ОЧЕРК 7. СНОВА НА СЕВЕРО-ЗАПАД. Н. Белых. Продолжение.
Вот она, побитая под Москвой все европейская техника. Наваленная грудами на наши платформы, она ехала в последний свой путь – в горнило русских плавильных печей. И наши солдаты лазали по стальным обломкам чужих машин, подошвами своих сапог топтали нацистские танки, топтали их на земле Красной Пресни, куда совсем недавно так настойчиво и неистово рвались гитлеровские дивизии.
В Москву пришли груды разбитых фашистских машин. Придут они и в Ленинград, в его плавильные печи. Там, над Смольным, куда рвутся немцы, снова скрестились мечи двух миров. Но бессмертное творение итальянского зодчего Джакомо Кваренги никогда не падет: его обороняет бессмертный народ России. Обороняет, как свою святыню. В Смольном были приняты акты рождения Советской власти и Советской государственности. И Смольный бессмертен, как сама история. Пройдет два, пусть три года, но немцы не только не усидят у нас, под Ленинградом. Нет, они не усидят и у себя. Буря дует с Востока. Буря начнется и с Запада…
……………………………………………………………………………
В одиннадцатом часу 4 апреля мы простились с Москвой. Простились на Ходынке, у станции Военное поле. В конце XIX века здесь была катастрофа: люди, соблазненные грошовыми царскими подарками, давили друг друга и гибли под обломками подмостков в котловане, куда падали под напором толпы.
Теперь здесь шумела березовая роща, зеленели могучие сосны, доживали свой век старинные дома деревянного старомосковского стиля. Рядом с ними торчали новые "коробки", вошедшие в моду в пору реконструктивного периода и искания в СССР простой и удобной архитектурной формы.
Станционное здание проплыло мимо нас справа. Это двухэтажное строение с очень глубоким навесом, обращенным в сторону железнодорожных путей. Под навесом можно было ставить экипажи или разместить целую роту солдат. Но помещался там единственный голубенький почтовый ящик, из щелей которого торчали белые уголочки самодельных конвертов. Впрочем, во время войны так много пишут писем, что ни один почтовый ящик не пустует. Из каждого ящика обязательно торчат переполнившие его письма.
Прямо же за станцией Военное поле начинались противотанковые надолбы, рельсовые ежи, длинные ряды колючей проволоки, поставленные еще осенью 1941 года. В роще, на лысых полянах, лежали аэростаты с серебристыми боками. Они по форме напоминали огурцы, но достигали в поперечнике до трех с половиной метров, а по длине – до четырнадцати метров.
В два часа дня мы приехали на станцию Ховрино, отъехав от Москвы всего семнадцать километров. Мы так долго кружили у Москвы, что создавалось впечатление, будто сил у нас не хватало оторваться от столицы…
На Ховрино наши интенданты выдали солдатам пайковую норму сухарей из фонда подарков, полученных от советского населения. В сухарях была найдена записка, немедленно облетевшая все вагоны. Ее передавали из рук в руки, читали и плакали, растроганные словами заботой советских людей о воинах Красной Армии. "Дорогие бойцы! – было сказано в записке. – Простите за скромный подарок. От всей души готовила его вам, нашим защитникам от немецкой смерти.
Живу я в глухом поселке, где не слышно раскатов военного грома. Но живу только вашими успехами и героическими делами Красной Армии. Нет у меня более сильного защитника, чем красноармейцы. Кушайте же на здоровье наши коржи и бейте нещадно и без жалости немецких фашистов! Мы ждем, что Красная Армия снова зажжет над нами солнце победы, зажжет в наших хатах электрические лампы, погашенные войной... С горячим приветом к вам Анна Андрияшевская. Кочковский район".
Записку эту солдаты заучили на память, как боевой параграф воинского устава. Устав и записка с одинаковой страстностью требовали от нас победы над немцами, и мы не имели права не победить. Так решила страна, и так решил каждый из нас.
……………………………………………………………………………
С наступлением темноты эшелон остановился в четырех километрах западнее станции Фирсановка. Отсюда начиналась земля, занимаемая немцами к моменту начала их разгрома под Москвой.
Ночь была безветренная, теплая. Солдаты отдыхали в вагонах. Где-то за лесом ухали зенитки. Завтра – христианская пасха. И мы в эту пасхальную ночь стояли на рубеже, до которого посмела дойти нога немецких солдат… Больше она никогда не ступит сюда. И, может быть, в какую-то другую пасхальную ночь Красная Армия сама придет в Германию, вступит в проклятый Берлин, откуда немцы понесли смерть всему миру.
……………………………………………………………………………
С утра пятого апреля наш эшелон катился по выжженной немцами земле. Везде было затхлое дыхание войны, вставали картины немецкого варварства. Над руинами построек торчали черно-красные кирпичные трубы. Зияли сизые дыры в пробитых снарядами стенах. Из огромных воронок выглядывали скрученные взрывами авиабомб спирали из железных прутьев и рельсов. На дне глубоких придорожных оврагов лежали черные фермы взорванных мостов. Угрюмо на все это смотрели мохнатые сосны и телеграфные столбы с побитыми изоляторами и клочьями железных волос – обрывками порванных телефонных проводов.
Среди зелени хвойных лесов, там и сям, будто золотые мечи, сверкали на солнце перебитые и расщепленные снарядами стволы деревьев. И так, кадр за кадром, навстречу нашему эшелону бежали и развертывались картины причиненного немцами разрушения.
Мы стояли у широко распахнутых дверей вагонов. Сотни людей и сотни глаз глядели на изуродованную немцами землю. И нас не надо было агитировать: сами камни звали нас к мщению. Нестерпимая боль жгла наши сердца. Священная ненависть рождала злобу и не милосердие к немцам. Нашим внукам, когда время вылечит раны русской земли, может быть, чужды будут охватившие нас чувства почти зверской жажды мести. Но что поделаешь: без такой ненависти нельзя было нам разгромить врага. Да и слишком глубоки раны, которые мы видели своими глазами на груди нашей Родины. Эти раны нанесены немцами. И немцы достойны того, чтобы не только наши дети, но и внуки наших детей проклинали их. Пусть наши потомки, читая страницы дневников участников Отечественной войны, посмотрят нашими глазами на дорогу войны тысяча девятьсот сорок первого года.
……………………………………………………………………………
В двенадцатом часу миновали станцию Подсолнечное и город Солнечногорск, освобожденный от немецкой неволи еще 11 декабря 1941 года. Это преимущественно деревянный, одноэтажный город. Дома в нем вразброску, как в деревне. Через город бежала узкая речка. Над городом возвышались две-три колокольни и несколько закопченных, бездымных заводских труб.
За окраиной Солнечногорска снег был измят и перемешан танками с землей. По полю, покуда хватал глаз, белели снежные бугорки, похожие на холмики над норами кротов. Это были бруствера ячеек для стрельбы лежа: здесь дралась русская пехота за Москву и за Россию.
Далее, огибая лесную опушку, огромным зигзагом бежали три ряда проволочных заграждений, за которыми широким провалом лежал противотанковый ров. В снегах чернели остовы разбитых и сожженных немецких танков, валялись раздавленные орудия, разбитые повозки и не убранные пока трупы крупнокостных ганноверских лошадей и длинноногих немецких солдат с рыжими волосами и разбитыми мордами.
В час дня приехали в разрушенный Клин. Развалины элеватора, магазинов и домов лежали серой холмистой массой щебня и пыли. Лежали они молчаливо, залитые ярким светом апрельского солнца. Снег подтаивал и по обломкам стен и серых фундаментов катились бирюзовые капли воды, будто камни плакали над человеческим горем, принесенным из Германии на немецких танках и самолетах, на немецких штыках и автоматах.
– А какие места здесь природные! – обнажив голову, сказал один из бойцов. – Жизнь, наверное, здесь была до войны, как на даче. Жаль вот, растоптали немцы эту жизнь и нам придется снова строить ее. Трудно строить…
…………………………………………………………………………
С наступлением сумерек мы выехали из Клина, а к восходу солнца добрались до какого-то разрушенного полустанка в двадцати пяти километрах от Калинина. Кругом хвойные дремучие леса. Издали слышались тяжкие вздохи взрывов: немецкие летчики бомбили Калинин.
В девять часов 6 апреля мы проехали мимо маленькой станции Кузьминка. Нас эскортировали два потешных самолета "У-2". Осины, сосны, проволочные заграждения, дзоты и блиндажи бежали навстречу нам с обеих сторон дороги. Эшелон приближался к Калинину.
В восьми километрах от города нас остановили железнодорожники. Они сообщили, что водонапорная башня в Калинине пострадала от бомбежки и не сможет снабдить нас водой. Начальник эшелона распорядился отцепить паровоз и отправить его заправляться водой назад, в Кузьминку. Паровоз ушел. Длинный состав вагонов и платформ задремал на путях. На крыше и на площадке вагонов вылезли наши солдаты с зенитными пулеметами. Над нами в светлом небе висел гул чужих самолетов, звенели наши "МИГи", тарахтели неугомонные и неутомимые "короли воздуха" и "фронтовые старшины" – чудесные "У-2"…
Правее полотна дороги лежала кочковатая, болотистая низменность, росли редкие сосны. Правее полотна, на возвышенном песчано-глинистом грунте росли мелкие и густые, как волосы, осины.
……………………………………………………………………………
В Калинин мы прибыли в три часа дня. Эшелон остановился под виадуком. Метрах в сотне левее нашего вагона чернело громоздкое здание депо с куполообразной кровлей, с которой взрывная волна снесла железные листы и там чернели только стальные ребра решитовки купола. Слева по движению высилось каменное здание вокзала с круговым навесом, опирающимся на бурые чугунные колонны. Под навесом – длинная доска с крупными буквами, составившими слово: "На Ленинград".
Справа, за путями и будками, звенели трамваи. Почти у самого вокзала трамвайное кольцо поворачивало в город, охватив рельсовой петлей небольшой скверик с березками, осинами и кустами акаций. Посредине сквера стоял двухэтажный белый домик. Сквозь стекло широких голубых окон из домика, прильнув носами к стеклу, смотрели веселые рожицы курносых ребятишек. За домом, вдали, стоял столб черного дыма: горело что-то, зажженное немецкой бомбой.
Узнав, что эшелон будет стоять на станции долго, я сел на трамвай и поехал в город. На шестой остановке, вблизи Волжского моста, заметил я необычайное оживление и высадился из вагона. Мне хотелось узнать, что так сильно возбудило интерес калиновчан. Оказалось, пребывая в Калинине, немцы устроили в городском парке пятьсот могил для своих солдат и офицеров. Теперь же население города Калинина решило очистить свой парк от дохлых фрицев.
Рабочие пожарными баграми и просто железными крючками извлекали немцев из вскрытых могил, ставили их кверху ногами в снежные сугробы, а потом, как дрова, валили на грузовые машины и отвозили в помойные ямы за город. В этом не только отражалась законная ненависть калинчан к немцам-захватчикам. В этом был символ того, что целое поколение современной Германии обрекло себя на долгие года в помойную яму истории.
На улицах Калинина много своеобразных и о многом говорящих картин. Некоторые из них запомнились и нашли отражение в моих записках. Вот, в подъезде одного из серых двухэтажных домов, неведомо каким способом сюда втиснутая, стояла немецкая легковая машина. На капоте машины кто-то гвоздем нацарапал непонятное сокращение "ПВСС", а в разбитую фару сунул носком и прикрутил проволокой немецкую неуклюжую соломенную калошу с картонной запиской: "Изготовлено в Берлине, потеряно в Калининской витрине".
На рекламных будках и на заборах сохранились плакаты советского реклам-бюро, расклеенные еще в июне-июле 1941 года.
С невольным удивлением смотрел я на эти документы и вещи, пережившие немцев.
Седенькая преподавательница иностранных языков в Калининском институте объяснила мне этот факт весьма примитивно, но, пожалуй, правильно.
– Немец был голоден, – сказала она. – А плакат не укусишь. Вот и не тронули. Да и некогда было. Зато они отобрали у населения все продукты, одеяла и подушки. А когда убегали из города, почуяв Красную Армию, то и даже юбки с женщин стаскивали, не говоря уже о платках или валенках. Очень они холода боятся...
Были на заборах и почти свежие плакаты. Население рассказывало, что эти плакаты были расклеены партизанами за один день до освобождения Калинина Красной Армией.
На одном из плакатов изображена русская женщина в огненно-красном одеянии. Ее левая рука поднята в повелительном указательном жесте на Запад, а в правой – бумажный свиток с текстом Красной Присяги. За спиной женщины – сияние, лучи которого состояли из граненых русских штыков.
"Родина-мать зовет!" – грозным и страстным кличем звучал плакат. И только отщепенцы, только люди с опустошенной душой могли не услышать этого зова. Таких людей народ наш ненавидел всей страстью своей души и готов был стереть даже память о них с камней своих улиц и с пыли дорог.
У дома № 110 на проспекте Чайковского трудно оказалось пройти. Здесь была огромная масса женщин и ребятишек. Они старательно выковыривали для топлива оконные подлокотники, балки и остатки полов из взорванного немцами дома. Смешавшись с толпой, я заглянул через оконные глазницы во внутрь дома. Там кучами лежал щебень, валялась обгорелая мебель, обвисали с потолков двутавровые изогнутые железные балки. Сквозняки качали дранощепную решетку, сорванную с потолка.
– Зачем вы разрушаете этот дом до конца? – спросил я у женщин. – Ведь он еще понадобится вам…
– Нет, дорогой товарищ, такой дом нам никогда не понадобится! – возразили женщины. – Мы сотрем его с лица земли… Тут немцы с нашими распутницами любились. Поганый он теперь… Изменницы жили здесь и убежали потом вместе с немцами…
Посмотрев женщинам в разгневанные глаза, я поверил, что они действительно уничтожали дом по мотивам ненависти. Иначе, почему бы им ни растащить доски и строевой лес, сложенный в штабеля рядом со злополучным домом?
Не удержавшись, я даже спросил об это одну из женщин, и она ответила:
– Нельзя. Этот материал потребуется на для ремонта квартир. Он государственный…
Пока я разговаривал с женщиной, ко мне придвинулась девушка лет шестнадцати в сереньком весеннем пальто и бордовом берете с золотистыми звездочками.
– Здравствуйте! – сказала она, и лицо ее покраснело, будто она сказала чего-либо нехорошее. – Вижу я, разговариваете вы с женщинами и все записываете. Наверное, для газеты?
– Да, – ответил я. – А что?
– Желаете наш дом посмотреть? – неожиданно предложила девушка. – Мы с дедом живем недалеко отсюда.
Я согласился. По дороге я узнал, что девушку зовут Виноградовой Лидой, что учится она в Калининской средней школе № 16, что дедушка ее, Виноградов Михаил Николаевич, помогал партизанам и был за это начисто ограблен немцами.
– Они его даже вешать повели, – пояснила Лида. – А, откуда ни возьмись, наскочили партизаны. Они отбили старика у немцев, а потом спрятали его…
На углу Спортивного переулка мы остановились у травянисто-зеленого домика с белыми окнами. Рядом лежала большая красно-серая куча щебня. В пыли поблескивали зеленоватые слитки застывшего стекла.
– Это вот и есть наш домик, – показала Лида рукой на руины. – А вон там, в сарае, мы живем… Напишите о нашем домике. А еще напишите, что немцы трех моих подруг повесили за то, что они вместе со мною подбирали на улице города советские листовки, разбрасываемые самолетами, и читали их жителям Калинина…
……………………………………………………………………………
Возвратившись в эшелон, я застал в нашем вагоне Степана Ивановича Бондаренко. Он распространял среди командиров листовку, предназначенную Политуправлением для немцев. На листовке был изображен Наполеон в овальной красивой рамке. Подняв на ладони крохотную статуэтку Гитлера, он хмуро смотрел на нее из-под своей знаменитой треуголке и говорил: "Этот карлик тоже хотел быть великим полководцем". На обороте листовки напечатаны стихи антифашистского поэта Эриха Вайнерта, озаглавленные "1812-1942". Стихи заканчивались призывом к немецким солдатам спасти свою жизнь, используя листовку в качестве пропуска в плен к русским.
– Послушаются немцы? – спросил Лысов.
– Нет! – сказал Бондаренко, покачав большой стриженой головой. – Стихами немцев не проймешь. Они лишены способности понимать гуманные доводы. Сила для них является законом, а бомба – букварем. Силой и бомбами мы доконаем немцев, а не листовками. Мы просто до сей поры никак не примиримся с мыслей, что немцы являются людоедами, а не людьми, поэтому и пытаемся говорить с ними по-человечески…
– А кто первый изобрел способ убивать людей бомбами с воздуха? – спросил неожиданно вмешавшийся в разговор долгоносый повар Грешилов, который хлопотал у раскаленной докрасна железной печки – кипятил чай в кухонном черпаке и тушил мясо в котелочке. – Неужели, русский человек?
– Не-е-ет! – возразил Степан Иванович. – Нет. Первым изобретателем убийства людей бомбами с воздуха был австрийский офицер, немец по национальности, Ухатиус. Он в 1849 году, когда шла итало-австрийская война, организовал первую в мире воздушную бомбардировку города Венеции. Но его указанию, к воздушным шарам братьев Монгольфьер, наполненных горячим воздухом, было прицеплено по одной десятикилограммовой бомбе. При помощи особого приспособления эти бомбы сбрасывались с шаров на Венецию. Дважды повторенная бомбардировка закончилась тем, что было убито четверо и ранено сорок венецианцев…
– Ну, слава богу, что это не русские выдумали такое убийство! – с такой искренностью воскликнул Грешилов, что мы переглянулись и подумали: "Нет и не может никого быть на земле гуманнее русского солдата, для которого война – тяжелая необходимость защищать себя, свободу и свой очаг, а не кровавое ремесло, каким она является всегда для немцев…"
……………………………………………………………………………
На следующий день мы тронулись в дальнейший путь.
Прощаясь с Калининым, мы стояли у открытых дверей вагона, опершись грудью о широкую доску, перехватывающую проем двери (это для того, чтобы солдаты не падали из вагона).
Поезд шел тихо. Проплывали мимо деревянные дома с причудливыми пристройками, надстройками и флигелями, окрашенными в желто-бурый цвет. Потом начался пустырь, превращенный в огромное кладбище разбитых трофейных машин, самолетов, пушек, железных бочек и цистерн, нагроможденных друг на друга или раскатившихся далеко по пустырю. Далее, за машинным кладбищем, побежал мимо нас длинный досчатый забор с красными кирпичными столбами. Потом показались пятиэтажные корпуса "Тверской мануфактуры".
Над красными крышами корпусов вздымались желтые башенки с разбитыми стеклами и с вышибленными рамами, с расщепленными филенками узких дверей.
За "Тверской мануфактурой" поезд снова замедлил ход и осторожно вкатился на Волжский мост.
Внизу, под пролетами моста, возились люди. Они казались нам очень маленькими и очень смешными, плюгавенькими. Над ними свежим деревом желтел только что реставрированный средний пролет моста. Сбоку, гранитными террасами и каменными выступами опускались крутые берега над ледяным зеркалом реки. Весна прососала местами лед и сквозь прозрачный хрусталь воды нам было видно каменистое речное дно, хотя и находились мы на высоте нескольких десятков метров от воды. Впрочем, с высоты вода всегда кажется прозрачнее. И, наверное, этим оптическим свойством воды пользуются все птицы-рыболовы и современные самолеты, с больших высот выслеживающие на морях подводные лодки противника.
За мостом мы проехали мимо бело-стенного многокорпусного завода с многочисленными закопченными и обгорелыми трубами. В стенах заводских корпусов зияли черные снарядные пробоины и на стенах краснели глубокие царапины от осколков. От заводских стен еще дышало запахом недавних жестоких боев, веяло воздухом войны.
……………………………………………………………………………
Кончился Калинин.
Завиднелись вдали приземистые избы, крытые почерневшим тесом, сломанные березы, сверкнули лужицы талой воды в канавах и на проселке.
Вскоре показался разъезд Дорошиха, и к путям снова придвинулся лес, придвинулись сосны, березы, ели, мшистые болота с зелеными и желтыми проталинами в снегу.
В полдень мы подъехали к станции Кулицкая, но сейчас же станционное начальство заставило эшелон километра два прокатиться назад и подойти потом снова, как положено, подав предварительно гудок и обратив внимание на семафор. "Гудок, – пояснили нам, – стал теперь вновь обязательным, как и до войны".
Начальство на станции Кулицкая строгое. От него мы и узнали, что с нынешнего дня снят запрет на сигнальные гудки. Запрет, введенный еще в первые дни войны.
Наш паровоз с громким ревом, не останавливаясь, в девятнадцать часов вечера 10 апреля 1942 года промчался через станцию Лихославль. А утром следующего дня мы были уже на станции Бологое, то есть взобрались на тот пуп Валдайской возвышенности, откуда реки растекаются в разные стороны: Волга – на юго-восток, Мста – на северо-запад, Сясь – на север, Западная Двина – на юго-запад.
Часть людей из нашего эшелона высадили на станции Бологое, чтобы отправить их на Ленинградский фронт. Наш батальон было намечено довести до Валдая, после чего направить или через Крестцы на Волховский фронт или через Дворец на Лычковское направление. Во всяком случае, нам оставалось километров восемьдесят-сто ехать поездом, после чего предстояло мерять землю ногами.
Часов в восемь утра 11 апреля эшелон начал маневрировать. Нас протащили до самого рабочего поселка Бологое. Черный этот поселок, точно вымазанный сажей. И весь он был залит водой, которая блестела и на улицах и в садах, и во дворах и у самых крылец домов. В поселке почти совсем нет улиц, как в индейской деревне, построенной на сваях. А имеющиеся улицы – удивительно кривы. Одна из них, похожая на интегральный знак и обсаженная тонкими стройными березками, подходила к самой железнодорожной насыпи. Деревянные двухэтажные домики на этой улице большей частью были с заколоченными окнами и разбитыми тесовыми крышами. Следы военных когтей были заметны и здесь, как по всей нашей дороге на фронт.
В двенадцать часов двинулись в путь.
Октябрьская железная дорога прямо же за станцией Бологое отвернула от нас на северо-запад, а мы двинулись на Валдай. К полотну дороги с обеих сторон близко придвинулись дремучие сосновые леса с порослями берез и осин. Здесь начался лесной край.
На разъезде Злино встретилась какая-то надобность отцепить наш паровоз. А народ наш, не любивший бесцельных стоянок, занялся кто во что горазд, чтобы убить скучное время. Грешилов начал варить лапшу, интендант Никифоров снял рубаху и усердно осматривал ее на всякий случай, Лысов и Попков принялись доигрывать отложенную было партию домино, Поврищук уткнулся носом в лермонтовского "Фаталиста", а я отправился в вагон к своим бойцам проводить очередное политзанятие.
Через час прибыл санитарный поезд с ранеными из-под Новгорода, с Ильменя, с южного участка Волховского фронта. Мы все вышли побеседовать с ранеными и поискать земляков, которые вполне могли оказаться и в этом санитарном поезде.
Земляков встретить не пришлось, но один потешный пожилой сибиряк с отбитой кистью руки, забинтованной в марлю и особую перчатку, заменил нам всех земляков. Он душевно и не без юмора рассказывал моим бойцам свои впечатления о фронте и очень помогал мне завершить психологическую подготовку взвода к хладнокровному восприятию фронта (ведь в моем взводе девяносто процентов бойцов были новичками, знавшими фронт только по рассказам).
Конечно, сибирячек кое-где пересолил, характеризуя нашу смелость и немецкую трусость. Но, в общем, бойцы слушали его внимательно и с большим интересом.
– Немец, он такой! – сказал сибирячек. – Как чуть, так прячется в землю. Душа у него скрытая, как темный лес. А мы, русские, мы любим в открытую… На днях немецкий самолет прямо таки засыпал нас своими листовками. И летят они и летят, как белые голуби. И в каждой листовке угроза: "Рус, наступать скоро будем. Сдавайся, иначе всех перебьем…" Только врет немец. Куда ему там нас перебить?! Я вот один еду на восток, чтобы руку лечить, а навстречу мне, под Ильмень, целые батальоны пошли. Это мне на смену. Вот и перебей нас. Нет, ребята, такой еще богатырь на свет не родился, чтобы нас перебить. Мы, ребята, ей-богу, бессмертны… Дайте-ка закурить…
Целый десяток солдатских рук протянули раненому уже готовые цигарки. Но в этот момент выбежали из вагонов суетливые сестры. Они буквально за рукав потащили сибиряка в вагон.
– Прямо беда с ним! – жаловались они на сибиряка. – Мы туда, мы сюда, а его и след простыл. Он опять митингует…Ай-яй-яй-яй! Поезд сейчас пойдет, а он все тут с митингом…
– Заботятся о нас! – уже с порожка вагона, через плечо сестры крикнул нам сибиряк. – Желаю вам успеха, товарищи! Я тоже недолго задержусь в тылу. Подлатаю руку и снова на фронт…
Проводив санитарный поезд, я еще с полчаса побыл с бойцами и вдруг почувствовал внезапную слабость, головокружение и начал рваться. Меня ввели в вагон.
……………………………………………………………………………
13 апреля утром, шатаясь от головной боли, я вышел из вагона на разбомбленную площадку Валдайского вокзала. Наши медики начали было уговаривать меня лечь в Валдайский госпиталь, но я категорически отказался. Меня могли отправить из Валдая в Едрово, километров за двадцать пять, а там и поминай, как звали нашу часть. Полежишь несколько дней, потом попадешь на пересыльный пункт и угодишь снова на формирование. Спасибо. От своих ребят я не намерен отставать.
Тогда фельдшер усадил меня на какие-то ящики, заставил выпить неимоверно вонючие капли и приказал ожидать подводу, чтобы ехать на Демянское шоссе. Кругом, выгружаясь из вагонов, галдели люди, слышались команды, гремели котелки, лязгали лопаты, ржали лошади.
– Товарищ командир, а, товарищ командир! – послышался басистый голос над моим ухом. – Что же это такое?
Открыв глаза, я увидел перед собою своего помощника товарища Зиборова.
– Что вам? – спросил я.
– Бойцы, товарищ командир, опасаются насчет вас. Решили мы взять вас с собой… Там бойцы носилки раздобыли…
Чтобы не зарыдать от охватившего меня волнения, я до боли сжал зубы и часто-часто задышал, будто воздух вокруг меня сразу стал редким. А когда перестало покалывать в горле и просохли глаза, я взял Зиборова за руку и привлек к себе.
– Ну, знаешь, дорогой, я еще в жизни не переживал такого волнения, как сейчас, – сказал я. – Передай бойцам мое горячее спасибо и скажи, что я их никогда не оставлю. Идите, я приеду. Прошу только, если на привале попадется неразбитая хата, натопите ее пожарче. Мне нужно будет хорошенько пропотеть…
……………………………………………………………………………
После ухода солдат мы часа два еще не могли двинуться со станции Валдай, так как дорогу заняли большие колонны войск, двигавшиеся через Валдай в сторону Демянска. А когда войска прошли, меня положили на сани поверх мешков с овсом и фуражными отрубями, крест на крест прихватили к грядкам веревками, чтобы не упал, и так повезли. Признаться, лежать было страшно неудобно. Я даже попытался встать, но почувствовал вдруг такую усталость, что не смог пошевелиться и продолжал пластом лежать на санях.
А ехать было трудно.
Снег раскис. Дорога обнажилась. Лошади, тяжело дыша и кряхтя, с трудом тащили сани по мокрому булыжнику Демянского шоссе.
Внезапно появились и с шелестящим свистом пронеслись над нами два узкокрылых немецких самолета "Мессершмидт-115", новинка немецкой авиации, рекламированная Геббельсом как "чудо техники". Они обстреляли обоз из пулемета.
Лошади шарахнулись и с непостижимой силой рванули с дороги, ломая оглобли и опрокидывая сани. Подвода, на которой лежал я, не опрокинулась. Лошади помчались вне дороги по замершему еще болоту, усеянному мелкими гранитными камнями, торчащими из-под снега. Меня болтало на возу из стороны в сторону, но упасть я не мог даже и если бы хотел: веревки очень крепко держали меня на возу, держали со всем своим веревочным упорством. С таким упорством, что мне и дышать теперь было трудно.
Ездовому удалось справиться с испуганной парой лошадей. Хлестая их кнутом по мордам и почем попало, он вывел подводу снова на шоссе. Теперь весь обоз, напуганный "Мессершмидтами", широко растянулся по дороге. Но самолеты больше нас не беспокоили. Они промчались к Валдаю.
Вскоре мы услышали тревожные гудки в Валдае.
– Немцы, опять летят немцы! – испуганно закричали ездовые, показывая кнутищами в небо.
Действительно, наполняя воздух рыдающим металлическим гулом, над нами показались одиннадцать косокрылых немецких "Юнкерсов". Покачиваясь и кренясь то вправо, то влево, чтобы осматривать местность, самолеты шли на Валдай. Все они повторяли движение своего флагмана, будто были нанизаны на какой-то общий с ним стержень.
За деревьями грохнуло. Плеснули в воздух длинные ослепительные языки оранжевого пламени и с визжащим звоном в высь помчались снаряды. Зенитки стреляли совсем близко от нас. Мы слышали даже звонкий крик артиллериста, похожий не на команду, а на задорное подбадривание:
– Сыпь, девчата! Подсыпай, девчата, огоньку!
И девушки-зенитчицы подсыпали. Пушки буквально захлебывались от скорости стрельбы. Они ахали и плескались сплошными струями огня.
Рядом с немецкими самолетами, впереди их и у самых хвостов, под черным бронированным брюхом – везде сверкали красные остро лучистые звезды разрывов, расцветали черные маки дыма, клубились синие облачка. Было это очень красиво и интересно наблюдать с земли.
Немецкие самолеты заметались, но продолжали все же следить за своим флагманом. Потом они выстроились стайкой, будто вцепившись в хвост один другому, и начали по очереди нырять на город. Бомбы отрывались от них в тот момент, когда самолеты, задрав носы, начинали выходить из пике и громко выли. Каждый самолет сбрасывал по пять бомб: четыре мелких обозначали в воздухе углы квадрата, а одна большая бомба падала в центре этого квадрата. Немцы во всем любили фокусничать, даже и в сбрасывании бомб.
Бомбы рвались оглушительно громко и трескуче, потрясая землю и воздух. Становилось даже тяжело дышать от этого грохота и от резкого колебания воздуха, сделавшегося жестким и каким-то сжатым. В грохоте бомб совершенно потонули звуки зенитных орудий и только было видно, что в воздухе, плескаясь и сверкая, продолжали рваться снаряды. Вдруг один, потом другой самолет, клюнув носами, задрав хвосты к верху и начали быстро падать, объятые пламенем и черным кудрявым дымом.
Над городом поднялись черные кудлатые столбы дыма и багрового пламени. И мы, видя это, ничего пока не могли сделать, чтобы погасить пожар. Но в наших сердцах загорался свой, особый пожар, который никогда и никакими "Юнкерсами" невозможно было погасить. Мне казалось даже, что я уже выздоровел и должен был вставать.
– Позовите фельдшера! – закричал я. – Пусть он немедленно снимет с меня веревки…
Фельдшер попробовал мой лоб своей холодной влажной ладонью и покачал головой.
– Э-э, нет! – возразил он. – У вас температура. Лежите себе и терпите. Терпите и лежите…
Пришлось и лежать и терпеть. Ничего другого мне не оставалось.
Обоз медленно двигался по шоссе, по обе стороны которого зеленели хвойные леса, возвышались валдайские холмы, лежали минные поля, обнесенные изгородями из колючей проволоки. На мостах были заложены фугасы с электрическими проводами и с деревянными клетками над ними, чтобы на фугас не наехали наши автомашины или танки.
Навстречу нам, разбрызгивая грязь, одна за другой катились с передовых позиций машины. Огромные крытые фургоны, окрашенные в белый цвет зимы – наши; черные – с немецкими надписями на бортах – трофейные...
Дорога, извиваясь среди густых лесов, все время шла на подъем. Неожиданно вынырнула из-за крутого холма беленькая церковка с выбитыми стеклами узких окон, потом показались немазаные бревенчатые избы с высоко поднятыми над землей окнами и с полуподвалами под полом. Это был первый населенный пункт на шоссе Валдай–Демянск и назывался он странным именем "Короцко". На улице, во дворах и огородах деревни лежал глубокий снег, взбухший и потемневший от насытившей его воды.
Какая-то женщина в белом с черными мушками платье, сверкая на солнце голыми икрами толстых ног, пробиралась по снегу от одной избы к другой. На ногах ее были старые глубокие калоши. Проваливаясь в снег по самые колени, женщина заливисто визжала, а наши ездовые кричали ей соленые и неудобопечатаемые комплименты (к нашему приезду, оказывается, еще не было здесь приказа о принудительном выселении жителей из района двадцати пяти километровой фронтовой зоны. Такой приказ появился позже).
За деревней Короцко, перекрывая дорогу и упираясь одним концом в озеро, а другим в лес, белела зубчатая гряда железобетонных противотанковых пирамид. Миновав эту гряду и поднявшись еще немного в гору, мы оказались на окраине нового лесного поселка, называемого Бором. Среди сосен и елей, по буграм и холмам чернело до сотни изб, покрытых мелкой гунтой. Издали крыши походили на темно-серые холмы, усыпанные рыбьей чешуей.
Этот прифронтовой поселок считался в здешних местах крупным населенным пунктом (В лесах Северо-запада люди чаще всего селились небольшими поселками в 5 – 10 изб). В Бору почти не было гражданского населения и по улицам двигались одни военные. У дворов стояли автомашины, подседланные кони, орудийные упряжки и тягачи. Под широкими кронами могучих сосен дымили походные кухни, суетились у кухонь полковые и батарейные повара.
У одной из крайних хат меня встретил сержант Зиборов. Он мигом освободил меня от веревок, дал глотнуть вина из широкогорлой алюминиевой фляги и ввел в занятую моим взводом избу. Уже переступая порог избы, я почувствовал, что ребята не пожалели дров: меня буквально обжег нагретый воздух и в горле запершило от горького дыма, не успевшего выветриться из избы.
На печи, куда меня уложили, была жара, не уступающая жаре крематория. Но я должен был послушаться фельдшера и пролежать на этой печи до самого
Наверх