ОЧЕРК 8. В ЛЕСАХ ВАЛДАЙСКИХ. Н. Белых.
В эту командировку мы с лейтенантом Лашкевичем должны были отправиться пешком, так как предстояло разведать наиболее подходящие дороги для скрытого передвижения транспортов и войск к переднему краю. Намечалась крупная операция в районе Демянско–Лычково–Залучского треугольника, в котором продолжала удерживаться побитая 16-я немецкая армия.
Взяв на ремень карабины и пристегнув к поясу по паре ручных гранат, раненько утром мы вступили в лес. Проселками и лысыми полянами, по краям которых могли незаметно проходить войска, мы добрались до большой деревни Ивантеево. Здесь, как еще говорили нам в штабе, жил один старик-следопыт, вдоль и поперек исходивший Валдайские леса.
Когда грянула война, население из Ивантеево ушло на восток, а этот старик вместе со своей старухой твердо решил не покидать своей избы. Раздобыл он ружье, гранат накопил и решил самостоятельно воевать с немцами. Воевать с немцами ему не пришлось, так как Красная Армия оттеснила немцев за Ивантеево, которое стало теперь ближним прифронтовым селом. Старик (звали его Петром Ивановичем Мальцевым) явился в армейский штаб и добровольно предложил свои услуги быть проводником красноармейских подразделений по ему одному известным тропам и дорогам через леса, топи и болота.
Вот к помощи этого старика штаб рекомендовал и нам обратиться.
Петра Ивановича Мальцева мы застали на болоте, почти у самой околицы Ивантеево. Чавкая большими армейского образца сапогами и согнувшись в три погибели над мшистым зеленым болотным ковром, он собирал кроваво-красные, похожие на рассыпанные кем-то бусинки, зерна клюквы и осторожно ссыпал их со своей бурой ладони в глубокое решето.
Нас, подошедших к нему очень тихо, он нескоро заметил и продолжал свою работу, как ни в чем не бывало. Тогда мы слегка кашлянули и Петр Иванович поднял голову.
– Здравствуйте, Петр Иванович! – сказали мы, отдав честь. – Как поживаете?
Старик снял с головы глубокую островерхую шапку из коричневого бобрика и, сверкая лысиной, низко поклонился.
– Здравствуйте, сынки! – сказал он дребезжащим голосом. – А живу, слава богу, терпимо. Живу и хлеб жую. Вот только бумага вся вышла, завернуть цигарку бы, но уж очень нескладная газета. Старуха мне принесла ее из Валдая. Прямо нескладная газета. Сами вот посмотрите…
Он поднял подол длинной сермяжной рубахи, торчавшей из-под черного ватника, и достал из кармана широких зеленых штанов номер газеты "ВАЛДАЙСКИЙ КОЛХОЗНИК" от 15 мая 1942 года.
– Посмотрите, можно ее курить?
Действительно, закурить такую газету было совершенно невозможно. Она была тверда и толста, как сыромятная кожа. Да и новинок в ней не было для прочтения. Номер был заполнен нотой Молотова о немецких зверствах, опубликованной в центральной печати еще 27 апреля 1942 года, большой статьей "Сбор клюквы – важная оборонная задача" и, наконец, подписью редактора А.Г. Шуваловой. Больше ничего.
– Умеют же люди, подобные шуваловы, издавать устаревшие газеты, – сказал я, передавая номер лейтенанту Лашкевичу. – Сохрани, дружище, на память. А вам, Петр Иванович, вот, курите пожалуйста! – достал я из сумки и подал старику целую десть курительной бумаги.
Петр Иванович хозяйственно пощупал пальцами уголок листа бумаги, сказал, что "немного проховата и тонка", но сейчас же закурил и заодно поинтересовался о цели нашего прибытия.
Слушая меня, он сосредоточенно курил, трогал левой рукой черную с проседью бородку, почесывал ногтем костлявую горбинку своего толстого носа и пытливо смотрел на меня из-под косматых бровей лукавыми серыми глазами.
– Это можно, – сказал он, наконец. – Я проведу вас по такой дороге, что лучше и не придумаешь. Только вот зайдем сейчас ко мне в хату, старуха нас завтраком покормит. Позавтракаем, потом и двинемся в путь.
В хате Петра Ивановича было тихо. Только двадцатидвухлетняя "Десса" гремела под столом, обрабатывая козлиную кость. "Дессой" старик называл маленькую черную собаку, оглохшую и поседевшую от старости.
– Я, – пояснил нам Петр Иванович, – интереса ради, испытываю, сколько лет способны жить различные животные и птицы. Очень это для меня любопытно. Вот, петух у меня был. Девятнадцать лет прожил он и ничего себе, исправно кукарекал и по куриной части исполнял дело. Только в начале двадцатого года своей жизни начал он кое-что путать. Например, несколько раз проспал полночь и кукарекнул совсем уж невпопад. Хороший был петух, но жаден… Хватил однажды сухарь не по своей способности и подавился. На том и жизнь его кончилась, а если бы без жадности клевал, мог бы еще пожить… А то вот еще, кот у меня у меня был. Хороший кот, сибирской породы, с бородой на щеках и косматый такой, косматый. Шестнадцать лет прожил, и погиб он по несчастью: в казан с кипятком, с печки прыгнувший, упал и обварился насмерть. Но "Десса" вот живет…Умная собака.
Пока хозяин рассказывал мне все эти истории, лейтенант Лашкевич мылся в сенях, пробуя полученный у ротного каптенармуса заграничный "шампунь", а старушка-хозяйка в кутке готовила нам "сладость". Она огромной деревянной ложкой давила клюкву на плоской алюминиевой тарелке. Сочные зерна, лопаясь от натуги, струями красного сока брызгали в лицо старухи и щеки ее казались покрытыми мелкими капельками крови.
– Скорей там, старуха, пошевеливайся! – не вытерпел Петр Иванович. – Не понимаешь разве, нам надо спешить на дело!
– Сичас, сичас, – засуетилась старуха. Она, видимо, уважала в старике и силу и власть. – Сичас…
Она поставила на стол недомятую клюкву, за которую я принялся сам, и начала возиться в печи и на загнете, громыхая сковородками и макидрами. Лашкевич тем временем достал из сумки сельди и флакончик уксуса, а старик подал ему деревянную тарелку, чтобы на ней удобнее было почистить и разрезать сельди.
– Сама, сама! – закричала старуха. – Я все сама сделаю, родимые. Вы уж у меня, вроде как в гостях побудьте…
Она подбежала к столу, моментально содрала с сельдей кожу с головы до хвоста, порезала их на кусочки и немножко посокрушалась, что нет у нее постного маслица, без чего селедочка "скуса не имеет".
– Ничего, бабушка, – возразил Лашкевич. – Сельди жирные. Они и без маслица пойдут. Кроме того, вот уксус! – Подал он хозяйке трехгранный флакончик. – Полейте немного…
– Ишь ты, дива какая! – покачала старуха головой, взболтнула уксус, потом налила его в ложку и, не успели мы моргнуть глазом, как она отведала уксус, точно схлебнула суп или рыбную уху с ложки.
Мутно голубые глаза ее сразу остановились, а губы покрылись инееподобным белым налетом.
– Воды ей скорее, воды! – крикнул я Лашкевичу, возле которого стояли ведро и кружка.
Одумавшись, старуха сквозь слезы и кашель вымолвила:
– Ох, сказись она, дива эта! Я думала, она сладкая, а она такая глыбкая да ямкая (крепкая и кислая).
– Вот, сынки, темнота! – засмеявшись, воскликнул Петр Иванович. – Ведь старуха моя, действительно, никогда уксус не пробовала, а пробовать она все любит… Медом ее не коми, а попробовать дай…
– О-о-о, старик, молчи уж, – стараясь шутить, возразила старуха. – И сам ты любитель пробовать разные разности…
Так, перебраниваясь и ворча, старики начали завтракать вместе с нами. Потом хозяйка угостила нас кушаньем, которое в Андижане называют "самцами", в Свердловске – "шанги", в Курске – "налистники", а вот тут, в лесах Валдайских, это кушанье носило название "сульчины".
Это большой блин, в который, как в пакет, завернута какая-нибудь вкусная начинка. На этот раз начинкой служила некрутая молочная каша. Нажал я зубами на "сульчину", а каша и потекла по пальцам. Но все же, "сульчины" нам понравились и мы поели их целую большую миску.
В конце завтрака старуха угостила нас кисло-сладким клюквенным квасом, потом начала расспрашивать о кушаньях, которые принято готовить в наших местах. Мы назвали ей курскую соломать, сураегу, соложеное тесто, но старуха только головой покачивала.
– Нет, не слыхивала, не приходилось, – сказала она. – Ведь у нас край лесной, мы и живем по лесному, своим домыслом живем…
И сказала эта старуха не с сожалением, а таким тоном, в котором отражалось чувство глубокой удовлетворенности лесной жизнью, чувство превосходства этой жизни над всей остальной, не лесной жизнью.
Поблагодарив хозяев за сытный завтрак, мы начали готовиться в путь-дорогу, а щупленькая старушонка с редкими седыми волосами и перекошенными узкими плечиками, обтянутыми серой коленкоровой кофтой, засуетилась собрать нам узелочек харчей на дорогу и выбежала по делу в сени. Вдруг она закричала там благим матом и, вся побледнев, вбежала в хату. На губах у нее висели лохмотья белой пены, а в руках она держала склянку с "шампунем", забытым в сенях Лашкевичем.
– Ох, ох, ох! – стонала старуха. – Я, кажись, отравилась. Думала, что это подсолнечное масло, а взяла в рот и пеной все поднялось…
Тут мы не удержались и начали хохотать вместе со стариком.
– Бабушка, – сказали мы. – Да это же не масло, а "шампунь" – жидкое мыло…
– Ну, слава тебе, осподи! – сразу повеселев, перекрестилась старуха. – От мыла, ведь, люди не умирают…
– Ах, корга, корга! – укоризненно произнес старик. – Сколько раз тебе говорил, не пробуй, если материал неизвестный…
–Вот ты какой! – огрызнулась старуха. – На меня ругаешься, а сам все и пробуешь и пробуешь…
– Я пробую сознательно и с умыслом, – серьезным голосом сказал старик. – А ты пробуешь так, с дури головы…
……………………………………………………………………………
Минут через двадцать мы распрощались с приветливой старушкой и оставили деревню Ивантеево.
Немцы почему-то начали в это время бить из дальнобойных орудий и снаряды рвались в лесу, тянувшемся между Ивантеево и населенным пунктом Бель.
Петр Иванович остановился. Он посмотрел на поднимающиеся над лесом черные столбы взрывов и глаза его сузились, в них сверкнула злость.
– Лес ломает, подлец! Да за этот лес, да за каждое дерево надо не менее как двум немцам голову отломить! – пробормотал он и, повернувшись, зашагал так твердо и быстро, что мы еле успевали за ним. – От этого леса вся наша сила исходит, а он по нем бух да бух… Да вот, что вам скажу, – толкнул он меня рукой. – Немец, он с удовольствием всякую пакость сделает. Он тебе и сад порубит, и лес поломает, и хату спалит, и ребенка убьет и всякую искусству опоганит… В нашей округе есть церковь. Каменная, хорошая церковь. Про нее тут слава даже везде шла. Слишком картины там расписаны с умыслом и с живописностью. Говорят, живописец Репин интересовался этими картинами. Вот как. А немцы выдрали в этой церкви пол, а святые лики живописные из автоматов расстреляли. Вот как. Сам то я человек не очень религиозный, но меня кусает за сердце, что они такую искусству опоганили. Вот как. По пути вот я и покажу вам, если интересуетесь, эту церкву. В ней есть интерес…
……………………………………………………………………………
Так, беседуя о всяко всячине, а больше всего, злясь и раздражаясь на немцев, мы и не заметили, как отмахали шесть километров от Ивантеево до Большого Городно по дороге, с обеих сторон зажатой мощными лиственными и хвойными лесами. Здесь началось большое озеро, северным берегом которого мы прошли до плотины, миновали шлюз и вышли потом на южную окраину Малого Городно.
– Ну, сынки, – сказал нам Петр Иванович Мальцев. – Теперь повернем налево. Нам надо по лесам и болотам, по топям найти все же сухую и скрытую дорожку. У старика есть такая на примете. Я вас проведу через Заручевье, через Козьяки, через Струги… Кривехонько, но удобненько выйдем мы на демянское шоссе почти под самым Валдаем. Вот как.
В Заручевье мы прибыли быстро, прошагав около трех километров по дороге через лесистое болото. И действительно, старик показал нам, а мы нанесли на карту эту неезженую еще, но соответствующую всем требованиям секретного передвижения войск дорогу.
Заручевье оказалось небольшой деревушкой, расположенной на лесистых буграх. К нашему приходу там продолжали еще дымит головни на пожарище и голосили женщины. На улице и на ветвях деревьев валялись и висели осколки досок, щепки, шматки серой гунтовой кровли, разбросанные взрывом немецкой авиабомбы, которую утром сбросил здесь немецкий черногузый "Юнкерс". Под сараем, мимо которого проходила дорога, стоял небольшой гробик, а над ним безутешно рыдала женщина. Она оплакивала свою десятилетнюю дочь, убитую немецким летчиком.
……………………………………………………………………………
Часам к четырем дня мы закончили разведку первой объездной дороги, наметили съезды, разъезды, регулировочные посты и телефонные точки. Дорога эта оказалась вполне универсальной. По ней могли идти не только пехотинцы и повозки, но и орудия, трактора и танки. Под ветвями могучих сосен, берез, ветел, образовавших как бы сплошной арочный зеленый потолок над дорогой, движение могло идти, как по туннелю. Никакой немецкий воздушный разведчик не смог бы обнаружить движение войск по этому живому зеленому туннелю, способному поглотить в своей дыре и укрыть целый современный корпус войск.
…………………………………………………………………………….
Отложив разведку маршрута до Валдая и острова Руднев на Валдайском озере до следующего дня, чтобы успеть за ночь оформить схему уже разведанной дороги, мы решили все же заглянуть в церковь, о которой так много и настойчиво говорил нам Петр Иванович. Признаться, нам хотелось посмотреть роспись стен и фрески, сделанные кистью Валдайских живописцев. Ведь если ими действительно интересовался в свое время даже знаменитый автор "Бурлаков", то они, несомненно, достойны нашего внимания. Свет, краски, образы, – постоянно следует подчеркивать, являются как бы душой материи. И в церковной росписи осмотренного храма я нашел лишь новое подтверждение правильности этой мысли. Так сильно воздействовала на мое воображение и на мою эмоцию роспись Валдайских живописцев старшего поколения.
Шагая по деревянным ступенькам церковной паперти вслед за Петром Ивановичем и переступая порог церкви, я был полон каких-то двойственных противоречивых чувств: "Что могу я увидеть в церкви? – тревожил меня один вопрос. – Повторение того, что еще в детстве не раз видел в других церквях? Возможно, более художественное повторение, но все же только повторение. Ведь религиозная тематика однообразна и схематично-эталонно ее живописное разрешение в захолустных церквях. Если так, то мне не зачем идти в эту церковь. Но тут же волновал меня другой вопрос, почему же Репин посетил эти стены? И не будет ли с моей стороны кощунственным неуважением памяти гения, если с отвернутыми в сторону глазами пройду я мимо того, на что смотрели его проницательные и вдохновенные глаза?"
Но с первого же взгляда на роспись стен я убедился, что творцы этой росписи, Валдайские неизвестные живописцы, вольно или невольно руководствовались, во-первых, мыслью великого мастера Коро: "Лучше быть ничем, чем эхом живописи других" и были заинтересованы в точности изображения лишь настолько, как говорил Горький, насколько это необходимо для более глубокого и ясного понимания всего, подлежащего искоренению или достойного воссоздания.
Во-вторых, они работали с той любовью к труду, которая красиво и справедливо выражена была словами Ван-Гога: "когда я пишу жатву, мой труд не легче труда крестьянина, убирающего хлеб, но я на это не жалуюсь… я себя считаю рабочим, а не изнеженным иностранцем или туристом, путешествующим для своего собственного удовольствия".
Итак, Петр Иванович Мальцев оказался прав. Восхваляемая им заранее, церковная роспись стен вправду оказалась изумительно богатой по краскам, свету и искусству исполнения. Более того, она совершенно в новом аспекте трактовала старые религиозные темы, осветив их светом реалистического взгляда на жизнь.
Почти под самым куполом церкви живописцы намалевали великомученицу Параскеву, Николая чудотворца и Тихона Задонского.
Все это широко известные, канонизированные христианской церковью религиозные персонажи, но как они даны здесь?
Вот Параскева-Пятница. Она изображена в виде молодой красавицы в голубом платье и фиолетовой накидке, перекинутой через красивые округлые плечики и соединенной концами на рельефно очерченных холмогориях трепетной груди. В нежно-томных карих глазах Параскевы и на румяном ее тонком лице не было и тени святой мученической скорби или страдания под тяжестью человеческой бренности. Наоборот, в глазах Параскевы, и в выражении ее лица, в позе фигуры и в оттененном трепетании груди, – во всем светилась и дышала неутоленная жажда радостей земной плотской жизни.
В руках Параскевы, написанной, может быть, живописцем с натуры или с портрета своей любимой девушки, был кипарисный крест, прижатый к груди, и пергаментный свиток с начертанным на нем символом веры 2Верую во единого бога-отца…"
Будто подчеркивая свое внутреннее несогласие променять земную жизнь на небесную иллюзию, Параскева небрежно держала свиток левой рукой и он свисал почти до самых ее коленей, искусно обозначенных тенью, проступившей сквозь голубую материю. Так и казалось, что тепло молодых коленей Параскевы струилось через платье и в струях этих колыхался воздух и свет.
Седенький Николай, с маленькими кудрями бакенбард на сухоньких щеках и с красными молодыми губами в обрамлении белой бороды и усов, был ранен пулей под левый глаз (выстрелил немецкий солдат) и выглядел комичным. Он, полный плотских вожделений, влюбленными серыми глазами смотрел на Параскеву, готовый шагнуть к ней и продекламировать слова Шолом-Алейхема из "Песни песней":
Сильна она, как смерть, любовь;
Жестока, как ад, ревность.
Стрелы ее – стрелы огненные. Пламень божий…
Каким-то неуловимым для глаза мазком кисти живописец превратил страстотерпого старца, каким рисует церковь Николая в своих канонах, в пылающего женолюбца, каким слывет он в народе, воспет в частушках.
Живописец как бы через свет и краски своей работы перекликался с нашим временем. Ведь сейчас народные частушки и сказы нередко рисуют Николая чудотворца как вполне плотского человека, у которого, говоря словами Батюшкова, память сердца сильней рассудка памяти печальной.
В народе есть рассказ о том, что однажды, пробужденный веселым девичьим смехом, Николай чудотворец долго любовался с колокольни гуляющими внизу студентками, потом, вздохнув и вспомнив молодость с ее сердечными треволнениями, он по каменным ступенькам сошел к молодежи.
…не стерпел наш старик,
Бо соблазн был велик:
С колокольни он святой опускается,
Через тумбу-тумбу раз,
Через тумбу-тумбу два,
Через тумбу-тумбу три
………………………..
За студентками гоняется…
Поодаль от Николая и Параскевы был изображен темно-русый полнотелый с умными немного насмешливыми серыми глазами и широкой бородой старого русского купца, готового пуститься за выгодой хоть на край света.
Купчина этот был старательно отделан богомазами на небесном фоне стены и назван Тихоном Задонским.
Полнокровный реализм так и дышал от всей церковной росписи, за которой лесная глушь обеспечила, видимо, свободу от тяжелой лапы синодского цензора…
Интересно отметить, что в этой церкви я не обнаружил традиционной картины "Страшного суда", являвшейся с давних пор обязательным атрибутом всех христианских церквей. В лесном краю она, видимо, оказалась ненужной.
Не была завершена и картина "Изгнание Адама и Евы из рая". Полностью был закончен только строгий ангел с огненным мечем в руке, а остальное было лишь заэскизировано и смотрело со стены, как сквозь кисею или затуманенное стекло.
На одной из стен написана картина "Блудный сын". Я долго не мог оторвать от нее своего взора, прикованный к картине не общим ее видом или мастерством отделки, а ее характером и композицией.
Ветер качал за окном мохнатые широкие ветви сосен, и в церкви то становилось светлее, то снова дрожали сумерки, мешающие мне получше рассмотреть эту картину, написанную на плохо освещенной части стены.
Но вот наступило счастливое мгновение. Порывом ветра ветвь была отклонена на секунду подальше от окна и на картину хлынул косой поток света, открывший мне загадку ее сильного обаяния: под верхним обрезом картины, едва обозначенная полупрозрачным мазком, глядела пятая голова. Сомнений больше не было: эта характерная деталь, заменявшая авторскую роспись художника, была верным признаком, что валдайские живописцы перенесли на церковную стену репродукцию известной одноименной картины Рембрандта.
……………………………………………………………………………
Выйдя из церкви, мы увидели большую грузовую машину, которая шла из Валдая в направлении к Демянску. Остановив ее, мы попросили водителя подвести Петра Ивановича до Ивантеево, а сами, распрощавшись со стариком, направились в деревню Короцко обрабатывать свои материалы по разведке трассы…
Над схемами разведанной трассы мы работали до часу ночи, после чего устроились спать на целом ворохе хвойных ветвей, принесенных для нас хозяином, стареньким инвалидом времен русско-японской войны 1904-1905 годов.
В хате было тепло, и мы, расстегнув шинели, вскоре задремали.
Сквозь сон слышался мне какой-то грохот, визг и шум, но проснуться я так и не смог до рассвета.
Оказалось, что едва мы уснули, начала работать немецкая артиллерия, ей ответила наша артиллерия и так фронт грохотал часа два с половиной. Потом начался дождь и лил до утра.
– Ох, и гвоздили, – пояснил нам старик, пока мы умывались и готовились в путь. – Я уже хотел вас взбудить, да не стал. Военные, мол, они сами знают, когда им спать и когда просыпаться. Самому приходилось так. Пушки бьют, а на них не обращаешь никакого внимания, спишь себе, коли не опасно. Так оно и тут. Хоть и звук сильный, а до нашей деревни не добьет пока немецкая пушка. Пороху у нее не хватит… Да. Но сыро на дворе. Да. Размякло от дождя. Только нездорова надо робеть, погодка образуется. Вон и солнышко уже показывается…
Слушая несвязную речь старика-хозяина, мы подзавтракали из своих запасов, угостив и хозяина, а потом, поблагодарив за квартиру, попрощались с ним.
Погода, действительно, "образовывалась". И маленький ветерок подувал, и солнце светило, но ночной дождь дал себя чувствовать.
Дорога размокла и, выворачивая колесами пуды красной глины, машины с боеприпасами и продовольствием шли к фронту медленно, оглашая леса воем и шумом моторов. Водители, ругаясь и ворча, то и дело выскакивали из кабин и брались за лопаты, так как машины часто садились на дифер и буксовали.
Удобнее чувствовали себя тягачи. Эти, громыхая гусеницами, шли, не обращая внимания на грязь. Один из них обогнул нас. На прицепе у него была 75-миллиметровая немецкая пушка, которую он тащил в Валдай, чтобы свалить в металлический лом.
Ствол ее был разодран на пять продольных полос, загнутых назад, наподобие крюков многолапного якоря.
– Вот и отстрелялась, – заметил Лашкевич по адресу немецкой пушки. – А ведь дождем и того дня, когда отстреляется вся Германия, и пойдет на переплав, как и эта пушка.
– Это произойдет, может быть, скорее, чем мы себе можем представить, – ответил я.
И так мы разговорились, размечтались о победе, о конце войны, о нашем будущем. За разговорами и не заметили, как подошли к противотанковому рву, через который был теперь переброшен добротный мост, а по рву текла целая река воды, прорвавшейся из озера.
За мостом, когда мы миновали травянистый бугор, нам открылся вид на Валдай.
Длинные железнодорожные составы маневрировали на станции взад и вперед, таяли над ними лохматые облака бурого паровозного дыма. На фоне березовой рощи высилась кирпичная водонапорная башня с серой деревянной надстройкой и красной шатровой крышей, над которой нелепо колыхались на ветру маскировочные ветви, привязанные бечевкой к обломанному штоку.
Левее башни торчала длинная тонкая железная труба с паутиной проволочных растяжек, белела бескрестная колокольня с единственным круглым стеклом под карнизом, а среди тополей зеленели мордастые монастырские главы, сверкал на солнце белый домик без крыши, которую снесло на днях взрывной волной авиационной бомбы.
Далее, покуда хватал глаз, чернели городские крыши, торчали трубы, синели хвойные леса и леса. В них утопал город с романтическим названием Валдай. С давних пор он был известен производством колоколов и колокольчиков, а теперь он был важным пунктом, центром укрепленного района нашей обороны, станцией снабжения войск Северо-западного фронта.
Продолжение следует
……………………………………………………………………………
Наверх