ОЧЕРК 13. РЫБЧИНО - РУМЫНИЯ. Н. Белых.
… На новом месте, в селе Рыбчино, мы устроились быстро. Штаб полка разместили на главной улице в толстостенной саманной хате. Прямо из-под стен хаты шел ход в траншею и в узкие щели, в которых можно было прятаться от артиллерийского огня и от немецких танков. Но сидеть здесь долго мы не предполагали. Шла весна, на всех фронтах развертывались бои. Готовился к наступлению и наш полк.
Уже в феврале оттепель согнала с полей снег. Совсем исчезли красногрудые снегири, порхавшие, бывало, по заиндевелым пушистым веткам бузины. Запахло весной. Земля раскисла, и трудно стало вытаскивать сапоги из клейкого суглинка улицы и из чернозема огородов, ходить по которым приходилось, чтобы прятаться при движении за домами и сараями от немецкого наблюдения и немецкого огня.
Стояла оттепель, но в небе чаще плавали густые косматые облака, и лишь изредка в разрывах облаков мелькало бронзовое солнце, от пронзительного света которого приходилось щурить глаза. Дули ветра. В трубе и в разбитых окнах нашей хатенки выло и свистело. Медленно и грустно чирикали нахохлившиеся воробьи, перепрыгивая с ветки на ветку чахлой акации, растопырившейся под окном. Воробьи были старые, они чувствовали, что еще не весна.
Из вишневого сада за ближайшим двором методически била наша пушка. Била она в лощину, шедшую от Рыбчино к хутору Веселому: там был замечен нашими наблюдателями зарытый в землю немецкий танк.
…………………………………………………………………………….
Однажды под вечер в штаб наши патрули привели маленькую рыженькую женщину, укутанную в большой серый платок. Из допроса выяснилось, что она – жительница Вершины Каменки, а родилась в свое время в Рыбчино. Здесь она жила и при немцах. Теперь же прибыла издалека, чтобы увидеть своего мужа, служившего в одном из батальонов нашего полка.
Пока мы вывали ее мужа, она успела рассказать о своей жизни в период немецкой оккупации, рассказала и о немецком коменданте участка, который на задке своей брички приказал написать: "Ариец пан Круль" и бил нещадно плетью всякого, кто улыбался над этой надписью.
– Ох, не помянись он, бес рыжий! – со злостью взмахнула женщина рукой. – Долго нам будет помниться этот Круль. Пузатый, подбородок жирный, фуражка высокая и с жестяной птичкой на околыше. Ну, как есть – агел из самого ада, супостат. Едет, бывало, на паре гнедых жеребцов и кричит во все горло: "Мютце, мютце!" Это, значит, шапку гни… И на баб кричал: "Мютце, мютце". А у баб шапок то ведь нет и гнуть шапку было нельзя. Тогда он приказывал нам спину гнуть и кланяться ему до самой земли. Если не поклонись, затюжит плетью. О-ох и хамотес был…
…………………………………………………………………………….
Передав женщину под наблюдение уполномоченного "смерш", я вышел на НП полка, где и пробыл до рассвета. Вместе с несколькими офицерами мы непрерывно караулили свою оборону, следили за немцами, готовые к любым неожиданностям. Каждый из нас знал, что Первый Украинский Фронт к исходу шестого марта прорвал немецкую оборону на протяжении 180 километров и перерезал железную дорогу Проскуров-Тарнополь, что войска Третьего Украинского Фронта 8 марта заняли Лозоватку и перерезали железную дорогу Куцовка-Николаев, что дивизии Второго Украинского Фронта ворвались на окраины Умани. И мы с минуты на минуту ожидали приказа на наступление.
В эту ночь приказ не поступил. Но когда я уже хотел покинуть НП, меня окликнул телефонист.
– Командир полка требует вас к телефону, – сказал он.
Я взял трубку.
Из всего, что сказал командир, ясно было одно: мы переживали последние часы "Рыбчинского сидения". Мне было поручено произвести личную рекогносцировку подступов к хутору Веселый с нашего левого фланга.
Растолкав своего ординарца, который сладко спал на холодной глиняной лежанке в блиндаже, и, отдав необходимые распоряжения дежурному офицеру-оперативнику, я направился в путь. Выйдя на Кировоградский грейдер, мы позавтракали, потом спустились к мостику южнее деревни Николаевки и решили идти прямо на юг по глубокой балке.
Было тепло. Журчали ручьи. Над нашими головами, высоко-высоко шуршали и хлюпали крупнокалиберные снаряды: наши и немецкие дальнобойные батареи вели артиллерийскую дуэль.
По талому пожелтевшему снегу рыжим кантом тянулся немецкий телефонный кабель. Шагая вдоль него, мы миновали кусты и поднялись на каменистый берег. Отсюда мы увидели хутор. Он маячил в тумане, как неясный мираж.
Оттуда застучал пулемет и по камням прозвенели пули, к нам на шинели брызнула грязь.
– Неужели заметили, черти? – пряча голову за камни, поинтересовался красноармеец Морев.
– Нас они, наверное, не заметили, – сказал я. – Но груда камней кажется им подозрительной, поэтому они прочесывают ее время от времени огоньком.
Мы сбежали вниз почти к самому ручью на дне балки и продолжили свой путь.
Вскоре мы миновали землянки минометчиков с воткнутыми в них палками. На палках, просыхая, дымились мокрые портянки и шинели. Потом через каменную плотину, дырявой стеной перехватившую ручей, мы переправились на правую сторону и мимо опрокинутых вагонеток на полуразрушенной узкоколейке прошли в большую каменоломню. Серые гранитные стены. Отвесные и суровые, они образовали огромный каменный котел, в котором не могли достать человека никакие пули.
Поддерживая друг друга, мы вскарабкались по каменным выступам наверх и вступили в небольшую лощинку, заваленную огромными серо-зелеными валунами, похожими на гигантских лягушек. По извилистой тропинке между лобастыми валунами гранита мы добрались, наконец, до наблюдательного пункта 63-ей отдельной штрафной роты.
В широком блиндаже наблюдательного пункта, где мы застали командира роты старшего лейтенанта Чернова, был сплошной дождь. Снег на крыше блиндажа растаял, вода просочилась сквозь неплотную землю и дождем лилась теперь с бревенчатого потолка.
Командир роты, сероглазый, с мелкими рябинками на кубоватом красном лице и в сверкающем от влаги резиновом плаще, набросив капюшон на голову, сидел на поставленном торчмя деревянном обрубке и пристально смотрел через стереотрубу на немецкие позиции.
– Льет, черт ё возьми! – пожаловался он, оторвавшись от стереотрубы и подавая мне руку. Здравствуйте, старшой!
– Льет, – подтвердил я. Так льет, что без плаща сидеть в блиндаже перед вашей стереотрубой совершенно невозможно. Давайте что-либо придумаем…
В блиндаже нашлась обыкновенная русская армейская плащ-палатка. Мы прибили ее гвоздями к потолку, но она под тяжестью воды надулась вскоре, будто парус на сильном ветру и через края ее полилась вода.
– Морев, соображай! – крикнул я своему ординарцу. – Вода нас опять обхитрила…
Морев попробовал пальцем упругий и мокрый парусиновый живот палатки, посмотрел на меня желтоватыми маленькими глазками.
– Дырку можно проколоть? – спросил он.
– Проколи, если нужно. Вы не возражаете, товарищ Чернов?
Чернов согласительно кивнул головой.
Тогда Морев гвоздем проколол палатку в самом центре вздутия, а под свистящую желтоватую упругую струю воды подставил котелок. Так мы и оказались под зонтом-водособирателем и могли теперь спокойно вести наблюдение за немецкими позициями. А воду, меняя пару котелков, Морев выплескивал в канаву за блиндажом.
…………………………………………………………………………….
Лишь к исходу дня возвратился я в штаб полка и доложил командиру о всем наблюденном и предложил его вниманию схему рекогносцировки подступов к хутору Веселый.
– Завтра, товарищ Белых, наступаем, – сказал Котов, удовлетворенный моей схемой и пояснениями. – Да, забыл, было новость сообщить. Наши войска заняли сегодня город Умань. Крепко делает свое дело правый фланг Второго Украинского Фронта. Теперь пришла пора и нашему, левому флангу, колыхнуть немцев…
Говорил Котов с каким то особенным подъемом, даже драматизируя сказанное, как артист на сцене. Я об этом сказал ему. Котов засмеялся, потом расчесал свои жесткие светлые волосы, прищурил бледно-голубые глаза и придвинулся ко мне вплотную.
– Признаюсь вам, товарищ Белых, что действительно был я до войны артистом на одной из Ленинградских сцен. Потом поступил в архитектурный институт, а потом… началась война. Кончится она, наверное, снова стану артистом. Душа просится к высказыванию, а на сцене это можно сделать, может быть, полнее, чем во всяком другом месте.
Помолчав немного, Котов покрутил головой и добавил:
– Сегодня ночевать вам придется снова на НП. Все, что вам нужно и представляет ценность, заберите с собой. Оттуда и… двинетесь в путь… В Рыбчино до конца войны нам не придется больше заглядывать…
…………………………………………………………………………….
Собрав в сумку все свои записки и фронтовые пожитки, я распрощался с деревней Рыбчино. Когда немного стемнело, вместе с ординарцем мы вышли на курган, именуемый на топографической карте "отметкой 175.3".
В эту ночь немцы особенно буйствовали. Они забрасывали нашу оборону сотнями и тысячами снарядов и миллионами пуль. Сплошной ливень огня. Три раза пытались они перейти в атаку. Но спокойный и мощный огонь нашей обороны, спланированный и рассчитанный на каждый метр земли, сжигал все на подступах к нашим траншеям.
Было весело на душе и приятно наблюдать за этим управляемым огнем, умным, как человек. Беря трубку, я вызывал по телефону артиллеристов или минометчиков и произносил им одно слово "Леопард" или, например, "Лев". И в ответ на это слово целый ураган огня начинал гулять в том месте, к которому относилось упомянутое мною звериное имя.
Часам к четырем утра канонада затихла. Только ракетчики продолжали палить ракеты, да несколько неугомонных немецких пулеметчиков поливали нашу оборону побледневшими в синьке рассвета золотыми струями трассирующих пуль.
Стрелка часов подходила к четырем пятнадцати утра десятого марта 1944 года.
Ровно в четверть пятого загрохотали наши батареи, минометы и "Катюши". Над немецкими позициями повисли самолеты с красными звездами на крыльях и с полыхающими огнями у пропеллеров. Реактивные снаряды наших воздушных птиц жгли немецкую пехоту.
Через час в наступление двинулась наша пехота. Над полями клубился белесый туман и сизый дым. По балкам и оврагам охало и раскатывалось эхо сражения.
Взяв Веселый, Первомайск, Ново-Тимофеевку и Лебедевку, мы встретили упорное сопротивление мощной колонны немецких танков и развернули фронт на запад. Пройдя с боями двадцать пять километров, мы к утру 11 марта заняли боевой порядок на высоте 131.5, южнее деревни Губовки.
Утро было морозное. На колчистую землю начала сыпать снежная крупка. Вскоре она превратилась в густой снег, и стало темно. В темноте наши батальоны навалились на немцев и завязали рукопашный бой. За много километров слышен был человеческий крик. Одни кричали "ура", другие звали на помощь, третьи просили пощады, четвертые умоляли прикончить их и избавить от страданий и нестерпимой боли тяжелых смертельных ран.
Мимо нашего командного пункта вскоре один по одному побрели пленные немецкие ефрейторы и солдаты, больше – ефрейторы с треугольными нашивками на рукавах коротких серо-зеленых курток. Нашивки были обнесены по краям серебряным галуном. У многих ефрейторов вместо нашивок висели одни лохмотья: боясь народного суда, ефрейторы хотели превратиться в рядовых, в кого угодно, лишь бы меньше отвечать за совершенные ими преступления перед Россией. Но мы знали, что все немцы любили ходить в каких либо чинах. И немецкое командование не скупилось на чины, превратив почти всю свою армию в ефрейторскую и обер-ефрейторскую грабь-армию.
Измазанные в глину и в кровь, ефрейторы шагали в крагах, в цветных штанах из маскировочных плащ-накидок, в серых фуражках с длинными козырьками и серыми металлическими пуговицами на лбу. Иные шли в пилотках, иные совсем без фуражек. И у этих ветер трепал длинные рыжие космы на длинных головах, усыпанных снегом. Все они шли угрюмо, воровато оглядываясь или просто глядя себе под ноги. При встрече с нашими бойцами, боясь расправы, они сжимались в кучу, как стадо испуганных баранов, и кричали громко и нелепо: "Гитлер капут!"
…………………………………………………………………………….
Вечером мы завязали бой за деревню Выгода и к утру разгромили здешний немецкий узел сопротивления. В бою уцелели немногие домики.
В траншеях, шедших прямо из-под стен домов, в садиках и в камышах над речонкой Выгода, на зеленой мураве густой озими и по лысому бугру – везде валялись немецкие трупы. Голые, отвратительные, рыжие и длиннорукие. На них не хотелось даже плюнуть, как плевали москвичи в начале семнадцатого века на голый труп Дмитрия Самозванца, валявшийся с шутовским бумажным колпаком на голове у стены Московского Кремля. Один, раздетый донага немец лежал с поднятой кверху ногой (под икру был подложен камень), будто гимнаст или любитель санаторного солярия. Другой, обняв гранитную глыбу, сверкал голой спиной, изогнутой предсмертным напряжением. Казалось, он хотел поднять эту серую гранитную глыбу, да так и умер, надорвавшись ее непомерной русской тяжестью.
На брустверах траншей и окопов желтыми огоньками мерцали рассыпанные патроны. Здесь же, похожие на задние телячьи ноги, валялись немецкие карабины с тяжелыми дубовыми прикладами и с толстыми стальными затыльниками. Валялись ручные гранаты с очень длинными деревянными ручками. Валялись ружейные гранаты и патроны для них с черными деревянными пулями. Валялись груды пулеметных коробок и пулеметных лент с патронами, сделанными на многочисленных военных заводах Европы, покоренной и распластанной немцами.
В одной из траншей я увидел знакомого бойца из первого батальона. Он сидел верхом на плечистом немце, не успев оторвать от него своих рук. На затылке бойца краснела запекшаяся кровь. Наверное, немецкий солдат, пробегавший мимо, выстрелил из автомата и одной пулей поразил и нашего бойца и вопившего о помощи своего соотечественника и друга по грабежу.
На улицах пыль, щебень, осколки красных кирпичей. В уцелевших хатах полы усыпаны желтым градом кукурузы, белыми ворохами пуха и гусиных перьев, золотистыми и зелеными осколками глиняной посуды. Мамаев погром! Немцы точно выполняли приказ Гитлера о том, что надо: "Оставить после себя только пустыню и пепел".
Перед нами была, перед нами бежала 161-я пехотная дивизия немцев.
К середине дня 12 марта мы, преследуя немцев, прошли от исходного положения полсотни километров и ворвались в Павловку. По полям и дорогам ветер гнал невиданную массу бумажных обрывков и клочьев. Ветер гнал остатки немецкой печатной пропаганды. Наши солдаты вытирали грязь со своих сапог и ботинок о большие листы фашистской газеты "Фолькишер беобахтер".
Иронией судьбы, пришлось немецкому "Народному наблюдателю" наблюдать позорный крах гитлеровских планов покорения непобедимого Советского Союза.
Ко мне привели пленного, уроженца немецкой деревни Питчковец около города Лайтманец, Вильгельма Тендлера. На ломаном русском языке, проливая обильные слезы, он упрашивал не убивать его.
– Я художник, – сказал он. – Я хочу работать. Дайте мне возможность работать на Россию. Я буду расписывать стены ваших дворцов и театральные декорации…
В его клеенчатой тетради, обернутой куском хрома с советской маркой, мы нашли несколько десятков карандашных рисунков. Были здесь и голые женщины, и пьянствующие немецкие солдаты. Были цветы в красивых кувшинах и вазах, были и островерхие домики с готическими стрельчатыми окнами. Были и виселицы с повешенными на них русскими партизанами. Среди прочих рисунков, попался и карандашный портрет фюрера, написанный в полупрофиль. Типичный бандит с идиотской косичкой черных волос на лбу и с гангстерскими усиками под мясистым длинным носом, фюрер хмуро смотрел вдаль застывшими, как у удава, мутными глазами.
…………………………………………………………………………….
Конечно, мы тогда не имели возможности послать отцу этого рыжего молокососа, Юзику, и матери его, Верте, положенную в таком случае траурную открытку. Мы надеялись сказать им о всем этом при нашей скорой и неизбежной встрече с ними в Германии… Нашему читателю скажем прямо, нам художество Вильгельма Тендлера принципиально не понравилось и незачем было снова давать ему кисть в руки…
Вечером 15 марта мы узнали, что Третий Украинский Фронт овладел 14 марта Херсоном. Вечер был мглистый, ветреный. На горизонте светилось зарево пожаров, а за оврагом горели ракеты.
Весть о падении Херсона под ударами нашего левофлангового большого соседа была воспринята нами как сигнал к продолжению наступления. Невзирая на усталость, на темноту и грязь, мы сломили сопротивление немцев и ночью заняли Гордиевку, хутор Шевченко и к утру очистили от немцев поселок Лобачевку. Здесь с большим трудом мы на руках катили свои пушки через грязную-грязную плотину, взорвать которую немцам не дали местные жители. Тут же на плотине, свесив ноги в мутную воду пруда, лежал немец-подрывник с пробитой топором головой.
Окружившие нас женщины показали нам того человека, который проломил голову немецкому саперу. Это был шестидесятилетний старик Иван Сидорович Чугуев из-под Харькова. Немцы пригнали его сюда еще раньше. Он нужен был им, как хороший бондарь. Они намечали угнать его в Германию, но не успели. И он, на старости лет, еще раз сумел послужить России и по-бондарски чисто и хозяйственно заклепал голову немецкому саперу.
– Я ему все лотки привел в порядок, – закуривая полуаршинную цигарку из наших красноармейских махорочных запасов, шутил старик. – Чукнул его по кумполу обушком и пускай наше бондарское дело чувствует…
Наскоро отблагодарив старика за службу и ответив на теплые ласки лобачевских жителей, мы устремились вперед. В десятом часу утра наши батальоны сбили немецкий заслон и овладели деревней Владимировка.
На улицах рвались мины и снаряды. Лил сильный дождь, но население, вырвавшись из ям и погребов, бросалось нам навстречу, смеялось и плакало от радости. Девушки и женщины, молодежь и старики с интересом рассматривали наши погоны с серебряными звездочками, на ощупь пробовали наши мокрые шубные пиджаки, наши зеленые рукавицы, болтавшиеся на белых шнурах, переброшенных через шею на грудь. "Мотрите, бабы, красноармейцы носят рукавицы, как наши маленькие ребятишки", – догадливо сообщали друг другу женщины и добродушно улыбались. Но одна из пожилых женщин спросила, почему мы носим так рукавицы.
– Бабушка, – сказал ей старшина. – Нам надо покрепче бить немца, а за рукавицами некогда глядеть. Если они не желают быть потерянными, пусть сами на шнуре крепко держатся…
Женщины захохотали и начали упрашивать нас хоть на минутку зайти в гости. Они угощали нас молоком, компотом и отчаянно целовали. У нас на груди плакали девушки, вырванные из немецкого рабства; плакали и старые женщины, радуясь своему освобождению и тому, что вместе с нами пришли на Украину их собственные сыновья и внуки. Было все это столь трогательно и душевно, что и мы тоже плакали и не стыдились своих солдатских слез, хотя на груди у нас висели автоматы, на ремнях были пристегнуты гранаты, а в кобурах лежали заряженные для боя пистолеты. Но нам некогда было гостить. Растроганные и наполненные новыми силами, влитыми в нас этим народом, который мы освободили от немцев, мы ринулись в новый бой. Мы пробивались к районному центру Украины Бобринец.
Дороги размокли. Утопая по колено в грязи, солдаты все же помогали измученным лошадям тащить пушки и несли на своих плечах боеприпасы. Боеприпасы несли не только бойцы, но и офицеры и даже женщины-санитары. Нам нужны были патроны, мины и снаряды, а обозы не поспевали за нами, не могли поспеть по клейкой украинской грязи. Украина бывает золотой в другое время, а в мартовскую распутицу 1944 года дороги ее были самыми грязными дорогами мира. Недаром на большаках и проселках, на склонах балок и у мелиоративных посадок стояли брошенные немцами неуклюжие пушки на четырехколесных лафетах, исправные машины и трактора на резиновых колесах. Они не смогли одолеть украинскую грязь и прилипли к ней навсегда.
И искреннее удивление охватывало нас, когда советские танки "Т-34", разбрасывая целые каскады воды и грязи, с шумом и треском обгоняли нас, стреляя на ходу по отступающим немцам и наезжая гусеницами на немецкие повозки, на машины и орудия. Можно было подумать, что дороги Украины знали, кого держать в своих цепких руках, кого пропускать на запад.
К вечеру 16 марта полк пробился к каменистым берегам речонки Сухоклея и ворвался в Софиевку. Обстановка несколько изменилась. Мы получили приказ на Бобринец не ходить, обсушить в Софиевке бойцов и начать наступление в другом направлении.
Эти строки я писал в одной из софиевских хат. За окном была темная, бурная и дождливая ночь. Слякоть. Сквозь шум, вой и свист разгулявшейся непогоды, долетали в хату рокочущие звуки артиллерийской пальбы, дребезжали не выбитые пока стекла.
Часам к двум ночи наступило резкое похолодание, повалил снег, началась пурга.
А через полчаса мы подняли полк, и повели его на юго-запад по следам отступающих немцев.
Снег был настолько густ, что мы ничего не могли видеть даже в двух метрах впереди себя. Мокрые люди, чавкая сапогами и ботинками по слякоти, шли наугад. В темноте казалось, что двигались не люди, а беломраморные изваяния: так основательно залепил всех нас мокрый густой снег.
Справа и слева, прямо перед нами, будто призраки, появлялись вдруг и сейчас же исчезали кусты, чернобыльники, полыни, прошлогодние подсолнечники или воткнутые кем-то путевые вешки.
На изгибе дороги, у темного кургана, выступило что-то черное, распластанное. Это оказалась разбитая пушка с раскоряченными станинами. Отсюда мы, сориентировавшись по компасу, взяли немного правее и через рощицу вышли к околице деревни Покровка.
Разместив бойцов и подчиненных офицеров в крайних хатах, чтобы они могли немного обогреться и отдохнуть, я выставил охранение и после этого, сопровождаемый ординарцем, постучал в одну из хат.
Встретили нас два высокорослых старика, посвечивая обычным деревенским фонарем с единственной стеклянной шибкой на боку. В фонаре, мигая, горела толстая сальная свечка.
Старик сперва поднес фонарь чуть ли не к самому моему носу, потом посторонил на себя и я увидел лица хозяев. Тот, который держал фонарь, был в черной овчинной шапке с длинными космами шерсти, в полушубке. Мутно-серые глаза его были сощурены, а все лицо, за исключением толстого мясистого носа и красноватых бугров у ноздрей, было покрыто волосами, и на широкую грудь старика ниспадала мощная волнистая русая борода.
Второй, в тряпичной шапке-ушанке и в серой свитке, перехваченной веревкой, показался мне помоложе. У него были черные большие глаза, и маленькая черная бородка обрамляла его круглое лицо. В руке у этого старика я заметил небольшой железный ломик.
– А, это свои, – сказал первый старик. – Красные! Милости просим, заходите…
– А мы тут на часах стоим, – пояснил чернобородый. – Там, в хате у нас, товарищи греются. Утомивши они… И вот мы вызвались постеречь, чтобы немец какой не залез с гранатой…Они еще тут водятся, не все убёгли…
Толкнув локтем своего догадливого ординарца, который немедленно встал у двери со своим автоматом, я вошел в жарко натопленную хату. Здесь грелись и сушились бойцы командира 2-го батальона Василия Савельевича Пацкова. Вкусно пахло картофельным супом и поджаренным салом.
У печки хлопотали две бойких старухи с коричневыми кокошниками на седых головах. На большом столе коптил каганец, на длинных лавках сидели над котелками бойцы и, отдуваясь, кушали суп.
– Садитесь, родимые, садитесь, – засуетилась одна из старух, обращаясь почему-то ко мне во множественном числе. – Супцу и картошки жареной отведайте…
Пока она ставила на стол две миски – одну с супом, вторую с жареной картошкой, я успел дать маленькую головомойку помощнику командира взвода сержанту Забелину и приказал ему немедленно поставить у сенец своего часового, не полагаясь на охрану стариков…
Потом мы всласть закусили со своим ординарцем, погрелись над миской супа и двинулись на противоположный конец Покровки, где слышалась автоматная стрельба: наши бойцы очищали последние дома от засевших там и не желающих сдаваться немцев.
…………………………………………………………………………….
За два дня последующих боев мы выбили немцев из хутора Седова, из Марьяновки, Кривоносовки, Фадеевки, Тарасовки (Братский район, Николаевской области) и к утру 18 марта оказались в полусотне километров от Южного Буга.
В этот день меня постигло большое горе. В бою за деревню Штейнфельд был убит наш начальник штаба полка гвардии капитан Прокин. Так и запомнился он мне на всю жизнь. Молодой, светловолосый, сероглазый, мальчишески подвижный, в маленькой белой кубанке с красными перекрестиями на синей макушке, он бросился первым на окопавшихся в бурой заросли кустов немцев.
– Хэнде хох! – задорно закричал он и жестом длинной руки показал немцам, что они окружены и сопротивление бесполезно.
Немцы подняли руки. Но в этот момент из серо-зеленой толпы раздался выстрел. Прокин взмахнул руками и замертво упал…
Разозленные коварным немецким выстрелом, мы смели пулеметным огнем всю немецкую группу, ворвались в деревню Штейнфельд и перебили весь немецкий гарнизон.
Здесь, в деревне Штейнфельд, был получен радиоприказ о назначении меня на должность начальника штаба полка.
…………………………………………………………………………….
Деревня Штейнфельд. Здесь жили немецкие колонисты, завезенные еще при Екатирине II. Хаты их походили на казармы. Они были такими же длинными, со столбами посредине и с нарами и лавками по стенам, с очагами вместо печей и с котлами вместо плоских плиток под очагами. Потолков в хатах совсем не было. Двускатные кровли, оштукатуренные изнутри, заменяли собой и потолок. Это готический стиль. Плохой стиль. В немецкой хате я чувствовал себя, как в казарменном сарае.
…………………………………………………………………………….
Едва успел я доложить по радио обстановку в дивизию, как вбежал в хату связной от Василия Савельевича.
– Немцы начали контратаку на наш батальон! – прерывисто дыша, сообщил боец. – Они наступают из района Шира Хата. Командир батальона просит помощи…
Растолкав командира полка, который буквально валился от усталости и задремал было над столом, я накоротке объяснил ему обстановку и выбежал на улицу.
Там гремел уже гранатный бой, слышались крики немцев, теснивших батальон Пацкова к центру деревни.
– Кудрявцев! – закричал я на своего первого помощника, марийца из Йошкар-Олы, – немедленно выбросьте резервный взвод на помощь Пацкову. Ударить по немцам из-за правого фланга. А вам, товарищ лейтенант Неровный, прикрыть своими автоматчиками штаб полка...
В завязавшейся рукопашной схватке немцы были сломлены и начали отступать. Наши батальоны очистили деревню Шира Хата и вырвались к мосту через реку Каменно-Костоватая.
Откуда ни возьмись, через наш боевой порядок промчался на всем скаку всадник. За мостом, взмахнув руками, он упал с коня, и на него сейчас же навалились немцы.
– Ребята! – послышался душераздирающий крик. – Немцы захватили нашего дивизионного инженера Меркулова. Он думал, что за мостом уже наши, а там…немцы.
Кричал ординарец Меркулова.
– Вперед! – приказал я Пацкову. – Вперед! Живого или мертвого, но Меркулова отнять у немцев…
Василий Савельевич поднял батальон, и солдаты хлынули в темноту, на бугор, по которому карабкались немцы, отступая к хутору Воровского.
– Ракеты жгите, ракеты! – слышался уже за мостом хрипловатый голос Василия Савельевича.
При свете ракет я увидел, что наши солдаты перемешались с немецкими. Среди пехотинцев, бивших друг друга прикладами и ножами, метались немецкие лошади, впряженные в большие повозки, стояли вдоль бугра брошенные машины, и только один вездеход, выбравшись из человеческой массы, полным ходом шел в гору, увозя Меркулова.
…………………………………………………………………………….
Мы гнали немцев без отдыха и без остановки. Мы заняли хутор Воровского, деревни Михайловку, Хмаровку и большое село Арбузиновку, но Меркулова немцам все же удалось увезти.
От Арбузиновки до Южного Буга оставалось двенадцать километров. На рассвете мы получили задачу прорваться на северо-западную окраину Константиновки на Буге. С утра засияло солнце. Перед нами открылась бескрайняя украинская степь, покрытая курганами, на которых справляли тризны наши древние славянские предки, развевались победные знамена петровских полков, гремела военная слава Румянцева, Суворова и Кутузова. Теперь сюда пришли мы, внуки и правнуки великих полководцев.
В полдень полк перерезал железную дорогу Помошная-Одесса, разгромив немецкую оборону в двух километрах южнее станции Кавуны. Потом, до наступления темноты, мы бились с немцами за константиновскую дорогу и только к полночи вырвались за курганы, на шлях.
Полил дождь, наступила непроглядная темнота. Мы с командиром полка решили свернуть полк в колонну и, выставив круговое охранение, тихомолкой идти в Константиновку, хотя и немцы продолжали держаться на курганах за нашей спиной.
Продолжение следует
Евгений Белых для Кавикома.
Наверх