ОЧЕРК 8. В ЛЕСАХ ВАЛДАЙСКИХ. Н. Белых. Продолжение 3.
Наступило утро 25 сентября. Я встретил это утро в боевых порядках 170-й дивизии, прибывшей под Кневицы из состава 11-й армии. Берегом речонки Березенки (в лесах Валдайских даже речки носили лесные названия) двигался я с четырьмя своими бойцами к переднему краю. В руках у нас были длинные шесты, опираясь на которые, мы прыгали с кочки на кочку и с пня на пень через лужи и ручьи, наполнявшие болотистый лес.
– Крапивин, держись левее! – послышался сзади нас незнакомый хриплый басок.
Я оглянулся. Вслед за нами, взлетая над кочками и пнями на своих длинных шестах, пробирались два командира. Один из них был щупленький, черненький. Это он говорил хриплым баском. Другой, широкоплечий и краснолицый, с мутносерыми глазами и добродушной улыбкой на усталых губах. Это его черненький назвал Крапивиным.
– Далеко пробираетесь? – спросил меня Крапивин.
– Да вот, собираемся понаблюдать, – неопределенно ответил я. – Место для поста выбираем…
– А я ведь вас видел когда-то, – признался черненький, всматриваясь в мое лицо. – Помните, мы с вами, кажется, еще на Дальнем Востоке встречались. Вы в Чесноково на Амуре служили?
– Служил, – сказал я.
– Ну, вот, конечно, мы с вами знакомы. В одном полку служили. Горюнов тогда командовал эти полком. Моя фамилия – Цатинов. А здесь я командую батальоном. Познакомьтесь, – кивнул он в сторону Крапивина. – Это работник нашего политотдела…
Вместе со старым знакомым, с Цатиновым, и с новым – с Крапивиным, мы пробрались прямо на передний край.
Был час затишья. Не стреляли немцы, молчали и наши бойцы. Агитаторы, шурша свежей красноармейской дивизионной газетой "НА СТРАЖЕ", вели читки и беседы с бойцами-казахами, составляющими подавляющее большинство личного состава 170-й дивизии. И было в этом что-то трогательное и незабываемое. Казахи, родившиеся в кишлаках далекого Казахстана, знавшие и любившие бескрайнюю степь своей родины и свои печальные пустыни с горбатыми дюнами и косматыми верблюдами, эти казахи лежали теперь в лесах Валдайских, защищая СССР и весь мир от немецкого нашествия.
Мы легли у насыпного окопа и разговорились с пулеметчиком, который пристраивал немецкий пулемет на секторную доску.
– Зачем вам это нужно? – поинтересовался Крапивин, показывая пальцем на доску.
– Немецкий солдат ночью пойдет, невиден будет, – ответил боец. – А доска держит твердый прицел. Пук-пук, и смерть немецкий солдат. Доска для ночной стрельба, товариша. А пулемета не верблюд, упираться не будет. Пук-пук-пук. Берегись, немецкий башка! Стрелять много можно. Немецкий пуля и получай немецкий солдат…
Пулеметчик засмеялся и поворошил рукой целую гору металлических лент, набитых немецкими патронами с зелеными и красными круглыми глазками капсюлей на донышках железных гильз, покрытых желто-медным лаком.
Другой боец вслух читал статью "Казахи не будут рабами". Третий, положил винтовку на край окопа и зорко всматриваясь в сторону немцев, которые были где-то за кустами и ручьем, слушал одновременно чтение статьи и одобрительно покачивал большой головой в круглой зеленой каске.
"…Богат наш Казахстан, – журчал голос чтеца. – Уголь, нефть, скот, хлопок, табак – все есть у нас. А какие, казахи, у нас сады! Недаром родная наша столица называется Алма-Ата, отец яблок.
Проклятый немец пытается захватить все наши богатства, а нас, казахов, превратить в рабов. Горе тогда будет нам, казахи! Немец убьет наших матерей, изнасилует наших жен и дочерей, сестер заберет в публичный дом… Здесь, в этих Валдайских русских лесах, мы защищаем свою судьбу, свой солнечный Казахстан. Здесь мы должны разбить немцев… Вперед! Чем больше мы убьем немцев, тем ближе победа…"
– Правильна написан, якши написан, – произнес боец с винтовкой, не отворачивая лица от немецких позиций. – Кто так якши написал?
– Написал младший лейтенант Ахан Абеулов, – ответил чтец.
– Якши, якши! – повторил наблюдатель. – Наш человек, по-нашему и написал. Воевать будем. Немца разбить будем. Я родом из Алма-Ата. Бил немца и под Смоленском и под Москвой. Возле города Клин я видел следы зверя. В маленькой деревушка я видел двенадцать трупов баранчук. Их немец раздавил танком. И я, боец Шахаров, убью немца, чтобы он не пошел в Казахстан. Я читал Джамбул. Наш Джамбул говорил: "Разогнул свою спину казах, и почувствовал солнце в глазах". И я не согнусь, не потеряю этого солнца. Пулю в немецкий лоб, штык в немецкое брюхо…
С немецкой стороны, из-за кустов, бухнул выстрел. Певучая пуля ударила в сосну, стоявшую над окопом. В воздухе закружилась тонкая рыжая шелуха, содранная пулей с коры.
– Па-а-лучай назад, – воскликнул пулеметчик и, поправив пулемет, отстрочил из немецкого ЭМГЕ длинную воркующую очередь по немецким позициям.
Чтец сунул газету за пазуху шинели, взялся за винтовку.
– Будет веселый разговор, – сказал он, проведя рукавом щинели по казенной части винтовки. Потом, щелкнув затвором и дослав патрон в патронник, он приник щекой к прикладу винтовки и прицелился во что-то, мелькнувшее среди пожелтевшей мокрой листвы кустов.
Через минуту перестрелка охватила весь участок. Там и здесь хлопали винтовочные выстрелы, трещали автоматы, сердито стучали пулеметы. Шел веселый разговор.
По стволам и вершинам деревьев, свистя и мяукая, звонко щелкали разрывные немецкие пули. На мокрую траву сыпались подстреленные листья, сыпалась хвоя, падали перебитые ветки. В лужи и ручьи шлепали корявые сосновые шишки, похожие на злых ощетинившихся ершей.
Вдруг загремели немецкие батареи, и воздух стал плотным, сжатым десятками снарядов, которые приближались сюда со стремительно нарастающим гулом. Они прошли над нашими головами, шурша и подсвистывая. Потом они начали с оглушительным треском рваться на второй линии нашей обороны. Минута тишины и снова грохот. И снова, нажимая воздух, но уже с режущим свистом понеслись снаряды. Мы побежали в укрытие.
– Ложись! – закричал кто-то истошным голосом. – Снаряды идут в наш адрес…
И сейчас же я почувствовал упругий удар в грудь, упал на мшистое болото. Вода хлынула в широкое голенище кирзового сапога и мне стало страшно неприятно. Вскочив на ноги, я приказал своим бойцам укрыться за груду гранитных камней, собранных еще до войны, когда Лычковский райисполком проводил подготовительные работы по мощению этим камнем вновь строящейся дороги. Мы с Цатиновым вбежали в его блиндаж.
У телефона кричал адъютант старший.
– Держись, Зуев, держись! Сейчас наши дадут жару. Да говорю тебе, дадут! Я только что звонил на батареи. Сказали, что дадут…
И, будто подтверждая слова адъютанта старшего, под нашими ногами дрогнула земля, а над блиндажом с грохотом и шуршанием прошла первая порция русских тяжелых снарядов. Потом прошумела новая порция, потом еще и еще.
Мы выбежали из блиндажа. Над немецкими позициями, над лесом и над кустами, за болотом и ручьем крутились смерчи черного и голубого дыма, сверкали молнии взрывов.
Немецкая артиллерия не отвечала.
Мы посмотрели друг другу в глаза и радостно засмеялись.
– Рука у вас, рука! – закричал кто-то из бойцов.
Тут я почувствовал и жгучую боль и увидел, что из моей разорванной правой ладони лилась алая кровь.
……………………………………………………………………………
От передовой пришлось ехать на грузовике, переполненном ранеными. Были тут и казахи, и русские. Были узбеки и украинцы, мордвины и белорусы. Рядом со мной сидел черноволосый кавказец с перебитой левой рукой, закрученной в окровавленный бинт. Медленно пережевывая кусок хлеба, он смотрел на меня черными-черными грустными глазами, точно находил во мне что-то знакомое, но боялся признаться в этом. Потом он вздохнул, будто куль сбросил с плеч, здоровой рукой полез под подол своей гимнастерки, достал из-под очкура брюк хищный немецкий "Парабеллум" и подал его мне.
– Возьми, товарищ! Мая пока не надо…
Неизъяснимое волнение охватило меня, когда я принимал этот трофейный немецкий пистолет, отнятый вчера кавказцем у какого-то немецкого офицера. "Что же это такое? – подумал я. Почему так взволновалось мое сердце?"
Было тепло. В лесу свистели какие-то птицы. Они не взирали, что на переднем крае шел бой, и войска генерала Васильева наступали на Кневицы. Над лесами стелился дым, по лесам катилось эхо боя. "Да, – вдруг вспомнил я. – Сегодня тридцать седьмая годовщина моего рождения. И отметил ее неизвестный мне житель Кавказа, подарив немецкий пистолет».
Классики утверждали, что на склоне лет у человека появляется неодолимая потребность высказаться о пережитом и виденном своими глазами, чтобы помочь тем молодому поколению воспитать в себе великое чувство человечности. И вот, качаясь в кузове машины и боясь нечаянно толкнуть своих раненых товарищей, я думал о них и о себе, думал о всех людях, с которыми пришлось мне встретиться в лесах Валдайских и с которыми пришлось в кузове грузовой машины отметить день своих именин. И мне захотелось хоть немного сказать о них в своих записках. Плохо ли, хорошо ли вышло, но сказал я, по крайней мере, от души и от всего сердца. И мне запомнился вечер этого дня, когда мы, вырвавшись из леса, подъезжали к Валдаю. Здесь было в этот вечер тихо. Небо полыхало кроваво-красным пожаром вечерней зари.
Сентябрь-октябрь, 1942 год
Северо-западный фронт.
Евгений Белых для Кавикома.
Наверх