ОЧЕРК 8. В ЛЕСАХ ВАЛДАЙСКИХ. Н. Белых. Продолжение.
У железнодорожного переезда нас остановила девушка с красным флажком в руке и с карабином за спиной.
– Контрольно-пропускной пункт, – сказала она. – Предъявите документы!
Пока девушка смотрела в наши документы, я успел переброситься несколькими фразами с молодым пареньком, который командовал пятнадцатью девушками, ремонтировавшими путь. Они сидели верхом на ломах, поддетых концами под рельсы, и по команде паренька: "Раз, два, взяли!" все в раз подавали лом на себя, слегка подаваясь назад, и рельсы медленно сдвигались вместе со шпалами.
– Что это за метод? – спросил я его.
– А это я придумал, – ответил паренек. – Мы таким способом очень быстро восстанавливаем колею, смещенную взрывом авиабомбы. Вон, посмотрите, какую она воронку выбила. Колею на десять сантиметров подало в сторону… Теперь выравниваем…
Получив документы, мы прошли в город, а сзади нас еще долго слышался тонкий голосок изобретателя.
– Раз, два, взяли! – звенел он.
……………………………………………………………………………
Вот мы на улицах Валдая, о котором имели пока только представление понаслышке. Теперь пришлось посмотреть на него своими глазами.
Многие тротуары здесь так узки, что люди предпочитали идти прямо по булыжной мостовой, прерываемой местами серым асфальтом.
До войны центральная улица и улица, выходившая на Ленинградское шоссе, были прекрасно благоустроены, покрыты голубым асфальтом, но во время войны наши танки измочалили шоссе и улицы, разнесли гусеницами асфальт, отчего шоссе стало во многих местах хуже обыкновенной грунтовой профилировки.
В Валдае много зеленых деревянных домов. Зеленый цвет был здесь такой же данью лесному краю, какой были многие названия здешних деревень: Бор, Подберезье, Осиновка, Сосновка, Старый ельник…
По пути мы зашли в несколько магазинов. В каждом из них, стуча ручными насосами, бойкие девчата в белых капорах и халатах шустро продавали кислый клюквенный квас по тридцать копеек стакан. Опять таки сказывался здесь лесной и болотный край, богатый ягодами, особенно клюквой, которую местные жители буквально сгребали пригоршнями на мокрых мшистых болотах.
По улице Горького мы вышли к заполненному ранеными бойцами городскому театру "Темп", а отсюда улицей Карла Маркса, миновав почту и березовый парк с крохотной деревянной церковкой сиреневого цвета и белокаменным храмом с ионическими колоннами у входа – посредине парка, опустились по откосу к Валдайскому озеру.
Собственно, сюда нам и нужно было пробраться, чтобы оценить возможности и условия некоторых военных перебросок с острова Руднева на сушу и далее – под Демянск.
По вполне понятным причинам, я не стану в своих записках останавливаться на сугубо военных вопросах, связанных с выполнением указанной выше боевой задачи, а ограничусь только описанием панорамы.
……………………………………………………………………………
На песчаном берегу Валдайского озера лежала черная большая лодка, перевернутая кверху килем. Невдалеке, стоя на узком мостике, девушка в огненно-красной юбке черпала воду цилиндрическими зелеными ведрами. Больше здесь не было ни одной живой души.
Мы подошли к девушке и спросили:
– Где здесь расположен причал?
– Не причал, а пирс, – засмеявшись и окинув нас зеленоватыми глазами, возразила девушка. – Мы так и зовем его "Пирс", понимаете?
– Понимаем, – сказали мы. – Тогда покажите, где находится валдайский пирс?
– А вона, левее! – махнула девушка рукой вдоль берега и начала поддевать крючком коромысла под дужку ведра. Поймав ведро, она немного присела и другим крючком коромысла поймала дужку второго ведра, потом выпрямилась и, не спеша уходить, положила обе руки на зеленое коромысло, спросила: – А зачем вам пирс?
– Мы думаем его выкрасить в такой огненный цвет, как ваша юбочка, – не задумываясь, ответил Лашкевич.
Девушка покраснела, дернула плечом, отчего из ведер через край плеснула вода и шлепнула на песок. – Вредные вы и хитрые! – проговорила она и, балансируя и пригибаясь, чтобы не расплескать воду, медленно пошла на песчаное взгорье и скрылась вскоре из виду за деревьями и дощатым забором.
– Черт ее знает, – вполголоса сказал Лашкевич, – интересуется, а откуда я знаю, почему она интересуется нашими делами? Вот и сказал ей почти грубость… А девушка, сказать правду, хороша. В мирное бы время… у-ух… не упустил бы ее из внимания…
Мы прошли к пристани.
Длинный деревянный причал ее, громко названный девушкой "пирсом", далеко врезался в озеро.
Он был пуст, лишь внизу, прикованные цепями к толстым сваям, покачивались на водной зыби длинные пустые лодки с большими черными уключинами, но без весел.
Мы прошли в самый конец причала и залюбовались видом на остров Руднев, похожий на огромный зеленый вопросительный знак, окруженный голубой озерной водой. Нам хорошо была видна белая высокая монастырская стена с островерхими башнями на углах, видны были луковице подобные церковные главы, зеленели леса, над многоэтажным зданием развевался огромный белый флаг с изображением красного креста на нем.
До войны в монастыре был дом инвалидов, теперь там жили раненые.
……………………………………………………………………………
Среди широкой озерной глади монастырь казался бело-зеленой пирамидой, поставленной на зеркальный стол.
……………………………………………………………………………
Остров Руднев поддерживал связь с берегом при помощи лодок и парома, который причаливал (и для нас это было удобно) в трех километрах юго-восточнее Валдая.
……………………………………………………………………………
Закончив работу, мы уже собрались покинуть Валдай и искали только попутной машины, чтобы доехать до Дубровки и продолжать разведку трассы теперь уже другого направления. Но машин, как назло, не было, тогда мы двинулись пешком.
До Дубровки от Валдая надо было идти по лесам и болотам, пересеченным грунтовой дорогой, восемь километров на запад. Мы это расстояние прошли за полтора часа и к обеду оказались в Дубровке.
Лашкевич зашел в одну из хат, где еще продолжали жить некоторые семьи, не эвакуированные из фронтовой полосы, и попросил хозяйку приготовить нам обед. А я тем временем, устроившись на крылечке, начал вести свои записки.
Но записывать мне не удалось, так как мой взгляд упал на группу ребятишек, склонившихся посреди улицы над утерянным кем-то противогазом, и мне захотелось проследить, что же они будут делать с ним? Понять мой интерес вполне можно, если учесть, что я педагог. Кроме того, видеть ребятишек над противогазом вблизи фронта не всегда можно.
Итак, я начал наблюдать, не показывая ребятишкам вида, что слежу за ними.
– Мишка, скорей! – закричали вдруг ребятишки хором, и, прыгая и маша ручонками, начали манить Мишку, который важно шагал от сарая с большим топором в руке.
– Портки соскакивают, – возразил Мишка. – Мне нельзя быстро…
Но вот Мишка подошел, примерился топором к ребристой коробке противогаза, крикнул что-то и ударил по ней углом топора. И сейчас же над коробкой склонились белобрысые головы ребятишек.
Некоторое время малыши с любопытством глядели на рассеченную коробку, ожидая из нее огня или дыма. Но ни того, ни другого не было.
Тогда один из них схватил коробку обеими руками и начал трясти, точно споласкивал бутыль. Через дыру посыпалась черная угольная пыль, и ребятишки, чихая и смеясь, начали прыгать вокруг, как дикарята.
– Вы зачем разбили коробку? – грозным голосом спросил я, подходя к ребятишкам.
Они, как вспугнутые воробьи, рассыпались по хатам и, выглядывая из дверей, разноголосо закричали:
– А пошто она валяется?
– Мы ее не трогали, а только пузу разрубили…
– Дядь, а немцы в таких банках дыхают газы?
– Идите сюда, – пригласил я ребятишек. – Не трону.
Один по одному, крадясь и оглядываясь на свои хаты, чтобы дать стрекоча в любую минуту опасности, они медленно подходили ко мне. Но никакой опасности не предвиделось, и через минуту мы уже были друзьями.
Устроившись на броне разбитого танка, стоявшего рядом с сараем, мы беседовали о том, как один советский мальчик убил из пистолета немецкого офицера, взял его сумку с бумагами и ушел в лес к партизанам…
В это время со стороны Софронихи, в лесу, послышался шум мотора, а вскоре из-под горы вырвался на улицу Дубровки странный автомобиль. Посредине днища, между колес, у него работала единственная гусеница.
Развернувшись, автомобиль вдруг подъехал к нам и остановился.
– Ва-а-а! А мы вас все время ищем, – крикнул мне из автомобиля тот самый благообразненький интендант Лысов, с которым читатели уже знакомы. Это он в свое время, когда мы ехали на фронт, мечтал о достижениях науки, способной кормить человека один раз в жизни чудодейственной пилюлей и сделать его невосприимчивым к температурным воздействиям. – Садитесь скорее в машину, поедем в штаб армии Пестово. Вызывают немедленно…
– А с товарищем Лашкевичем как? – спросил я. – Ведь он в соседней хате насчет обеда хлопочет…
– Он пусть немедленно явится к Девяткину со всеми материалами о разведанных уже участках трассы. Там ему дадут новое задание…
Сделав соответствующие распоряжения и простившись с Лашкевичем, я залез вовнутрь странного полувездехода.
Оказалось, что машина эта очень удобна. При помощи единственной центральной гусеницы автомобиль хорошо одолевал заболоченные участки дороги и не столь прыгал на колдобинах, как это делали обыкновенные машины.
У околицы Пестово, в красивом хвойном лесу, нас остановил часовой перед шлагбаумом.
– Стой! Что пропуск?
Мы сказали. Тогда часовой взял ружье к ноге и показал нашему водителю на просеку в лесу.
– Там поставьте машину! – сказал он. – В Пестово запрещено въезжать на машинах. Говорят, запрещено, значит запрещено! – уже, подняв голос, крикнул часовой на нашего водителя, и тот, бурча что-то себе под нос, повел машину на просеку, а мы пошли в Пестово пешком. Идти было всего с километр.
Через несколько минут мы оказались на улице тесной бревенчатой деревни, утопающей в лесу. Через открытые окна хат брызгали на улицу трескучие звуки пишущих машинок. Штаб генерала Берзарина работал исправно.
……………………………………………………………………………
В АДО армии мы пробыли до полночи, ожидая инструкций. Дежурный по АДО, кругленький и надушенный инженер Гуревич, растопил печку, и пламя ее, отражаясь, заискрилось на куче винтовочных патронов, наваленных прямо на лавке против печи, красными языками заиграло в большом трюмо, висевшем на противоположной стене.
Пристроившись рядом с патронами, я записывал вот эти строки, а Лысов, растянувшись на лавке, заливисто храпел.
Лишь в первом часу ночи нам сказали, что надо срочно разведать возможность использования деревни Еремина Гора для особых нужд войск, после чего отправиться в далекий путь, чуть не на правый фланг фронта с топографическими задачами.
На разведку нас сопровождал один боец с длинным драгунским ружьем, отлитым еще в 1891 году, то есть в том же году, когда и появилась на Руси русская трехлинейная винтовка полковника Мосина.
Петляя по пустым огородам, цепляясь головой за обвисший кабель полевого телефона, мы перелезли по узеньким и скользким от грязи кладочкам через глубокий овраг с громким ручьем на дне и по болотистой низине добрались до деревни Еремина Гора.
Почему "Еремина", я не знаю. Но что гора, так уж это скромно сказано. Там не одна гора, а масса бугров, по которым и разбросаны были еле маячившие в темноте многочисленные хаты. Скользя по грязной тропинке, как на коньках, в какую-то яму, мы вдруг услышали в темноте приятное девичье сопрано.
Окончен курс,
И по родным селеньям
Мы разлетимся в дальние края:
Ты поедешь к северным оленям,
В жаркий Туркестан уеду я, – пела
девушка, гремя ведром.
Выйдя на голос неизвестной нам певицы, бравшей воду в колодце, и разговорившись с ней, мы узнали, что совсем недалеко, в одной из хат находится штаб части, где комиссаром был знакомый нам товарищ Комаров.
Мы этому очень обрадовались. Во-первых, я надеялся еще раз послушать интересные рассказы товарища Комарова, как слушал однажды в фронтовой землянке его рассказы "Лепешки", "Зяблики", "Путешественник".
Во-вторых, мы могли воспользоваться его рацией, чтобы сообщить в штаб армии срочные сведения и избавить себя от необходимости возвращаться в Пестово, а продолжать выполнять свое задание.
К комиссару Комарову мы пришли вовремя и застали его у вездеходной машины, готовящейся к отъезду.
– Ну, товарищи, опоздай вы на одну минуту и мой бы след простыл, – весело сказал он, пожимая руки.
– Дело возникло срочное, надо ехать…
Таким образом, мои надежды послушать рассказы Комарова в Ереминой Горе рухнули. Но комиссар оказал нам исключительную любезность. Он не только распорядился связать нас по радио со штабом армии, но и согласился подождать нас несколько минут, когда выяснилось, что наш маршрут в большей части совпадает с его собственным.
– Чего же вам шагать по болотам пешком, если я могу подвести вас на своем вездеходе, – сказал он, и мы не могли с ним не согласиться.
После радиопереговоров со штабом армии, с Комаровым пришлось поехать мне одному, а Лысову было приказано возвратиться в штаб и заняться составлением одного из тех документов о коммуникациях, которые всегда разрабатываются штабами перед предстоящими боевыми операциями войск.
……………………………………………………………………………
Едва мы выехали из Ереминой Горы, как опустился дождь. Темнота вокруг нас стала совсем кромешной, и нам приходилось удивляться, каким чутьем водитель угадывал подходящую для машины дорогу, чтобы не сунуть нас в какую-либо яму, топь или чарусу, которые имелись в здешних болотистых лесах нередко.
Подняв парусиновый навесик над головами, мы некоторое время ехали молча. Комиссар покачивался и попрыгивал при толчках рядом со мною. Впереди нас чернели спины двух автоматчиков и водителя. За нашей спиной посапывали и кряхтели еще трое людей: два автоматчика и один интендант, ехавший в Дубровку Дальнюю.
Молчали мы, наверное, потому, что и кромешная темнота давила на нас, навевая хмурость и тоску, и спать хотелось, и нудно стучал дождь о намокшую парусину навеса и раздражающе выл мотор, мокро шелестели гусеницы машины. Все эти звуки в темноте, как не раз приходилось ощущать, порождают у людей неодолимое желание безмолвия. Но стоит в таком случае кому-либо нарушить это безмолвие, как происходит душевная реакция, придающая всем настроениям обратное направление, и люди тогда стремятся затронуть возможно больше различных тем, не заботясь даже исчерпать каждую из них до конца и довольствуясь лишь некоторыми поразившими их деталями этих тем да сознанием того, что тягостному безмолвию положен конец.
Так произошло и в этом случае.
– А почему все-таки Черчилль хвостом крутит? – неожиданно прозвучал басок за нашей спиной. – Временит он со вторым фронтом и временит… Я об этом давно думаю и все же, неясно мне…
– Черчилль? – переспросил Комаров таким тоном, будто хотел сказать слово "Хамелеон"? – Вы интересуетесь Черчиллем? Эта личность нам известна. Он в свое время был организатором похода четырнадцати государств против молодой Советской России. И у нас нет никаких оснований думать, что он теперь переродился. В душе он был и остается закоренелым консерватором и жгучим ненавистником советского режима. А если он в эту войну прикинулся нашим другом, то объяснение этому можно найти в самих же словах Черчилля, произнесенных им седьмого ноября 1941 года перед промышленными рабочими района Тайн в Гулле. Он там сказал, что после дюнкерского побоища Англия оказалась без всяких принадлежностей и орудий войны. И спасти весь мир, в том числе и Англию, от немецкой агрессии могла только Россия. И вот, совпадение русских и английских интересов в борьбе с немецкой фашистской опасностью и наличие только в России реальной силы, способной сломить фашистскую Германию, заставило Черчилля надеть на себя маску нашего друга. Он долго еще будет клясться в своей дружбе к нам и даже выражать свое сочувствие социалистическому движению в самой Англии. До самой победы над Германией будет он твердить эту клятву, а потом, возможно, попытается говорить снова своим старым языком. И он тем смелее будет говорить по-старинному, чем слабее оказались бы мы в результате войны с Германией. Поэтому, если говорить только об одном Черчилле, он и крутит хвостом теперь. В глубокой тайне он надеется, что мы ослабеем и решение послевоенных вопросов попадет в монопольные руки Черчилля и его консервативных и реакционных друзей. Но…пусть сей "старый конь" не забывает слова известного русского поэта о том, что "тяжкий млат, дробя стекло, кует булат".
Ведь в боях не все государства слабнут. Есть такие государства и такие армии, которые крепнут и куются в боях. Россия и Красная Армия крепнет в этой великой войне. Мы разгромили немцев под Москвой, хотя и не было тогда второго фронта против Германии. Мы обязательно разгромим их и сейчас, в 1942 году, хотя и прорвались они к Волге и на Северный Кавказ. Красная Армия натворит еще столько чудес, что… Вполне возможно, покатятся в грязь многие короны, появятся "демократические" короли и рабочие регенты престолов, обанкротится английский арсенал корон и дороги к решению всемирных вопросов человеческого счастья пройдут через опаленную боями Москву…И если некоторые английские деятели, находясь до сей поры под замораживающим впечатлением Дюнкерка или во власти своих иллюзорных расчетов на нашу слабость, никак не отважатся открыть сейчас второй фронт в Европе, то они от этого могут только проиграть в дальнейшем. Да, проиграть. Что же касается второго фронта, они все-таки вынуждены будут открыть его. Сейчас некоторые из наших "друзей" черчиллевского типа, обращаясь к России, повторяют слова венгерского поэта-скептика Иоганна Арень:
Твои побольше сапоги –
Тебе и первому идти…
Что ж, Россия не побоится идти первой. Она всегда шла первой. Красная Армия не будет ссылаться ни на чьи "большие сапоги". Она завоюет признание всего человечества, как Армия освободительница. А насчет слабости, о которой мечтает Черчилль, посоветуем ему, когда это можно станет сказать, прочитать слова Гидаша:
"Гибнет, кто в битве вперед не идет.
Крепче, товарищ, винтовку в руке…"
Что же касается современной международной клеветы на нашу Красную Армию, которую румынские, например, журналы находят возможным рисовать в виде трехглавого дракона, отступающего от Черного моря под натиском румыно-немецких штыков, то…
"…Коль знатный шут…
Меня окатит грязью – вздор,
Утрусь – и все… К чему тут спор".
Но придет, товарищи, пора и мы этих шутов возьмем за ушко и вытянем на солнышко, на народный суд. Вот так…
В темноте мы не могли разглядеть жеста комиссара, но все ясно представили себе, как потянем скоро всех шутов за ушко и на солнышко. И нам стало весело, мы расхохотались.
– Знаю, дружище! – вдруг, толкнув меня в плечо, сказал комиссар уже на другую тему. – Знаю, вы сотрудничаете в армейской и фронтовой газете, записки ведете. Наверное, и мои кое-какие мысли попадут в вашу тетрадь. Ну что ж, это ваше дело, записывайте. Только я хочу дать вам один совет. Опишите вы все правильно, как вот есть, и разговоры наши, и дорогу и край, по которому мы ездим и ходим, и чувства, которые не дают нам сейчас покоя. Возможно, критики и писатели, не фронтовики, и начнут вас потом грызть за то и за это, но… вы их слушайте, но не слушайтесь. То, что опытом постигнуто и на своей спине вынесено, в кабинете не выдумаешь. А с каким удовольствием я прочел бы после войны описание наших фронтовых будней и нашей жизни, как она была в самом деле. Ведь и детишкам своим прочитали бы и вспомнили бы при этом все, что сейчас вот вокруг нас стоит и движется…
А вокруг нас стояла непроглядная темнота, хлестал дождь, чернел лес, хлюпали под гусеницами болота, выл мотор, свистела грязь. В дождливой черноте, над лесом, тускло загорались ракеты и, мигая и искрясь, описывали безмолвные красные дуги, гасли вдали, на переднем крае.
– По правде сказать, – продолжал комиссар свою мысль, – я очень люблю мемуарную литературу. Люблю ее, может быть, больше всякой другой. Конечно, я не против хороших повестей, романов и рассказов, но… Иногда переживаю большую досаду при чтении некоторых книг. Вот, сошлюсь на один пример. На днях удалось мне перелистать книжечку Павла Далецкого "Катастрофа". В ней описана несложная история японской девушки Марико, которая своим твердым характером победила деспота-отца, отделалась потом от похабного мужа – купца Танака, не пожелавшего отдать свое имущество в пользу революционеров, устроила затем итальянскую забастовку на фабрике Токуза и вынудила хозяина удовлетворить все требования забастовщиков. Одним словом, повесть о японке имеет счастливый американский конец. У меня, признаюсь, такая досада в душе появилась, что я выругался и вспомнил одного мастерового еврея из шелом-алейхемского "Мальчика Мотл". Этот еврей изобрел печь, которая хорошо согревала комнату, если печь топили раз восемь в сутки. И очень хорошо, что сделать такую печь изобретателю не удалось из-за отсутствия специальных кирпичей. А вот у модернизатора Павла Далецкого в избытке нашелся кирпич для постройки придуманной им истории "революционной" японской девушки Марико. Вот бедняга! Писал бы он лучше правдивые рассказы о русских девушках, не гоняясь за космополитическим революционизмом. Ведь свою книгу Далецкий писал с 11 января по 2 февраля 1935 года, то есть в то время, когда нас не столько волновала вишневая Япония, сколько своя внутренняя и очень бурная жизнь... Да и, кстати сказать, "Катастрофа" Далецкого завершилась совсем без всякой катастрофы…
Помолчав немного, комиссар снова толкнул меня локтем.
– Не спите? – спросил он.
– Нет, – ответил я. – Сон теперь уже не пойдет. Думаю вот, о ваших высказываниях думаю.
– Это хорошо! – сказал он. – Плохо ли, хорошо ли вы думаете о моих высказываниях, но уже то хорошо, что думаете… Для журналиста нельзя обходиться без дум. А то бывает такое досадное положение, когда ищешь дум в чьем-либо произведении и не находишь. Дум нет, а есть одни строчки без души и без сердца, хотя и с претензией на патриотичность. В мае месяце пришлось мне быть в одной из рот нашей части. На фронте стояло затишье и роту эту вывели во второй эшелон. А тут газета "ЗА РОДИНУ" была получена. В номере оказалась песня Михаила Матусовского "Пятизарядная". Песня эта была посвящена раненому в бою красноармейцу Майорову, который потерял сознание, но не выпустил из рук свою винтовку. Тема, знаете, очень хорошая, волнующая. Ну, я и поверил теме, приказал политруку немедленно разучить эту песню с бойцами и спеть ее хором. Старался-старался политрук, ничего не вышло. И слова будто неплохие. Вот я продекламирую вам некоторые из них на память:
"…Леса да топи непролазные
У самых ильменских дорог.
Боец винтовку безотказную,
Винтовку тульскую берег…"
Видите вот, неплохие слова, а все же песня так и не получилась.
"Товарищ комиссар, – пожаловался мне политрук. – Не только петь, читать тяжело эту рифмованную прозу. Никак мы не сможем петь эту "пятизарядную" песню. Разрешите отложить ее в сторону…». Тут я на политрука немного прикрикнул: "Мастерства, говорю, нет у вас, потому и ничего не выходит с песней. Дайте мне текст!"
Политрук с большой радостью вручил мне текст песни. Внимательно я прочел раза три песню. Сначала так прочел, потом хотел на голос поднять, Не хвалясь, петь я мастер. А вот тут и у меня ничего не вышло. Тогда я еще раз прочел и заметил при этом, что слова не шли на голос не только по причине тяжести неотесанной рифмы, но еще и потому, что не было в самой песне души, не было и правды. А без правды, какая же это песня! Сами судите об этой песне. Постараюсь еще продекламировать наизусть одну строфу из творения Матусовского.
"…Он сжал приклад рукой неловко,
Когда в глазах померкнул свет,
Когда бойца с его винтовкой
Везли в военный лазарет…"
Ну, скажите, пожалуйста, где же тут душа и где правда? Как это можно "сжать приклад рукой неловко, когда в глазах померкнул свет"? Об этой эквилибристике кто-то должен сказать Михаилу Матусовскому, иначе он так и не будет знать, почему бойцы не смогли петь его "пятизарядную песню".
Не успел комиссар закончить свои критические замечания по адресу поэзии Матусовского, как наш вездеход ударился обо что-то своим железным носом и мы ткнулись лбами в спины водителя и автоматчиков, а задние пассажиры перелетели через барьер и сели чуть не верхом на наши спины.
Продолжение следует
Евгений Белых для Кавикома.
Наверх