ОЧЕРК 9. НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ. Н. Белых. Продолжение.
Вскоре мы легли в постель. Я видел как Зина некоторое время смотрела на нас, потом на цыпочках вышла из комнаты, притворив за собою дверь. Она с такой осторожностью вышла из комнаты, чтобы звуком шагов не обеспокоить нас, не прервать сон Шахтарина. И было много трогательного в этой наивности Зины. Она не знала, что мы, привыкшие к громким звукам войны, не могли быть пробуждены легким шелестом платья или шарканьем ног, обутых в мягкие тапочки. Но волнение, охватившее меня, было громче всех звуков на свете. Оно гнало сон от меня, не смыкались мои веки. И едва утро вступило в город, я вышел на улицу.
На меня смотрело горе и разруха, дышала не изгнанная пока смерть, принявшая образ щебня, развалин и праха. Какие мастера немцы в делах разрушения и смерти, в делах строительства нищеты и возрождения дикости!
……………………………………………………………………………
Человек восемь, в большинстве женщины, напрягаясь и тужась, на себе везли по гуменской горе большой воз дров. Они везли его к восстановленной пекарне, чтобы выпечь хлеб для города.
В двадцатом веке русские женщины вынуждены оказались заменить собой лошадей. Вот к чему привело кратковременное хозяйничанье немцев в моем городе. Но что было бы при постоянном господстве немцев? Русский народ оказался бы рабочим скотом, тягловой силой "Третьей империи".
Повозка с дровами, скрипя, медленно подвигалась вдоль улицы. Я шел за ней, не смея ни оторвать от нее глаз, ни подойти поближе. Мне совестно было, что мы допустили немцев в страну хотя бы временно, и я боялся услышать укор в этом от женщин, впряженных в повозку.
На Интернациональной улице воз вдруг остановился. Несколько женщин подбежали ко мне.
– Николай Никифорович! – воскликнула одна из них. – Да это вы? Поседели как, не узнать…
И женщины стали вокруг меня, смущенные и неловкие. Я глядел на них, не имея сил произнести хотя бы слова приветствия. В моем горле пересохло, весь я затрясся. Я узнал в женщинах моих бывших учениц, посещавших вечернюю школу взрослых. Мне помнились они жизнерадостными девушками, а теперь они выглядели изможденными старухами. Они познали немецкую тюрьму и немецкую плеть.
Потом мы поздоровались, разговорились.
– Николай Никифорович! – плача и смеясь, восклицали они. – Сколько наших людей погибло, не выговоришь. А сколько подлецов выявилось, жуть берет! И как мы их до войны не замечали?
Некоторые с нами рядом сидели на школьной скамье, другие даже учили нас…
Буквально рыдая, девушки рассказали об одном ученике школы взрослых, о бывшем комсомольце М… Этот выродок поступил на службу в немецкую полицию, а потом пришел и самолично арестовал своего седенького учителя Онисима Федоровича Гладкова.
– Это было 11 августа 1942 года, – наперебой рассказывали девушки. – М…, упирая стволом винтовки в спину своего учителя, вел его к комендатуре. Он топал на него ногами и кричал нехорошие слова. А мы шли шагах в тридцати за ними. Нас вел к коменданту другой полицейский. Он арестовал нас за побег из отправляемого в Германию эшелона.
Комендатура тогда была на Интернациональной улице, в глубоком проезде, где раньше квартировал районный отдел народного образования. Это они, немцы, назло так делали: полицию и гестапо садили на место просвещения.
А встретил нас в комендатуре следователь по политическим делам. П… его фамилия. Изменник и предатель. Плотный такой, среднего роста бритый шатен в коричневом немецком френче и с немецким орлом на рукаве.
Как тигр, прошелся он вокруг нас, потом опустился в мягкое кресло возле стола.
– Партизаны? – спросил он, глядя на нас злыми мутносиними глазами и постукивая о пол подошвой высокого ботфорта. – Отвечайте точно!
– Мы промолчали.
– Значит, партизаны! – сказал он, обращаясь уже не к нам, а к сидевшему у конца стола коменданту.
– По-моему, их надо в подвал…
Комендант, тонкий рыжеусый немец в высокой фуражке с длинным козырьком и просторном серо-зеленом в мелкую шашечку френче, походил на змею-щитомордника. Он не любил разговаривать и, как немой, все свои распоряжения передавал жестикуляцией. Взглянув на нас мутнокрасными пьяными глазами, он резко взмахнул рукой и показал пальцем вниз. Это означало: "В подвал!"
В обширном подвале, забитом людьми, мы встретили многих знакомых. Была здесь каплинская безрукая женщина Ч…, был и работник райисполкома Красников. Забившись в дальний угол, на полу сидел черноголовый и кудрявый поэт Семен Фомич Аскинадзе.
– С Ч… ни о чем не разговаривайте! – улучив минутку, предупредил нас Красников. – Она добровольно явилась в немецкую комендатуру, положила на стол коммунистический билет и согласилась стать немецким шпионом. Сюда ее немцы посадили, чтобы она подслушивала наши разговоры…
– И мы, Николай Никифорович! – воскликнули девушки. – Мы боялись Ч… больше чумы. Все боялись ее, сколько нас было в подвале. Бродила она между нами, как дьявольская тень. Никто с ней не заговаривал. Люди отворачивались от нее лицом к стене, если она заговаривала или останавливалась возле кого. А ночью ее так избили, прямо до полусмерти. Немцы положили ее после этого в больницу, вылечили. Потом, когда Красная Армия освободила город, Ч… удалось поймать. Повесили ее, изменницу.
Девушки рассказали мне потрясающую историю о поэте Аскинадзе. Он тоже, как и Заводяный, не захотел эвакуироваться на Восток, не захотел и служить в истребительном батальоне или в партизанском отряде. Потом немцы прибрали его к рукам. Они заставили его выкреститься, отказаться от еврейства и совершить церковный обряд венчания со своей женой, зарегистрированной еще до войны в ЗАГСе.
Смен Фомич все это выполнил. И на свадьбу к нему пришли мадьярские офицеры. И Д… пришел. Знаете вы его? Высокий такой и широкоплечий, с жандармскими усами. Должны знать. Он до войны служил завхозом в средней школе. Так вот, выяснилось теперь, что Д… еще с первой мировой войны состоял в немецких шпионах и дослужился до чина полицейского офицера. Вот он какой завхоз!
Напившись допьяна, он начал на свадьбе обнимать Семена Фомича, хлопал его по спине ладонью и гудел на весь дом:
– Аскинадзе теперь не еврей! Он стал нашим парнем. Подумаем вот, и дадим ему работу. Хорошую работу дадим. Поставим его в редакцию "НОВОЙ ЖИЗНИ" и пусть развивается и печатает в газете свои стихи…
– Неужели, Аскинадзе согласился?! – воскликнул я, чувствуя, что задыхаюсь от волнения. – Ведь он однажды писал мне на Северо-западный фронт и требовал, чтобы я не щадил своей жизни в борьбе за Отчизну. Он писал это за месяц перед вступлением немцев в Старый Оскол…
– Не знаем, Николай Никифорович! – горестно вздохнув, ответили девушки. – Немцы потом арестовали его и посадили в подвал. В ту ночь, когда мы сидели вместе с ним в подвале (Его арестовали немножко раньше, чем нас), Аскинадзе плакал и бился головой о стену. Он сильно о чем-то тосковал. А утром 12 августа 1942 года следователь открыл дверь подвала и закричал:
– Жиды, коммунисты, интеллигенция, выходи во двор!
Люди начали выходить. Вышел наш учитель – седенький, сгорбившийся Онисим Федорович Гладков. Потом вышел райисполкомовский работник Красников. Потом еще несколько человек прошли к выходу. За ними, неся в руке холщовый мешочек с хлебом и сутулясь, зашагал по грязным ступенькам подвала Семен Фомич. Он пошел искать свою судьбу.
Через минуту и нас всех выгнали из подвала. Во дворе мы снова увидели Семена Фомича и еще нескольких евреев. Возле них стоял полицай М…
– Этих я поведу! – слышали мы, как сказал М…, обращаясь к Семену Фомичу и кивая на евреев. – А ты иди самостоятельно. Прямо на вокзал иди, там уже идет погрузка в вагоны…
Нас погнали на работу, а Семен Фомич, опустив голову и, волоча чуть не по земле свою сумку с хлебом и какими-то вещами, пошел на вокзал. Без охраны пошел. С той поры мы ничего о нем не знаем…
Распростившись с девушками, я зашел в горсовет, депутатом которого был избран от 34-го округа. В горсовете мне снова говорили о людях, променявших Родину на чечевичную немецкую похлебку.
Шестьсот старооскольцев, сражаясь с немецкими фашистами, легли костьми, а учитель В… счел возможным придти к немцам и просить работу. В анкете, заполненной им в октябре 1942 года он посмел жаловаться, что "пострадал от Советской власти и хочет теперь свободно вздохнуть". А чем же он пострадал? За счет Советского государства он окончил Тамбовский педагогический институт, работал потом в советской средней школе преподавателем физики и ел советский хлеб.
Немцам понадобились предатели русского народа. Немцы дали В… работу. И он, забыв совесть и честь, рьяно начал онемечивать советских детей в организованной им немецкой гимназии. Он насильно водил гимназистов в гуменскую церковь и заставлял их молиться за победу немецкого оружия над всем миром.
Не отстал от В… и Николай Михайлович Б…. Похожий по внешности на чеховского человека в футляре, он уже на второй день по приходе немцев в город начал у них службу переводчика, активно посещал все их балы и увеселения, проводимые над городскими развалинами и над камнями, политые кровью расстрелянных немцами старооскольцев.
Бывшая учительница и дочь попа, Д… Калерия, добровольно приняла на себя роль "гарнизонной дамы", расточая любовь с немецкими офицерами и в своих выступлениях по радио восхваляла новый немецкий порядок, позволяющий красивой даме развернуть свои настоящие способности. Она месте с врачом С... плевала в лицо доктору Френкелю и часовому мастеру еврею Кликуну, которых немцы вели на расстрел, обрядив в просторные халаты с желтыми повязками на рукаве.
Изменница-врач Анна Ивановна К…, желая угодить немцам, поспешила выступить на страницах немецкой "НОВОЙ ЖИЗНИ" со статьей, восхваляющей немецкую культуру. И в тот самый час, когда читали по радио статью К…, немцы расстреливали на Казацких буграх очередную партию не покорившихся советских патриотов.
Та же Анна Ивановна, столь восхищенная немецкой культурой, в ноябре месяце 1942 года не постеснялась опубликовать в немецком листке, рядом с извещением "Пропала коза", свое уведомление о сбежавшем от нее муже. Она писала: "Пропал муж, К… Николай Дмитриевич, пятидесяти шести лет. Кто поймает его, получит вознаграждение". Судя по этому объявлению, немецкая "культура" и "культура" самой опустошенной души К… вполне стоили друг друга и сошлись характерами. И разве мог я пожалеть об этих людях, взятых теперь к ногтю восстановленными советскими властями…
Иные предатели погибли еще и до прихода Красной Армии. В…, например, бывший бухгалтер кондитерской фабрики, плотный блондин с лягушачьими глазами. Он охотно принял на себя пост городского головы. Но ему, сколько он ни старался, не удалось обнаружить партизана, показывавшего советским летчикам при помощи ракеты объекты бомбардировки в городе, и немцы расстреляли его "за неисправную службу".
Не успели закопать В… в могилу, как к немецкому коменданту явился с предложением своих услуг учитель С… Евгений Васильевич. Сколько лет перед тем эта рептилия обманывала Советскую власть? Он пел дифирамбы всему советскому. Он ходил по улицам города не иначе с томом ленинских произведений подмышкой. Он рта не давал раскрыть всякому, кто пытался сказать правду о трудностях и недостатках нашей жизни. Он клялся в верности родине. И вот он стал городским головой при немцах. Стал потому, что в душе и сердце он никогда не был русским человеком. Он был шкурником и трусом. Он был фальшивым и лакированным "другом" Советской власти. Война сорвала с него покров.
Однажды к городскому голове на квартиру вбежали плачущие и растрепанные девушки.
– Евгений Васильевич! – взмолились они. – Спасите! Нас должны сегодня отправить в Германию. Мы пришли к вам, как к бывшему нашему учителю… Спасите, больше нам не у кого искать сейчас защиты…
Евгений Васильевич отодвинул от себя бумаги, светлокарими глазами посмотрел на девушек.
– А почему вы боитесь Германии? – спросил он. – Ведь это страна философов и поэтов. Там родился Гете…
– Нет, нет! – замахали девушки руками. – Германия это страна смерти.
– Ну, за смертью нет смысла так далеко ходить и ездить, – безразличным голосом сказал С… и начал щипать свою серую бородку. – Вот что! – вдруг сказал он. – Я помогу вам бежать из города и свяжу вас с партизанами, но… Сначала вы должны доказать мне, что вы этого достойны. Помнится, вы были пионерками и ходили с красными галстуками. Я вас видел в галстуках чуть ли не в самый день вступления немцев в город, а потом… Мне сказали, что вы сожгли галстуки и отреклись от всего пионерского. Правда это?
– Что вы, Евгений Васильевич! – разрыдались девушки. – Да мы и смерти не побоимся, всегда останемся пионерками…
Евгений Васильевич колыхнулся. Он встал, набросил крючок на дверь и вернулся к девушкам.
– Я состою в подпольной организации, – сказал он приглушенным голосом, – и связан с партизанами. Что же касается моей работы городским головой, то… Это маскировка… Понимаете? Ну. Вот я и открылся вам. Теперь же мне нужны доказательства, что вы остались в душе такими же пионерками, какими были до войны. Докажете, и я помогу вам бежать из города. Кстати, кроме вас, кто еще уклоняется от поездки в Германию. Вы мне их назовете, и я всем вам помогу бежать…
– Какие же доказательства, Евгений Васильевич? – сказала одна из девушек. – У нас это в сердце…
– Этого мало! – возразил С…. – Главное, это трудно проверить. Сердце и слова, это одно и тоже. Нужны вещи… У вас целы пионерские галстуки? Если целы, принесите их мне. Сейчас же принесите и… Я сегодня же отправлю вас к партизанам. Понимаете, я не могу основываться на одних словах. Подпольная жизнь требует доказательств…
Через час девушки возвратились к С….
– Теперь верю, – нехорошим голосом сказал он, принимая от девушек их красные пионерские галстуки. – Теперь мне от вас ничего больше не надо. Все остальное вы расскажете ему.
С… показал пальцем в угол. Девушки оглянулись и вскрикнули от ужаса: из-за ширмы выступил и шагнул к ним бритый плотный шатен, в котором они узнали известного всему городу следователя по политическим делам при немецкой комендатуре.
…………………………………………………………………………….
Через два дня девушек повесили на телеграфном столбе. Как огненное кольцо, вокруг девичьих шей были обвиты и накрепко затянуты узлами алые пионерские галстуки.
Несколько минут мы с рассказчиком сидели молча. Потом он вздохнул.
– Да, война вывернула наизнанку все людские души! – сказал он. – Она показала, что много у нас развелось выродков. И они тем быстрее разводились, чем больше мы теряли бдительность и слабо обличали в нашей литературе пороки советских граждан. Это я бросаю упрек вам, писатели. Вы инженеры человеческих душ, и вам бы надо почувствовать врага и человеческие пороки раньше других. Не только почувствовать, но и показать в литературе. А вы затвердили себе несложную и ложную софистику, что среди советских, мол, людей не может быть подлецов. Затвердили это и рисуете одних красавчиков и ангелочков. А дьяволы, спрятавшись от обличения, росли себе и росли, готовясь к действию в "пятой колонне". Этого, ей-богу, нам нельзя забыть в дальнейшем. Надо показывать жизнь и людей, как они есть в жизни. Хороших показывайте и уродов показывайте, тогда будет польза. Главное, надо разобраться и понять ту истину, что настоящие русские люди, кто бы они ни были по своей профессии или занятию, никогда не изменят России. Изменяют выродки. А в нашей большой семье их всегда найдется много. Для примера возьмем З…. Вы его хорошо знаете. До войны он носил партийный билет в кармане и готов был любого гражданина за неосторожное слово причислить к врагам народа. А что с ним теперь? Прохвостом оказался. Примирился он с немецкой оккупацией, сжился с немцами и… забыл было о Советской власти.
– С другой стороны, возьмем попа Страшевского. Знаете вы его?
– Знаю, – сказал я. – Мне пришлось в начале 1942 года встретить его в Саратове, на почтамте. Он, кажется, сбежал из Старого Оскола?
– Нет, – возразил рассказчик. – Дело обстояло совсем по-другому. Страшевский получил благословение первоиерарха Александра Введенского (Он был тогда в Ульяновске), и через линию фронта пробрался назад в Старый Оскол. У нас он служил потом в гуменской церкви. Вместо проповедей, он часто читал с амвона сводки Советского Информбюро, и всякий раз призывал верующих не падать духом и молиться в душе за победу Красной Армии над немцами. Конечно, от этих молитв не прибавлялись дивизии у Красной Армии, но в немецком тылу росли трудности: люди все больше бодрели и со дня на день ожидали прихода Красной Армии, всячески вредили немцам. О Страшевском начал ходить в округе слух, что он является "партизанским попом". Тут С… Евгений Васильевич решил снова подработать (За повешенных девушек немцы дали ему шарабан и пару коней). Начал он следить за Страшевским. Однажды забрел он в гуменскую церковь, когда Страшевский читал проповедь об истории гуменской церкви (Чтобы сказать и другие мысли, приходилось выбирать безобидные темы). А дело было в сумерках, ну и Страшевский не заметил Евгения Васильевича, продолжал свое дело. – Наша церковь, – говорил он, – называется Александро-Невской. А все ли вы знаете Александра Невского? Это был князь Новгородский, печальник русской земли. В трудную пору, когда татары над Русью властвовали, когда по Изюмской сакме от Тулы до самого Крыма, и от Киева до самого Сарая татарского людей русских татары толпами в неволю гнали, – в эту трудную пору Александр обнажил меч свой и победил немцев на Чудском озере. Молитесь, православные, об Александре Невском… Он придет к нам и стражду нашу облегчит и ворогов мечом богатырским превратит во тлен…
…………………………………………………………………………….
С… тихонечко вышел во двор, а через полчаса явились полицаи. Прямо из церкви забрали они Страшевского. С той поры исчез он и неизвестно где делся. Хоть и поп, а русский человек, потому и не пошел в измену.
…………………………………………………………………………….
При выходе из Горсовета я встретился с группой своих бывших учеников. Взяв меня под руки и не давая ступить и одному шагу, они наперебой спешили рассказать мне о жизни старооскольской молодежи при немцах.
– Мы все прятались и прятались, – говорил один.
– Да и как не прятаться, – пояснил другой. – Если прозеваешь, полицай или немецкий солдат хватает за шиворот и тащит без лишних слов на "биржу труда".
– Мы эту "биржу" называли бойней, – вставил свое замечание третий. – Ведь с "биржи" нашего брата отправляли прямо в Германию, а там убивали…
– Кроме всего этого, – сказал четвертый, – мы начали дичать. Читать было совсем нечего: немцы ходили по домам и уничтожали книги с большим усердием, чем мы уничтожали клопов. В кино, правда, демонстрировались какие-то немецкие фильмы, но мы туда и носа не показывали: пойдешь в кино, а тут облава и… засвистишь в Германию. В своем городе мы чувствовали себя не лучше африканских негров, за которыми охотились в свое время англичане и возили их продавать в Америку. Идешь, бывало, и оглядываешься, не охотится ли кто за тобой. Истосковались мы по советской жизни, зачахли.
……………………………………………………………………………
Ну и злости у нас накопилось, через край. У мадьяров мы пистолеты достали. У иного на табак выменяли, у иного просто украли. Днем нельзя было нам развернуться, а ночью частенько стреляли немцев, если какой одиночкой отобьется или забредет в глухой переулок. Иногда приходилось и воздерживаться: мы стреляли, а немцы не искали виновного. Они просто отсчитывали, сколько там положено по их разверстке русских людей и расстреливали для страха.
Потом наступил февраль 1943 года.
Чувствуем, что Красная Армия близко. И орудия гремят, и самолеты наши начали гуще появляться, и немцы стали нервными. А тут прошел слух, что Красная Армия уже в Ястребовке находится. Выходит, немцам дорога на Запад загорожена.
Тут мы совсем осмелели. Среди белого дня начали выбегать на улицу, чтобы убить немца или винтовку у него вырвать, может быть, лошадь подстрелить.
Совсем уже у немцев плохо дело, но "биржа" ихняя продолжала действовать и людей наших они продолжали хватать. Это они для храбрости делали, чтобы население не понимало, что происходит. Но мы же не слепые. Видим, что началось немецкое отступление.
Особенно странно отступали мадьяры. Эти не спеша отступали. Идут себе с ноги на ногу и воют.
– Каму тавар, каму тавар?
На груди у них, как у старинных разносчиков, качались коробки на ремнях, а в коробках разные товары: зубной порошок, щетки, снизки медных колец, медные браслеты, английские булавки.
Дали мы одному такому торговцу подножку, и давай его тузить, только кольца звенят по улице. Откуда ни возьмись, вывернулся немецкий офицер в белой шубе и в черных ремнях.
– Хальт! – закричал он и нацелился на нас пистолетом. – Бирша, бирша, шнель!
На наше счастье подвернулись две слободских женщины с маленькими ребятишками на руках. – Хальт! – закричал на них немец. – Бирша, бирша…
– Пан, у нас киндер кляйн! – начали возражать женщины. – Нам нельзя на биржу.
Офицер запутался с бабами, а мы нырнули в первые попавшиеся ворота, и давай, бог, ноги. Через дворы и заборы устремились мы к школе Ушинского. Вгорячах прыгнули мы со стены на стадион, где механическая мастерская, а под носом у нас немец оказался. В тулупе весь, как медведь. Стоит он у противотанкового орудия и винтовку в охапке держит. Ну, мы от него и рванули, что было мочи.
– Халь, хальт! – закричал он, а потом кляц, кляц, кляц затвором. Но выстрела не получилось: мороз был крепким, а немец масла в винтовку не пожалел, все и замерзло…
Сутки целые мы потом на чердаке прятались. Но немцам стало не до нас. Куда они не бросятся, везде красноармейцы. Тогда они засели в центре города и надеялись отсидеться, помощь откуда-то ожидали. Ну и начала их здесь глушить советская артиллерия. Да и мы не давали спуска. С чердака хорошо видно, если какой немец во двор из подвала или из дома покажется. Раз его и на мушку.
А утром 5 февраля 1943 года увидели мы людей в белых халатах. С юга они появились. С автоматами все, с гранатами и бегут-бегут на гуменскую гору. Мы сперва испугались, а потом узнали: это наши, автоматчики.
– Стой, куда барахло тащишь?! – закричали они на одного венгра, который вывернулся со двора и хотел было бежать из города на Гумны. Ему еще немного поторговать хотелось. Стой, стрелять будем!
Венгр тоже догадался, что дело его плохо. Он моментально вскинул руки в гору, а коробки с товарами уронил на тротуар.
– Моя Будапешт, моя Будапешт! – закричал он, боясь, что его перепутают с немцем.
…………………………………………………………………………….
– А сейчас мы, Николай Никифорович, в райвоенкомат идем, – сказали мне в заключение ребята. – Вчера были, а военком говорит, что возрасту нам немного не хватает. И много ли там не хватает, всего три месяца. Да это мы и в армии подрастем. Что, не подрастем, думаете?
– Подрастете, ребята, обязательно подрастете! – подбадривая их, сказал я. – Не только подрастете, но и возмужаете. Сейчас начинаются решающие бои…
…………………………………………………………………………….
Простившись с учениками, я завернул в городской сквер. Здесь царило разрушение: пустовал черно-мраморный постамент памятника Ленину и неизвестно куда дели немцы железобетонную фигуру Ильича. В сквере поломаны и сожжены все оградки, штакеты и скамеечки. Вырублены были мягкие темно-зеленые кусты египетских пихт, загажены дорожки, вытоптаны и не возрождены пока бывшие пышные газоны и цветы. Над пустой цементной чашей бассейна, над которой до войны с шелестом играли радужные брызги фонтана, сидели изуродованные каменные лягушки. В центре чаши возвышался каменный айсберг. На нем, испуганно подняв голову, тосковала в бездействии чернокожая статуя тюленя, поцарапанного пулей немецкого громилы. До войны тюлень работал: из его каменного рта с шелестом и свистом била в гору тонкая водяная струя. Струя дробилась о воздух, и серебристая водная пыль кропила прифонтанные цветы и траву на газоне.
Потом я прошел к могилкам. Их не было до войны. Обнесенные железной оградкой и усыпанные цветами, теперь они навеки хранили святой сон погибших во славу Отчизны. Крепким сном спал здесь богатырь русской земли герой Советского Союза Токарев. Это летчик, уроженец индустриального города Сталино. Усердно сражался он с немецкими "ассами" над крышами моего родного города. Он бился с ними и в тот момент, когда учитель В… преступной рукой заполнял немецкую анкету и жаловался, что "пострадал от Советской власти". Он бился и в тот час, когда провокатор и предатель С… выдавал своих бывших учениц-пионерок в руки немецкой комендатуры. Он бился и в дни, когда врач К… пресмыкательски хвалила по радио немецкую "культуру", и в ночи, когда Д… пировала на немецких балах и металась в объятиях немецких офицеров. Он, богатырь Токарев, сгорел в бою. Огнем своей смерти он осветил всех этих отступников, злые дела которых нельзя забыть, невозможно простить. И пусть эти строки мои жгут их негасимым огнем ненависти и гнева. Они заслужили этого огня.
Рядом с могилой Токарева спали его друзья по оружию. Горела над ними пятиконечная красная звезда, звезда наших надежд, наших путей.
…………………………………………………………………………….
Опершись на островерхие железные прутья могильной ограды, я впал в глубокое раздумье.
– Чего грустишь? – прозвучал над моим ухом знакомый голос.
Встрепенувшись, я увидел перед собою майора Степанова. До войны он был директором мельничного завода и не раз беседовал со мной о своих планах на будущее, мечтал о жизни. И вот, мы встретились снова, встретились случайно.
Мы поздоровались, разговорились. Мы вспомнили прошлое, поговорили о настоящем, снова помечтали о будущем. Степанов рассказал мне, что через день он поедет в Тулу на военкоматскую работу. Для фронта он уже не годен, так как получил тяжелые костные ранения.
– Но это ничего, что кости у меня перебиты, – сказал майор. – Все равно я увижу нашу победу над немцами. Жаль, что они ее не увидят, хотя и дрались за нее изо всех сил. – Майор кивнул на могилы летчиков и сейчас же поднес ладонь к своим глазам.
Нет, этого не скрыть. По его обветренным и огрубевшим в бою щекам покатились крупные, как у детей, слезы.
…………………………………………………………………………….
Через час по городским улицам загремели танки Ростмистрова и Катукова. Они шли нашим маршрутом. И на запыленной броне одного из них пристроились и мы с Шахтариным. Нам надо было догнать свой полк.
Уже за городом вспомнил я, что так и не забежал в свою квартиру на углу Революционной и Интернациональной улиц. Я забыл о ней. Причиной тому было пережитое мной волнение встречи со своим городом. Ну, что ж. Квартиру можно посетить и после войны. Она не осердится, что я забыл заглянуть в нее на этот раз. Зато я на всю жизнь запомнил все, что никогда нельзя забыть!
Июль, 1943 год
Степной фронт.
Евгений Белых для Кавикома.
Наверх