каким-то лакающим упругим звуком. Крутыми брызгами летел из котелка кипяток на раскаленную трубу, шипел там и уносился в воздух кудрявым матовым паром.
Иные солдаты, ожидая своей очереди пробиться с котелком к печке, писали открытки домой. Иные мели землянку хворостяными вениками. Иные переодевались, жевали сухой хлеб и тихонечко ругались промеж себя из-за каких-нибудь пустяков. Ашихин, пристроившись на нарах, читал книгу Павленко "Шамиль".
Таково было начало жизни в армии для людей, привыкших к мирному быту и семье, к плотному завтраку, приготовленному женой или матерью.
В этот же день, обмундировав людей, мы приступили в полном объеме к боевой подготовке. Готовясь к наступательным действиям, мы уделяли много внимания выходам и маршам. Было решено также почаще менять места своего расквартирования, чтобы приучить народ к быстрому освоению любой новой обстановки. На походах закалялись моральные и физические качества воинов, что было очень важно для армии, решившей разгромить опасную для всего мира Германию.
22 января 1942 года мы вышли на марш. Мороз буквально трещал и проникал во-всюду. Сапоги и шинели казались нам бестелесными. Они перестали греть наше тело, и мороз проходил сквозь них, казалось, как и через воздух.
Впереди нашего взвода, шедшего во главе ротной колонны, двигалась Светлана Пушкарь, ротный фельдшер. Стараясь не отстать от командира роты, она быстро-быстро и не в такт своим мелким шажкам махала руками, как заводная кукла. Это смешило солдат, а солдатский смех радовал меня. Ведь он означал и показывал, что солдаты начали усваивать вкус походки и правила военного шага. В старой армии, говорят, самым трудным делом для новобранцев было понять и научиться сочетать взмах руки и движением ноги. А без этого, как ни говори, солдат – не солдат, а обыкновенный медведь-топтыга. Наши солдаты правило движения усваивают быстрее царских солдат не только потому, что командиры Красной Армии стоят к ним ближе и являются искуснее царских офицеров, но и по другим социальным причинам: дореволюционному крестьянину совсем негде было научиться ритмичному движению, а рабочим царь и полиция энергично мешали в этом, разгоняя демонстрации. Теперь же улица оказалась во власти народа, который шагает по ней на демонстрациях не иначе, как в рядах и в ногу, то есть усваивает то, что старый солдат мог усвоить только в армии.
……………………………………………………………………………
На седьмом километре нашего пути, в Николаевском городке, мы наблюдали весьма интересное явление, которое художники назвали бы парадоксом: дым из печных труб поднимался в воздух плотными кудрявыми голубыми султанами, которые клонились от разных труб в разные стороны. Было так тихо и морозно, что на уклонение дыма от вертикали действительно могли влиять лишь весовые несоответствия дымообразующих частиц. Влияние ветра здесь было устранено метеорологическими условиями, и вся картина поэтому получила невероятный характер…
В жизни, как известно, только дети-художники не боятся воспроизводить в своих рисунках подобную естественную картину, которая стесняет воображение взрослых. Но, часто "устами младенца глаголет истина…"
……………………………………………………………………………
Несколько дней мне не пришлось браться за свои записки. С утра до вечера – занятия с бойцами или командирская учеба, а ночью – тревоги и походы, условные штурмы деревень и укреплений, преодоление заснеженных оврагов и борьба с танками врага, массовые штыковые бои. Но вот выпало небольшое свободное время: взвод начал мыться в бане под наблюдением фельдшера и моего помощника, а я поспешил на квартиру, чтобы прочитать целую пачку газет, привезенных из Саратова Степаном Ивановичем Бондаренко. Это была первая получка газет в наш батальон, зато были здесь почти все номера за январь.
Квартира моя была на краю деревни Золотая Гора, в полусотне километров от Саратова, у добродушной старушки Дарьи Петрищевой. Хатенка незавидная, как и все остальные. Груб и плиток, как мы их привыкли видеть и представлять в своих родных местах, здесь совсем не имелось. Плоские плитки были в Золотой Горе заменены в поволжско-немецком вкусе котлами. И это оказалось более выгодным, хотя и некрасивым: котел интенсивнее нагревал воздух в силу большей, чем у плоской плитки, площади соприкосновения с огнем. На дне котла быстрее варилась пища или закипал чай в жестяном котелочке, так как жар охватывал его не только со стороны дна, но и со всех боков.
Я полюбил тихую хатенку Дарьи и спешил туда, как домой.
На этот раз я застал на столе целый гербарий трав и цветов. Хозяйка, напоминавшая по внешности тетку Хлою из "Хижины дяди Тома" Бичер Стоу, заботливо сортировала эти травы и вязала их голубенькой тесемочкой в небольшие пучки.
Нежащий запах сухих трав и цветов густо наполнял хату, будто пришла в нее сама природа с ее цветущей степью, травянистыми буграми и лесными опушками, где росли цветы.
– Что это у вас такое? – удивленно спросил я у хозяйки, вдыхая запах растений.
– А в нашему Широко-Карамышском районе этими травами народ от разной болести лечится, – пояснила Дарья. – Вот вам, к примеру, зверобой. Эта кажушка растет на соленых песках. От простуды, если, если пить отвар этой кажушки, вернеющее средство. А это папортник, иван-купальское растение. Оно, конечно, с дьяволом связано, но от простуды помогает. Ночью за ним в лес ходим, стережем… Как только он зацветет синим огоньком, так и не зевай… Ежели кому удастся срезать этот цветок да в свежую ранку под ноготь врастить, станет тот человек могучим волшебником. Звездами он будет повелевать, горами двигать, болести всякие лечить, войны прекращать и ничто ему не сможет стать поперек желания…
Дарья говорила это с таким воодушевлением, с каким мог говорить лишь человек, верящий в реальность своей сказки. И мне, слушавшему ее, понятнее стали давно прочитанные книги с мотивами физиологической фантастики. Гете, как известно, начал скитания своего доктора Фауста с превращением его из дряхлого старика в цветущего юношу при помощи растительных снадобий. Он же дал человечеству подробный рецепт изготовления «гомункулуса», то есть химического человечка. Правда, этот человечек, еще не выходя из колбы, уже энергично запротестовал против всего искусственного, так как искусственному требуется ограниченное пространство, а природному естеству тесно даже в просторах всей вселенной.
Стремление людей подчинить человеческой воле всю вселенную, желание всем управлять и всему диктовать, выражено было и в простых, почти сказочно-поэтических пояснениях саратовской колхозницы Дарьи о волшебной силе трав и папортников.
Именно подобные народные воззрения, вероятно, питали физиологическую фантастику авторов прошлых веков. Мотив властолюбия и счастья, жажда знания и вечной юности и бессмертия гремел в древнем греческом эпосе, в "Скованном Прометее", и в германском сказании о Сигурде, неуязвимость к которому пришла в связи с омовением его в крови убитого им дракона Фернира (Впрочем, это варьированная сказка о греческом Ахиллесе, которого Фетида окунула в воду Стикса), и в русской былине об Илье-Муромце, сила к которому пришла от испитого им напитка из трех сосудов…
Драматург Марло, убитый в 1593 году в кабачке во время пьяной драки, написал перед тем трагедию "Фауст", в которой отразил народное представление о безграничной силе, скрытой пока в миру людей и природы. Он первый обработал в драматической форме народное сказание о чернокнижнике-Фаусте, продавшем будто бы в шестнадцатом веке свою душу дьяволу во имя магической власти над всем окружающим миром. И не об этой ли власти грезила теперь саратовская колхозница Дарья, сортируя сухие травы и цветы. Ведь жесткие стебли и хрупкие лепестки этих трав и цветов были напоены могуществом земли, солнца и всех миров вселенной. Ведь эманация этих миров, истекая в космос, несомненно, достигла и растений земли, достигла самих людей и породила в них надежду на бессмертие и на власть над всем миром…
Задумавшись, я стал невнимателен к рассказу хозяйки и она это заметила.
– У-у-у, – ты меня и не слушаешь, – обиженно промычала она. – Я рассказываю, а твои глаза смотрят мимо и будто скучают…
– Нет, нет! – поспешил я оправдаться. – Продолжайте рассказ, все это очень интересно. Я просто отвлекся на минуту и подсчитываю, сколько таких цветов и трав потребуется, чтобы вылечить народ от всех болезней…
– Это пустое дело! – махнув рукой и улыбнувшись, возразила хозяйка. – Всех никогда не вылечишь. Но знать лекарство надо. Очень пользительно знать силу цветов и трав. Ромашка вот, к примеру. Это для жинок растение. А белоголовник от живота хорош. Мы его в поле собираем. Он похож на картофельную ботву, но только белолистный. Еще от простуды хороша пши-пши-на. Мы ее на огороде разводим. Розовыми и красными бутонами цветет, очень даже красиво. Вот и, скажу про жгучую крапиву. Большую она имеет силу против холеры. Если голого человека обложить свежей крапивой и водой покропить для лютости, холера убежит от человека, как крыса от запаха паленой шерсти. Н
Наверх