ОЧЕРК 9. НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ. Н. БЕЛЫХ
Ураган наступления войск Северо-западного фронта за восемь дней смел немецкую "Демянскую крепость" и в первых числах марта 1943 года наша дивизия прорвалась за Ловать. Она штурмом овладела опорным узлом немцев – Рамышево, разгромила 8-ю егерскую немецкую дивизию и вышла к реке Редья, на подступы к Онуфриево, Козлово, Колышкино, Великое село, в двух десятках километров южнее Старой Руссы.
Но враг еще не был уничтожен. Он начал готовить летнюю компанию, надеясь выиграть войну.
…………………………………………………………………………….
Днем всех адъютантов старших вызвали в штаб полка по боевой тревоге.
По топям и болотам, по тропинкам в дремучем лесу добрались мы с ординарцем Шахтариным до командного пункта полка.
Полуземлянка майора Чукова, командовавшего нашим полком, походила на укрепленный средневековый замок. Окруженная густыми двух охватными соснами, она была, кроме этого, обнесена тройным бревенчатым тыном, а вход в нее (по недоразумению, он был обращен в сторону немцев) прикрывался несколькими рядами косо поставленных толстых бревен. Это для того, чтобы вовнутрь не влетела немецкая мина.
Штабная землянка была проще. Это почти и не землянка, а бревенчатый сарай, похожий внутри на балаган бродячего цирка.
К моему приходу "цирк" этот жил своей обычной жизнью. На верхней площадке двухэтажных нар, задрав ноги к бревенчатому потолку, лежали люди. Один из них, по фамилии Чурилов, звенел на гитаре и пел. Он исполнял арию Ленского, с чувством и грустью нажимал на слова: "…тебе одной я посвятил рассвет печальной жизни бурной…". Товарищ Чурилова, курносенький узкоглазый мариец Кудрявцев, молча жевал большой кусок колбасы.
Посреди сарая стоял высокий капитан Прокин. Светленький и голубоглазый, как ребенок, он упрямо смотрел в ствол своего пистолета, выискивая в нем какой-либо изъян.
На нижней площадке нар полулежал остренький рыжий юнец с серыми глазами и постоянными веснушками на худощавом лице. Я узнал в нем полкового переводчика. Он читал русско-немецкий военный разговорник.
За столом, состроенным из вбитых в землю и накрытых фанерным листом кольев, сидел серьезный грузин с майорскими погонами. Это был ПНШ-1 товарищ Арбаджиев.
– Идите сюда, – сказал он, едва успел я войти в сарай и поприветствовать его обитателей.
С Арбаджиевым, а потом и с капитаном Прокиным мне пришлось беседовать минут тридцать. Из беседы я узнал, что получена радиограмма о необходимости нашему полку ночью сдать свой район обороны сменяющей нас части. Сами же мы должны были отправиться на Юго-Западный фронт, где немцы готовят наступление на Курский выступ.
…………………………………………………………………………….
К рассвету мы покинули лес, что восточнее отметки 45.6 и двинулись к Ловати.
Вот и перед нами снова красавица Ловать. Широкая, быстрая, она величаво катила свои холодные воды на север, к Ильменю. Крутой, глинистый противоположный берег хмуро смотрел на нас через широкую реку. Далеко до него, далеко.
Моста не было.
На подъезде к переправе стояли бесконечные колонны автомашин и повозок. Тесно было от людей.
У деревьев, обвитые хвоей, стояли многочисленные зенитные орудия с задранными в небо стволами. Под деревьями лопушились зеленые раструбы звукоуловителей. По берегу там и сям чернели зенитно-пулеметные установки.
Вскоре выяснилось, что на правый берег Ловати мы начнем переправляться ночью, а пока должны расположиться на дневку.
Батальоны разместились в прибрежных лесах, а штабы заняли некоторые из многочисленных шалашей, усеявших берег Ловати. Шалаши эти были построены и немецкими и русскими солдатами еще зимой и так остались яркой иллюстрацией того, что немецкие организаторы войны хотели видеть человечество в первобытном состоянии…
Подули ветра. Небо нахмурилось и стало очень холодно. Сырость судорогой сводила ноги и давила грудь. Поэтому Василий Савелевич Пацков, командир нашего батальона, покликал своего ординарца.
– Макрушин, – сказал он – разложи в яме небольшой костер. Сверху натяни между деревьями палатку, чтобы "Рама" не рассмотрела нас…
У костра мы грели руки и мечтали о будущем. Я мечтал о своем преподавательском труде, о работе над своими записками, которые вел систематически и должен был довести до советских читателей. Василий Савельевич Пацков, агроном-лесовод по образованию, мечтал о другом. Он мечтал о Рязани, где работал до войны в лесоуправлении, мечтал о зеленом шуме и о научной работе.
Я любил слушать его тихий, немного хриповатый говор. Любил наблюдать за плавными жестами его рук. Любил следить за основательным и последовательным ходом его мыслей. Он так верил в нашу победу над Германией, так хорошо и убедительно говорил об этом, что и на душе каждого из нас становилось светло и радостно. Потом, подняв свою черную бровь, он подмигнул мне карими глазами на играющее пламя костра.
– Красиво как! – воскликнул он. – Всмотритесь в это получше.
В костре горела тонкая драннощепина. Огонь гнул ее и она на наших глазах превратилась в греческую букву "Омега", последнюю букву греческого алфавита. – Понимаете это знамение? – неожиданно спросил меня Василий Савельевич и засмеялся негромким вкрадчивым смешком.
– Это не знамение, – возразил я. – Это естественное изгибание щепы в сторону наибольшего сокращения поверхности: ведь огонь с одной стороны лизал щепу больше, чем с другой…
– Правильно, – согласился Василий Савельевич. – Но, кроме науки, есть на свете суеверие и различные поверья. Иные веками живут в народе. И вот одно из них вспомнил я сейчас. По одному старинному поверью (Я слышал его от деда), появление "Омеги" в костре предвещает гибель тому, о ком перед этим шел разговор. А о ком мы разговаривали?
– О Германии, – сказал я.
– Ну, вот и пусть! – кивнул Василий Савельевич черноволосой головой и засмеялся таким хорошим-хорошим смехом человека, у которого была чиста совесть и сердце переполнено большими и благородными желаниями.
– Разрешите к вашему костру? – спросил подошедший к нам уполномоченный "Смерш" товарищ Екимов. – Продрог, знаете, в своей корзине, – засмеялся он, показывая рукой в сторону шалаша.
– Если анекдоты будут, садись! – ответил ему Василий Савельевич, отодвигаясь немного в сторону и освобождая место для своего закадычного друга. – У нашего костра не распаришься, но дыму наглотаешься…
Екимов рассказал несколько уморительно-смешных анекдотов, потом предложил спеть одну из его самых любимых песенок.
– Неохота что-то, – начал было отнекиваться Василий Савельевич, но Екимов облапил его и начал щекотать.
– Это верное средство, чтобы его расшевелить! – подмигнул мне Екимов, борясь с Василием Савельевичем. – Запоет, честное слово, запоет…
С первого взгляда Екимов показался бы задорным и беззаботным молодым человеком, не отвыкшим от детских проказ. И внешность у него была такая, мальчишеская. И костюм у него оттенял его молодость и устремленность ко всему новому и романтическому. На нем были десантные сапоги и штаны с множеством парусиновых карманов, зеленая куртка с бурым меховым воротником и широким хлястиком, широкая воздушно-десантная фуражка с голубым околышем и золотистой "капустой" на корпусе и на околыше. На румяном лице его редко можно было обнаружить следы тревоги или горя. Жизнерадостно сияли также его светло-карие глаза и улыбались свежие красные губы. Но в действительности он глубоко страдал о своей подруге, оставленной где-то очень далеко.
– Ну, хватит, хватит! – взмолился Василий Савельевич. – Я согласен петь.
Мы сели рядом у костра. Екимов одной рукой обнял за шею меня, а другой – Василия Савельевича, продолжавшего еще отдуваться после борьбы, и прочувствованно запел:
"…Эх, как бы дожить бы
До свадьбы-женитьбы
И обнять любимую мою…"
……………………………………………………………………………
Ловать мы форсировали часа в два ночи.
Медленно шел паром на стальном канате. Булькая и звеня, плескалась и билась вода о борт парома. Река казалась темно-серебристой, потому что над лесом выплыла луна, на очистившемся от облаков небе засверкали звезды. Лунная дорожка мерцала, как расплавленное серебро, и узкой полосой пересекала темную реку, бежала среди развалин моста.
Мост, разрушенный немцами, чернел правее парома. До войны он красиво висел почти над километровой ширью Ловати, а теперь сиротливо торчали быки и чернели сваи. Вокруг них кипела и бурлила вода, наполняя ночь тоскливым шумом. А издали, из-под Старой Руссы, доносился грохот орудий, похожий на отдаленный гром.
…………………………………………………………………………….
Переправились мы у деревни Коровичино.
Самой деревни здесь не было. На ее месте лежал пепел, битый кирпич, валялись горелые жестяные ведра и осколки чугунков. Улицы деревни были обозначены шеренгами черных обгорелых деревьев, похожих на тонкие угольные столбы. Потрескавшаяся поверхность их отливала черным глянцем, как воронье крыло.
За Коровичино потянулись кладбища с тысячами березовых крестов над немецкими могилами. И мы шли мимо этих могил, мимо белых рукастых крестов, мимо черных касок и разбитых танков. Потом, свернув со старорусского шоссе, мы двинулись по полям недавних боев. Это были настоящие поля смерти. В прошлогодней траве, источая смердящий запах, валялись неубранные трупы с оскаленными зубами. Валялись заржавелые винтовки и груды позеленевших стреляных гильз. Стояли подбитые сожженные машины. Валялись лошадиные трупы с задравшимися кверху ногами и с запрокинутыми назад головами. Немцы, немцы, немцы. На всем лежала серая тлень и глубокая печать проклятия. Немцы нашли здесь "славу" Мамая, нашли здесь свое Куликово поле.
Далее шагали мы вдоль узкоколейной дороги, изуродованной немцами. Почти на каждом стыке рельс немецкие саперы взорвали толовую шашку и раздробленные концы рельсов глядели на нас своими железными глазами и безмолвно просили не забыть о них, отомстить немцам.
До Майлуковых Гор тянулись поля смерти, наполненные зловонием немецких трупов и скорбным стоном нашей раненой земли.
До войны в глубоком яру находилась деревня Майлуковы Горы. Теперь там застывшим огнем краснела глина, чернели бугры землянок и по самому дну бежал говорливый мутный ручей, над которым бегали светлоголовые мальчишки с бумажными корабликами в руках. Здесь жизнь рождалась вновь.
Километрах в десяти за Майлуковыми Горами мы встретили первую, случайно уцелевшую деревню. Называлась она Большим Засовом. Отсюда шла дорога на Демянское шоссе.
Под вечер мы миновали фамильную деревню Романово. Она была уничтожена до основания и превращена в сплошные глиняные холмы. Только мощные тополи двумя шеренгами поднимались в гору и обозначали бывшую улицу и будущую улицу.
За околицей деревни, на ветвях израненного осколками снаряда дерева висели еще не полностью расклеванные воронами клочья немецкого солдата. Качаясь на ветру, свисал никем не тронутый окровавленный и гадкий немецкий ремень с железной бляхой стального цвета. В центре бляхи серел выпуклый круг с одноглавым немецким орлом, который клювом своим нацелился на восток и держал в когтях паукообразную свастику. "Готт мит унс" – написано на ободке выпуклого круга, усеянного макообразной стальной россыпью. С такими же словами: "С нами бог" – ливонские рыцари в XIII веке шли на Русь, сжигали на кострах псковских женщин и детей, предсмертный крик которых католические попы заглушали голосом своих проклятых фисгармоний. И нам теперь приятно было смотреть на потомка ливонских рыцарей, взброшенного русским снарядом на ветки дерева и расклевываемого воронами.
…………………………………………………………………………….
Утром следующего дня мы подошли к многострадальной Васильевщине. На Северо-западном фронте эту деревню называли "Новым Верденом". На рубеже этой деревни много месяцев подряд шли ожесточенные бои. Красная Армия не пускала немцев на Восток.
И вот, снимите шапки, товарищи! Мы вступили на землю Васильевщины. Не было теперь этой деревни, о которой часто и много писала фронтовая газета "ЗА РОДИНУ". Были горы красной глины и стада подбитых немецких танков. Были штабеля брошенных немцами снарядов и вороха спутавшейся клубками серой немецкой колючей проволоки. Обрывки шинелей и раздавленные, покрытые червями трупы немецких солдат. А вокруг, на полянах и на лесных просеках, на обочинах дорог и забытых огородах – везде могилы и кресты. Кресты без конца и края. Сплошное царство смерти и позора "арийского" племени.
На растопыренных березовых руках крестов висели дощечки с немецкими надписями, висели серые немецкие каски с белыми свастиками на лбу, как с каиновыми печатями.
И невольно вспомнился мне захваченный в районе Лычково альбом фотографий сел и деревень Ленинградской области, оккупированных немцами. На обложке этого альбома, изданного в январе 1942 года командующим вторым армейским корпусом графом фон Брокдорфм, было написано: "Этот край останется немецким. НЕМЦЫ ОТСЮДА НЕ УЙДУТ!"
Кого уверял тогда Брокдорф, что немцы отсюда не уйдут? Он уверял русских и хотел этим сказать, что сопротивление наше бесполезно. Русские поняли Брокдорфа по своему и доказали миру, что немцы, действительно, не уйдут отсюда живыми. Тысячи и тысячи немцев лежали в ленинградской болотистой земле, зарывшись под сень березовых крестов и серых квадратных касок, пробитых пулями.
К вечеру второго дня полк остановился на долгий привал в шести километрах от станции Пола, в выжженной до основания деревне Ярцево.
На самом берегу Полы мы зарылись в землю, вернее, в песок. Но были здесь недолго. Из-за непрерывных налетов немецкой авиации, грузиться в эшелон на станции Пола оказалось совершенно невозможным, и мы ночью отправились пешком на станцию Крестцы.
Опустился дождь. Кромешная темнота легла на землю. В темноте зло кричали ездовые, свистели кнуты, ржали лошади. "Деревянным маршрутом", то есть по щитовой дороге, отполированной до алмазного блеска колесами автомашин, шли мы через Рябушки, Веретье, Большие Мясницы, Большие Мещеры, через Тупичино, шли к Крестцам через бескрайние леса, через топи и болота.
Проливные дожди шли непрерывно. Никогда еще в жизни не приходилось нам так глубоко промокнуть на дожде, как во время этого марша. Вода, казалось, проникла через кожу и мясо до самых костей, промыла их и они хрустели тем особым хрустом, который связан с ревматизмом.
…………………………………………………………………………….
На шестые сутки мы остановились в лесу, километрах в трех западнее Крестцов. Здесь кругом была трясина, даже на холмах и сопках. Куда ни ступи, струилась грязь и вода. Наши сапоги давно промокли. Мы сняли их. Кожа на размокших ногах стала прозрачной, вспухшей и дряблой.
Чтобы немного обсушиться, мы разложили костры и, подстелив под себя хвою, уселись у костров совершенно голыми. Наши одежды, развешанные на воткнутых у костра рогатках и слегах, дымились и медленно просыхали.
…………………………………………………………………………….
В ночь погрузились мы в эшелон, а на четвертые сутки вечером прибыли на Октябрьский вокзал Москвы. И в ту же ночь через Павелецкий вокзал двинулись на юг.
В восемнадцатом часу проехали мимо серых Елецких каменоломен, пересекли Сосну и с разбега врезались в каменно-деревянный израненный немцами старинный город Елец.
В разрушенном депо дремал заржавелый паровоз. У насыпи, задрав колеса, валялась изуродованная керосиновая цистерна. Везде железный лом, щебень, пыль, обсыпавшиеся авиационные воронки, начинающие зарастать травой окопы.
В Ельце лето было в разгаре. Тонкий медовый аромат цветущих лип напоил воздух и он казался сладким. Зеленели сады и огороды. По улицам резвились ребятишки, швыряя друг в друга яйцевидные голубые немецкие гранаты без запалов. В переплетах чугунных перил моста, как мухи в паутине, справа и слева мелькали перед нашими глазами влюбленные парочки: милиционер держал за толстые руки круглолицую девушку в широком зеленом берете. Синеблузый молодой рабочий, получив часовой отдых, что-то шептал на ухо скороспелой блондинистой красавице в беленькой блузке и в молочных туфлях на полуаршинных каблуках. Военкоматский работник цепко держал за талию молоденькую уступчивую солдатку.
Там война, тут любовь. Противоречие – вечная истина и настоящая краска жизни…
…………………………………………………………………………….
В семь утра проследовали через Касторное, а через час выгрузились на захолустной станции Суковкино.
Лил дождь, начавшийся еще ночью.
По непролазной грязи батальоны направились к Алымскому Сахарному заводу. В поселке Алым, раскрыв крылья-стрелки, указательный столб предложил нам несколько дорог:
"116 километров – до Ельца",
"102 километра – до Воронежа",
"67 километров – до Старого Оскола".
Старый Оскол! Город мой!
В июне 1941 года я простился с твоими улицами и садами, с камнем твоих домов, с пионерским парком и с фонтаном. Я начал тогда путь на войну. И сердце мое было полно тоски и скорби, полно тяжелых предчувствий и боли разлуки. И вот прошли два года. Война побывала в твоих стенах. Горячим огнем своим она опалила твои стены, сталью зубов грызла вековые камни, испытывала твоих людей, моих товарищей и коллег, моих учеников и учителей. Что сними? Как они?
Два года не получал я отсюда ни весточки, ни слуха. Да, что с ними? Дрались ли они с немцами, как учителя Каторжин и Волков, или пресмыкались перед ними, забыв Родину и честь, приняв нашу временную неудачу за конец России?
Меня интересуют люди. Меня интересуют также городские камни, древние седины, древние стены и гордый лик старинного города.
При царе Федоре Ивановиче, Борис Годунов заложил первые кирпичи Оскола города и поручил ему стеречь "границу южную Руси Великой". И старый Оскол берег эту границу. Не раз подставлял он каменную грудь свою под удары набегов татарских, походов крымских. На крутых буграх, где вдревле "печенег замыливал коня и каждый шмат земли был людскою кровью мазан", в лесах дубовых и в рощах сосновых не только гибла татарва-захватчица, но и находили приют беглецы из московских вотчин, скрывались здесь от притеснений царских и помещичьего гнета. И слыл Старый Оскол краем мятежным, краем вольницы русской. А в 1917 году одним из первых периферийных городов России он поднял знамя Советов и, по примеру Петрограда, организовал свой собственный "Смольный". Потом в первых шеренгах прошагал он через большевистские пятилетки. Россия узнала о нем, как о центре Курской магнитной аномалии. И враг знал о нем, приходил в него и много месяцев своим дыханием отравлял воздух городских улиц. Теперь враг снова рвется к тебе из Белгорода. Но вторично мы не уступим врагу твои улицы. Наша дивизия идет защищать тебя. И недаром над нашими головами реет шелк гвардейских знамен: мы предпочтем смерть отступлению.
Старый Оскол. Я думал и думаю о тебе. Мое сердце рвется к тебе, оно истосковалось по твоим улицам.
Мы шли через Благодать, Новоуспенку, Евгеньевку, Озерки, Раздолье, Никольское, через Роговое.
Шли на Старый Оскол. На нас налетали "Юнкерсы". Бомбы голосящим свистом и грохотом своим валили нас на землю, осколками загоняли в кюветы и в заброшенные окопы. Ночь гудела и грохала, как разгневанный сказочный дракон. Она полыхала багряными пожарами. То там, то здесь вспыхивали огненные коронки взрывов, висли в воздухе гирлянды осветительных ракет, с воем сирен носились вражеские самолеты.
Едва разрывалась последняя вражеская бомба, мы вставали с сырой земли и спешили, спешили на юг. После голосистых взрывов авиационных бомб, до странности тихим казался мерный топот тысяч солдатских ног, идущих по сырой земле.
На заре, когда сгустилась предрассветная тьма, наш полк подошел к Старому Осколу.
Обходя город слева, колонны вышли на Обуховскую дорогу (Дневка была намечена в Обуховском лесу), а мы с ординарцем Шахтариным ступили на улицы города. До войны я ходил здесь с портфелем, набитым книгами и конспектами лекций и уроков. Теперь мы шли с автоматами. Шли по притихшим темным улицам некогда веселого, залитого электрическим светом, города.
Неимоверно черными, зияющими провалами вышибленных окон и дверей смотрели на нас корпуса маслозавода, всесоюзно известной "Компанской" мельницы номер четырнадцать, знакомых домов. Камни были обращены в пыль. По давней привычке, я хотел попробовать ладонью кирпичную шероховатость стен, но рука моя повисала в воздухе: не было этих стен. Не было городской гостиницы и музея, не было электростанции и белоснежной десятилетки, в классах которой сотни учеников слушали мои уроки.
Приглушенно шумел ветер в домах, гуляя по комнатам с разбитыми окнами и вышибленными дверями. На запыленных полах храпели усталые бойцы. Завтра они проснутся и пойдут дальше, под Белгород. Пойдут в пекло боя.
Жителей не было в этажах домов: они или не возвратились еще из эвакуации или жили в глубоких подвалах, в утробе земли. В земле было спокойнее. Земля хранила от смерти.
В одном из глубоких подвалов нашел я одну из довоенных соседок по квартире. Зина Щедрина.
Обрадовавшись, она расплакалась. Вцепившись в рукав шинели, она начала рассказывать мне о пережитых ужасах войны, о немецкой оккупации. Она говорила о многом. Потом она прервала рассказ о себе и начала повесть об известных мне людях, называя имена изменников и подлецов, переродившихся и приспособленцах, трусов и пустых людей. Она обрисовала Д…, которая играла при немцах роль гарнизонной дамы и распорядительницы балов. Она рассказала о Евгении Васильевиче С…, ставшем на службу к немцам. Но страшнее всего был ее рассказ о людях, которые до войны стучали себя в грудь и клялись в верности Родине, а потом превратились в подлецов.
– З… ты, наверное, хорошо знаешь! – не сказала, а выдавила Зина из своей груди гневную фразу. – Он с тобою работал в областной колхозной школе. Плохо за ним смотрели… А он вот какой. Накурился чаю и по комиссии в Красную Армию не прошел. Совсем еще молодой, совестно ему стало от народа, вот и отпустил он бороду. Прямо весь зарос с подбородка до самых ушей. Старее старика оказался, только глаза у него молодые, выдавали его. Никто из людей не хотел верить старости З…. Тогда он начал натирать глаза луком, чтобы они краснее становились. А потом он отказался эвакуироваться и остался жить в городе при немцах. Весь город диву прямо давался, глядя на него. Вот какой человек: всем богам умеет служить. При советской власти он был коммунистом, а при немцах вместе со мною в церковь ходил и смирнехонько каждому немцу в пояс кланялся. Вежливый такой с немцами… Ну и не тронули его немцы… Живет он целехонек и даже поправился…
……………………………………………………………………………
Уже рассвет заглянул в комнату (Зина не побоялась с нами подняться из подвала в свою квартиру на первом этаже), а мы все беседовали и беседовали. Вдруг что-то стукнуло сзади меня. Я оглянулся. Мой ординарец, задремав, упал со стула на пол и начал что-то искать там.
Зина всплеснула руками.
– Я же забыла, что вам надо отдохнуть с дороги! Сейчас постелю…
Продолжение следует
Евгений Белых для Кавикома.
Наверх