ОЧЕРК 13. РЫБЧИНО - РУМЫНИЯ. Н. Белых. Продолжение 2.
С рассветом мы двинулись через Лидовку и хутор Рощ к местечку Жовтнево (Петроверовка).
При выходе на шлях, нас обогнали танки. Они напали вскоре на немецкую колонну войск, и мы видели результаты их работы.
В кюветах дороги валялись убитые немцы. Иные из них, задрав ноги, лежали лицом вниз в дождевой воде, будто утоляли великую свою жажду. Другие растянулись вдоль дороги, упав навзничь. Дождь хлестал их мертвые рыжие лица, в открытых ртах плескалась под ударами дождевых капелек красноватая вода. А у моста, пытаясь уйти от советского танка, немецкий офицер так и застыл на ракушках. Опираясь локтями на бруствер кювета, он неподвижными мертвыми глазами смотрел на ту землю, которую приходил завоевывать и которая должна была теперь отказать ему в погребении.
… В полдень мы вступили в Жовтнево.
Этот районный центр Одесской области, имеющий более 600 домов, большей частью каменных с черепичными и железными кровлями. Здесь много жилищ со своеобразной глино-насыпной кровлей.
Обгоняя нас, по улицам Жовтнево шумели танки, артсамоходы, "Катюши". Это наступала на немцев Россия. Огромная, непостижимая страна, много раз уничтожаемая и всякий раз, в конечном счете, уничтожавшая своих врагов.
С наступлением темноты мы снова настигли немцев южнее Жовтнево, на высоте 151.7.
Бой шел на ощупь. Густо валил снег и свистел ветер.
К полночи мы овладели всеми немецкими траншеями на этой высоте и устремились было к районному центру Сталино (Каторжино), но был получен новый приказ из дивизии. Нам предлагалось немедленно изменить направление своего наступления и прорваться через Виноградовку к станции Путиловка, чтобы перерезать железную дорогу Слободка-Раздельная и повиснуть на левом фланге одесской группировки немцев, лишив ее маневра.
Взяв Виноградовку и Переплетковку, полк устремился к Мардаровке. Шли здесь целиной, так как дороги оказались минированными и охранялись немецкими танками. Да и настоящих дорог здесь не было. Двигались мы по рвам и лощинам, по буеракам и буграм. Вся местность была здесь волнистая и ухабистая. Кроме того, поднялась вьюга такой силы, что ледяной ветер валил людей с ног. Впрочем, это было даже хорошо. Немцы, сидевшие на буграх перед Мардаровкой, не заметили нас, и мы безнаказанно заняли Мардаровку, обойдя немцев. Часть сил полка мы использовали теперь с задачей не впускать немцев в деревню, а морозить их на буграх и в районе небольшого соседнего хуторка, пока они запросят пощады.
И действительно, немцы промерзлись в поле и прислали к нам своего парламентера с просьбой взять их в плен и поскорее накормить.
Мы согласились.
Часам к восьми утра к нам в плен прибыли не только немцы, сидевшие на буграх, но и притаившиеся было в хуторе. Последние, впрочем, не пришли, а приехали верхом на лошадях, что вызвало у наших бойцов хохот до упада. Немцы ехали на вороных крупнокостных ганноверских кобылах, сидя по трое на каждой и поддерживая друг друга руками подмышки. Почти все немцы были босиком, так как население хутора конфисковало у них сапоги и ботинки.
…………………………………………………………………………….
К ночи 3-го апреля полк вышел на рубеж Еленовка-Дубосары Одесской области. Отсюда мы организовали поиск в районе железной дороги у станции Путиловка.
Поиск удался. Захваченный нашими разведчиками, обер-ефрейтор Альфред Штоль из 384 дивизии рассказал нам о группировке немецких войск между станциями Веселый Кут и Путиловка. Особый интерес представляла та часть его показания, что немцы ожидают русских со стороны районного центра Цебриково и совсем не предполагают появления нас со стороны бездорожной и заснеженной местности от Еленовки или Дубосар.
Как только было выяснено все необходимое, полк двинулся к полотну железной дороги по балкам и буграм, по оврагам и водомоинам. В самый темный час предрассвета мы вышли в последнюю балку перед полотном железной дороги и оттуда сообщили по радио в дивизию, что "начинаем действовать и откроем ворота для вторых эшелонов".
В темноте в бушующей вьюге Котов созвал командиров батальонов.
– Боевой порядок – линия, – сказал он. – Нам надо ударить по немцам шире и одновременно. Немецкие заслоны сбивать, но не уничтожать, а стремительно преследовать. Они хорошо знают проходы в своих минных полях и поэтому будут для нас самыми лучшими проводниками…
…………………………………………………………………………….
Минометы были поставлены на огневые позиции здесь же, в балке, а орудия мы покатили на руках в пехотной цепи. Резерв командира полка двигался за центром боевого порядка и был готов немедленно сманеврировать к любому флангу, где возникнет в нем необходимость.
Поеживаясь от холода, мы с Котовым медленно карабкались на скользкий высокий бугор, двигаясь метрах в сорока за центром боевого порядка. Котов молчал, будто во рту его была вода. Только дважды, поскользнувшись на льду и механически хватая меня за рукав шинели, он увесисто выругался.
Солдаты шли очень тихо, а если и шумели, то в каком-то ритме с шумом вьюги, отчего звуки сливались и казалось, что просто усиливался ветер и крепчала вьюга. Вскоре послышался крик, шум, треск автоматов на нашем правом фланге. Там, оказалось, наши бойцы захватили блиндаж вместе с прятавшимися в нем от вьюги немцами. Шум с правого флага покатился к центру, потом перебросился на левый фланг: вся линия рот вошла в соприкосновение с немцами.
– Связные, ко мне! – будто проснувшись и стряхнув с себя груз молчания, воскликнул Котов. – Стрелой летите в батальоны! Передайте приказ, чтобы сейчас же прорвались они за снегозащитную посадку.
Связные помчались.
– Если мы выйдем за посадку, – обратившись ко мне, сказал Котов, – немцам каждое дерево будет казаться за красноармейца, а полк они примут не менее как за дивизию. На фоне леса один солдат может показаться за трех… Как думаешь, начальство?
– Хорошо думаю, – ответил я. – Еще Ермак Тимофеевич, покоритель Сибири, заметил это в конце XVI века. Широко известные его приемы выставлять хворостяные чучела на опушках лесов и даже на лодках. Татары в сумерках принимали эти чучела за казаков и бросались в панику. Любил Ермак Тимофеевич вести бой, имея за спиной лесную чащу, на фоне которой воины множились…
Котов немного помолчал, будто бы вслушиваясь в шум развернувшегося боя и в резкий свист пуль над головой. В действительности же, я это чувствовал интуитивно, он определял свое отношение к моему замечанию и историческому сравнению его метода с методом знаменитого Ермака Тимофеевича.
– А что, думаете, плохо, если побить немцев, как побил Ермак татарского Кучума? – сказал, наконец, Котов. – У Ермака нам тоже не запрещено учиться…
– Мы побьем немцев крепче, чем Ермак побил Кучума, – сказал я. – А командира, который умеет пользоваться мудростью старинного Ермака, ей-богу, мы всегда будем уважать…
– Вперед! – закричал Котов, прервав наш разговор. – Чую, что наши уже на полотне. Нажимай, начальство!
Действительно, центр боевого порядка, ворвавшись на железнодорожные пути, расстреливал железнодорожную немецкую охрану. В это же время наша левофланговая группа успела выйти на дорогу между Путиловкой и Добрым Лугом, откуда открыла пушечный огонь по немецким резервам, показавшимся было с запада, из деревни Мацкулы.
– Вызывай, начальство, огонь минометов по Мацкуле! – на ходу бросил мне Котов.
Я выстрелил в воздух условленную зеленую ракету. Через секунду ударили наши минометы.
Немцы, почувствовав огонь и с флангов, и с фронта и с тыла, решили, что их окружают (чувство вполне естественное, когда кругом рвутся снаряды и свистят пули). Огромной беспорядочной толпой бросились они на юго-запад, создав этим для нас новую выгодную обстановку.
Наши правофланговая и центральная группы боевого порядка изменили фронт с западного направления на юго-западное и ударили немцев с тыла. К этому времени совсем уже рассвело и с полотна дороги мы отчетливо, как метались среди бежавших солдат немецкие офицеры. Они били их рукоятками пистолетов, стреляли в упор и что-то сердито кричали. Ничто не помогло. Паника продолжалась. Лишь в районе Будки, километром южнее Путиловки, немецкая рота с двумя пулеметами и парой легких пушек попытались остановить наступление нашего полка.
Котов немедленно бросил туда свой резерв, а я направил в район Будки огонь всех наших полковых минометов. Смятые нашим огнем, а потом и штыковым ударом, немцы разбежались по оврагам западнее железнодорожной линии. Станция Путиловка оказалась в наших руках.
На занятых нами путях стояли эшелоны с многочисленными вагонами и платформами, забитыми военным имуществом. Тут были сапоги и кожа, аккумуляторы и снаряды, телефонные провода и автобусы, сахар и сотни тысяч винтовочных патронов. На платформах чернели исправные асбестированные танки и орудия. С тормозных площадок свисали бурые концы Бикфордова шнура, на площадках высились разноцветные пирамиды толовых шашек.
Немцы совершали неожиданно широкое отступление на рубеж: Поплавское, отметка 163.9 и деревня Мацкула. Но нам уже не пришлось их преследовать. За ними хлынули новые наши дивизии, предназначенные для развития прорыва и ликвидации Раздельненской и Одесской группировок немцев.
Мы получили приказ выйти из боя и начать марш в Румынию.
…………………………………………………………………………….
В поход мы выступили вечером 6-го апреля. В раскисшей грязи колеса повозок и пушек увязали по самую ступицу, лошади грузли по живот, люди с трудом передвигали ноги и придерживали при этом руками голенища сапог, чтобы не оставить их в грязи. А тут еще надо было спешить. Немецкий бродячий отряд напал на деревню Антоновку. За горизонтом мы видели красное зарево и слышали отдаленные взрывы. Это немцы пользовали свой излюбленный метод: взрывая крестьянские печи, они бросали туда связки гранат.
К полночи мы очистили Антоновку от немцев и, выставив боевое охранение, остановились на привал.
Печальный вид имела Антоновка. Обгорелые стены хат чернели в ночи. На потолках дымились и тлели тряпки, домашняя рухлядь. На улицах стоял затхлый, терпкий запах войны. От дыма и от этого неповторимого запаха смерти першило в горле, слезились глаза.
Солдаты, подстелив палатки или какие-то чувалы, садились прямо на грязную землю и начинали дремать, приклонив голову к плечу товарища. Офицеры располагались рядом. Ординарцы притащили им обгорелые пучки камыша и соломы, сапогами затолкли дымившие и тлеющие концы этих пучков, устроили из них подобие постели.
Моросил дождик. И люди, не замечая его, лежали на улице. В оставшихся после пожара хатах могла вместиться лишь небольшая часть людей.
Мы с Котовым зашли в одну из хат, чтобы нанести на карту свое положение и сформулировать донесение штабу дивизии. Наши радисты немедленно развернули станцию.
На столе полыхала большая бронзовая лампа с разбитым раструбом стекла.
– Немцы забыли, – пояснил нам боец, грея руки над пузатыми стенками лампового стекла. – И с керосином прямо забыли. Хорошо горит и рукам тепло…
На полу, тесно прижавшись друг к другу, повалкой спали бойцы. От них пахло грязью и согретым мокрым сукном шинелей. Под головой одного из них я заметил очень толстую книгу вместо подушки. Бережно придерживая голову бойца, я подсунул ему вместо книги такой же твердости брусоподобную консервную банку с американским клеймом "Дистррист Иллинолис" и, осторожно шагая через тела его товарищей и, выискивая носком сапога местечко, куда можно ступить ногой, направился к столу.
Книга оказалась дельной. Это было одно из немецких изданий "Истории военного искусства в рамках политической истории" Ганса Дельбрюка. Книга богато иллюстрирована, но очень тяжеловесна. И мой хитрый ординарец, вероятно, по этой причине "забыл" потом эту книгу на столе рядом с бронзовой лампой, хотя я и рекомендовал ему захватить эту книгу с собой.
…………………………………………………………………………….
После привала я покидал деревню последним, следя чтобы никто не проспал и не отстал от полка.
И какая же пустота ощущалась в этой разгромленной немцами деревне. Ушли войска, и здесь стало кладбищенски тихо. Только трещали догоравшие балки, светились в темноте изъеденные огнем карнизы, на потолках тлело пламя, раздуваемое ветром. И никого это не пугало.
До войны, помнится, люди почти фатально боялись огня. Они приняли столько мер предосторожности, что создали целую противопожарную науку и промышленность противопожарных машин. А тут тысячи людей взяли боем горевшее село, вздремнули по двадцать минут рядом с горящими зданиями, прикурили от искрившихся на ветру головешек и пошли в далекий путь испытывать, может быть, в сотый раз свою судьбу.
…………………………………………………………………………….
Было холодно, перелетывали снежинки. Громко, с щелкающим отзвуком чавкали по грязи сотни солдатских ног. Усталость людей была так велика, что она, казалось, висела над колонной в воздухе и давила на плечи. Думалось, что уже достигнут такой предел, когда человек неспособен больше вдохновляться и мечтать о великом. Он весь погружен в маленькое и простое желание сесть на обочину дороги и немного отдохнуть, стряхнуть с себя свинцовую тяжесть усталости и чуточку подремать. Но вот из темноты послышался песенный голос. Далеко, в самом хвосте колонны, звучал он. Я узнал его. Это был голос полкового комсомольского организатора Васильева.
Всегда жизнерадостный и наполненный неколебимой верой в силы своего народа, сероглазый комсорг, первым взметнувший красный флаг над каменистым берегом Южного Буга и представленный за это к ордену Красного Знамени, он и здесь, на тяжелом марше, первым понял, что надо запеть песню, иначе люди упадут в грязь.
"…Не смеют крылья черные
Над Родиной летать…
Поля ее зеленые
Не смеет враг топтать", – пел он.
И голоса, сперва усталые и робкие, потом – мощные, гневные и упругие, подхватили песню и понесли ее над всей длинной колонной полка.
"…Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна.
Идет война народная,
Священная война…"
Через несколько минут пел весь полк. И в ночи, когда слева от нас горели огни фронтовых ракет, эта песня будила мечту, воодушевляла и звала на подвиги. Вдохновение бодрости охватило людей. Они, забыв усталость и боль в суставах, шли теперь, наполненные одной страстью – разгромить врага, который навязал нам войну, оторвал нас от родных очагов и вынудил топтать ногами все дороги целой планеты…
Утром 9 апреля мы подошли к деревне Розаливке (Котовский район Одесской области). Под самой деревней, переезжая глубокую балку, мы оказались свидетелями удивительного геологического явления. Почва под ногами коней вдруг колыхнулась и поползла на дно балки. Впереди нас, как на льду озера или реки, образовалась, и все ширилась и ширилась черная извилистая трещина.
Кони захрапели, затряслись всем телом. Явление природы напугало их больше, чем взрывы тяжелых снарядов, к которым кони привыкли за войну. Пришпоренные, они все же галопом рванулись вперед и перемахнули глубокую метровой ширины трещину. Но едва ноги коней коснулись травянистой земли, вниз поползла новая полоса почвы. И так, пока мы выбрались из балки, трижды повторялось это оползание почвенной коры.
С трудом удерживая храпевших и метавшихся коней, семенивших на месте ногами, мы оглянулись в балку. На ее скате образовались волнистые, как у быка на шее, складки почвы. А еще ниже, у самого дна балки, огромные участки сдвинутой оползнем поверхности земли наплыли на более низкий скат и замерли на нем, похожие на большие льдины с рваными краями, выброшенные на берег в половодье.
Оползень продолжался минуты полторы. В здешних местах вообще много пришлось нам встретить гидрогеологических "сюрпризов". Восьмого апреля, например, в деревне Плоское мне пришлось наблюдать как жители, хаты которых расположены в глубокой гигантской котловине, карабкались на высоченную кручу с ведрами в руках, чтобы взять воды из неглубокого колодца на самом гребне кручи. А на дне котловины, прельстившей жителей своим постоянным безветрием и теплотой, до воды надо было пробить двухсотметровый пласт земли, то есть пробурить столько метров, сколько шагов надо было жителям сделать до колодца полуметровой глубины на гребне кручи.
…………………………………………………………………………….
В двенадцатом часу дня по широкому шляху, обсаженному тополями и акациями, мы подошли к городу Котовску. Над городом вздымались высокие черные столбы дыма и раскатывался оглушительный грохот. На станции горели немецкие эшелоны со снарядами и бомбами.
Котовск – преимущественно одноэтажный город. Черепичные широкие кровли, грязные улицы, разбитые дома и сараи, немецкие вывески и румынские наименования улиц: "Антонеску", "Кароля I", "Михая"…Все это еще не успели стереть наши люди, вместе с Красной Армией возвращающиеся в освобожденный город.
…Помесь вкусов и национальных черт. Румыно-молдавано-немецко-русская помесь в разговоре людей, в письменах и бумагах, ворохами валявшихся по улицам, в предметах домашнего обихода, во внешнем виде уцелевших построек и во внешнем виде уцелевших ребятишек.
За железнодорожным переездом мы повернули налево и начали спуск с котовского бугра к деревне Любомирке, раскинувшейся на дне гористой и овражистой котловины.
Через Любомирку, извиваясь ужом, протекала быстрая мутная речушка. Мост через нее был взорван. На концах дубовых свай были положены широкие доски даже не прибитые гвоздями. Рискуя сломать себе шею или полететь вместе с досками в речку, мы все же перебрались на следующий берег и разместились на отдых по молдаванским хатам.
Началось пиршество.
Молдаване угощали нас вином, мамалыгой, белым хлебом, яйцами и молоком. Черноглазые молдаванки пели нам свои грустные, похожие на плач, песни. Впрочем, у самих певиц жизнерадостно сверкали глаза и сияли разрумянившиеся смуглые лица. Отсюда я сделал вывод, что молдаванские песни просто неправильно воспринимались нашим слухом, привыкшим к другим напевам.
Ночью, когда засияла луна, мы подняли полк в дорогу. С большим трудом выбрались на крутую гору и двинулись на Клементьево. По "точному" румынскому указателю, стоявшему у дороги, до этой деревни было всего только четыре километра и триста метров. Но мы прошли не менее восьми километров, пока узенькая дорожка привела нас в Клементьево, расположенной на дне пропасти.
…………………………………………………………………………….
Потянулись совсем незнакомые виды. Вот деревня Нестита. Горы, виноградники на склонах, непролазная грязь на улицах, плетневые изгороди у дворов и садов, многочисленные кресты на дорогах и у колодцах.
На распутье двух больших дорог возвышался огромный зеленый крест с большой деревянной фигурой "Распятия". Над полукруглой кровелькой, похожей на дугу арбалета и охватывающей сверху лучи креста, трепыхал на ветру жестяными крыльями железный петух. Это религиозный символ троекратного гефсиманского отречения апостола Петра от своего учителя. Из-за этого символа, как известно, произошел в свое время спор между главами православных церквей Румынии и России. На Руси петух не удержался, а в Румынии – усидел на кресте, символизируя измену, как роковое проявление небесной воли. И не этим ли, частично, объяснялась бесконечная коррупция и предательство интересов своей страны правящими кругами Румынии? Боярско-банковские камарильи, как известно, всегда охотно оправдывали свои поступки волей божеского "Провидения". Этические, в том числе религиозные нормы, несомненно долго мешали Румынии стать настоящей и самостоятельной страной… Помогали небольшой кучке имущих верховодить всем и вся, морочить головы миллионам тружеников…
…………………………………………………………………………….
Часов в десять вечера 11 апреля полк проследовал через Рыбницу. Было темно, так как луна или еще не успела взойти или блуждала за густой завесой сплошных облаков и рассмотреть Рыбницу поподробнее мне не удалось. Запомнились только ее многочисленные кузницы с большими горнами и красными брызгами огня над наковальнями, с многочисленными кузнецами у наковален и косматыми мальчишками у ручек толстых кузнечных мехов. Смешно прыгая, озаренные красным светом горнов, мальчишки обеими руками качали ручки мехов, нагнетая воздух.
Запомнились бугры, на которых чернели рыбницкие дома с круговыми балконами и деревянными лестницами, ведшими на балконы прямо с улицы.
Мимо каменных заборов с очень узкими и глубокими калитками, мимо застрявших на улице подбитых немецких танков и машин мы спустились к Днестру и по понтонам устремились в Бессарабию. Рядом с понтонами, над водой и в воде, чернели железные фермы взорванного немцами большого днестровского моста. В сумраке маячили быки, плескала и журчала под нашими ногами стремительная днестровская вода.
…………………………………………………………………………….
Потянулись поля, бурые сухие виноградники, каменные кресты и часовенки у дорог, железные петухи над крестами, колодезные журавли среди поля, непонимающие по-русски люди в нерусских деревнях.
– Мер, – отвечали они на все наши вопросы, маша рукой вдоль дороги. И мы понимали, что в этом направлении прошли наши войска.
В деревне Пойяна попалась одна бессарабка, хорошо знающая русский язык. Она была учительницей. Гостеприимно встретив нас, учительница угостила нас отличным "лингура" (творог со сливками) и сдобным белым хлебом.
– Крепче кушайте, – смеялась она. – Завтра вы будете в Румынии, а там ничего, кроме мамалыги, вам не смогут подать к столу. Там ведь мамалыжная страна.
…………………………………………………………………………….
От Пойяны до Кобыля-Веки всего восемнадцать километров, но двигались мы туда через Шипку и Шостач очень долго. Грязь, горы, буераки, бездорожье. Лишь утром 13 апреля мы прибыли в Кобыля-Веки.
Дома здесь, большей частью, были с железными решетками на окнах (развито воровство и вообще неспокойно), с крепкими ставнями и походили на небольшие крепости. По улицам трудно было пройти не только из-за грязи, но и бесконечных плетней, которые появлялись неожиданно поперек улиц и переулков. Через плетни можно было переходить по специальным лазкам, опираясь, как инвалид на костыли, на толстые столбики у концов пониженной части плетня.
– К нам, к нам в гости прошу! – выбежав на крылечко, закричал нам на чистом русском языке молодой красивый цыган. – Састыпен тумангэ! – уже по-цыгански добавил он, тряся и пожимая наши руки. И выходило это вроде "С товарищеским приветом".
Мы вошли в небольшую двухкомнатную хатенку. Стола в ней не было. На усыпанном желтым песком земляном полу стояли козлы, прикрытые обыкновенным куском хворостяного плетня. На плетне высилась золотисто-белая гора ничем не прикрытой овсяной соломы с помятыми сережечками колосьев. Это и была постель наших хозяев.
Меня крайне поразило, что первым вопросом, который задал нам молодой цыган, был хозяйственный вопрос: "правда ли, что нас, цыган, отвезут в Россию и запишут в колхоз?"
Вопрос был задан таким голосом, в котором дрожал и тонировал испуг или страх, нагнанный на цыгана немецкой пропагандой.
– А почему бы вам и не вступить в колхоз? – улыбаясь, спросил я, разглядывая дырявый допотопный широкий сюртук, висевший на плечах цыгана, как мешок на колу.
– К частной собственности я привык, к воле, – краснея и смущаясь, ответил цыган. – Вот, вытачиваю я деревянные ложки и роговые гребешки… Сколько хочу, столько и работаю…Сам себе хозяин…
– Значит, боитесь дисциплины? – поставил я вопрос в упор.
– И дисциплина…и собственность у меня своя, – еще более смущаясь, снова возразил цыган.
Я окинул взором комнату, заглянул через дверь и в смежную пристройку. Там было пусто, грязно и дурно пахло. Здесь не было ничего, кроме голых стен, плетнево-соломенной постели и выщербленной глиняной кружки, стоявшей у заткнутого тряпицей проржавелого ведра на короткой трехножечной скамеечке.
– Где же ваша собственность? – удивленно спросил я.
Цыган сразу вспотел. Толи он почувствовал мучительную неловкость от мелькнувшего в его мозгу сознания, что у него пустой призрак заменяет собою собственность; толи у него породилось чувство опасения, что мы отберем и даже эту его призрачную "собственность". Поглядывая на свою красавицу жену, которая была настоящей сказочной "Азой" в рваном тряпье, цыган показал мне пальцем в окно.
Я посмотрел туда и невольно расхохотался. Рядом с хатой, привязанный веревкой за ногу, топтался вокруг столба крохотный и злой от голода черный ишак. О силе этого ишака можно было судить по только что происшедшему перед этим факту. Красноармеец Котельников, широкоплечий и угрюмый брюнет с карими глазами, которого злой ишак ударил задом, ухватил его за непомерно длинные уши и посадил перед собой на колени. Ишак только и смог после этого голосом пожаловаться на свою судьбу.
– И-иу, и-иу, и-и-у! – скрипел он.
– Такую падаль в наш колхоз не берут, – успокоил я молодого цыгана. – И силком в колхоз никого не тянут. Вот захочешь поступить, напросишься, имея такое незавидное имущество, как ваш ишак…
Молодая цыганка, жена гостеприимного хозяина, совсем не понимала по-русски, но очень хотела участвовать в разговоре. Она без конца предлагала нам вино и произносила при этом только два слова: "Вин", "Апа"…И это, казалось красавице-циганке, приобщало ее к нашему кругу. А цыганка была поистине мила. Только тряпки на ее плечах, наверное, и спасли ее от немецких и румынских солдат, хотя глубокие черные глаза ее и милое личико сверкали в тряпье, как червонец в пепле.
…………………………………………………………………………….
От Кобыля-Веки мы двинулись к городу Бельцы через Флорешти.
К Флорешти мы подошли со стороны селения Гуры Каменки вечером 13 апреля. Флорешти живописно раскинулся на крутых холмах по обе стороны широкой речки Реут. При въезде в него, образуя своеобразные ворота, на высоких столбах была протянута через всю улицу доска с румынской надписью "Комуна Флорешти". Пониже доски – трепыхался красный матерчатый транспарант с большими меловыми буквами и словами: "Добро пожаловать, Красная Армия!"
Дома в городке саманные, деревянные и каменные с тесовыми, черепичными и железными кровлями. Многие дома пусты. На пустых магазинах сверкали серебряные вывески. Хозяева, напуганные россказнями о жестокостях Красной Армии, бежали в Румынию.
Улицы Флорешти вымощены камнем. Приличные широкие тротуары были безлюдны. В центре городка – красивая церковь с двумя серебристыми главами, с дымчатыми стенами, с золотыми обводами на углах и карнизах. На одной из стен чернела рана, нанесенная каким-то случайным снарядом.
…………………………………………………………………………….
Во Флорешти мы получили последние новости. Вслед за вступлением в Румынию, наши войска перешли границу Чехословакии, освободили Керчь, Феодосию, Симферополь и Одессу. Чувствовалось, что мы вступили в последний год войны, и близилась желательная нам развязка мировых событий.
…………………………………………………………………………….
Всю ночь шли. На рассвете вышли на гравийную дорогу, а с восходом солнца увидели город Бельцы. В синеватой дымке слева и справа от города, на крутых буграх, виднелись спаренные курганы, похожие на груди колоссальной женщины, миллионы лет тому назад упавшей навзничь. По скатам курганов черными лентами вились траншеи.
Над городом висели синие тяжелые тучи. Было прохладно, дул косматый ветер. Ежились от холода солдаты.
При въезде в город, открывая улицу, слева стояла, похожая на парусник, серая будка шлагбаумщика. Серая материя была натянута на один длинный и на два коротких кола, вбитых в землю. Под косым полотном стоял краснощекий красноармеец с красной повязкой на рукаве и с белой буквой "р" на повязке.
Молча, он поднял шлагбаум, и полк полился по городской улице, как серый горный поток воды. Справа, во дворе серой двуглавой церквушки, на больших цементных крестах сидели верхами наши связисты и пристраивали к крестам железные крючки с белыми чашечками фарфоровых изоляторов.
– Хозяйничаете? – крикнули им наши бойцы из колонны.
– Порядок наводим! – бодро ответили связисты, натягивая серый телефонный кабель. – Без этого воевать нельзя…
За железобетонным мостом, переброшенным через ручей, торчала высокая рыжая труба среди груды развалин какого-то завода. У дощатых заборов и у водоразборных колонок, тараща на нас любопытные глаза, толпились женщины. Над ними висел и метался шум бессарабско-молдаванского говора, похожего на базарный гвалт. Они что-то говорили нам, приветливо махали руками и улыбались. Но поняли мы только пару слов: "Сталин", "Русия"…
Двигатель водокачки скрипел, как гусыня, тоскующая по своему выводку. С лужайки на берегу Реута слышались русские строевые команды. Два офицера обучали там новобранцев, одетых в черные штаны "клеш" и в широкорукавные матерчатые пиджаки.
В городе шла жизнь, необходимая нам для победы.
Через Реут мы переехали по взорванному мосту. Рядом визжали пилы, глухо стучали деревянные "бабы" и звонко – топоры: рабочие забивали новые сваи и строили новый мост. А за мостом – серел сплошной хаос разрушений, произведенных еще в 1941 году. Торчали иззубренные бурые стены, высматривали из-под щебня красные кирпичи фундаментов. Между грудами кирпичей и щебня качались на ветру серые былинки прошлогодней травы.
По центральной улице, обсаженной мелко-хвойными бледно-зелеными деревьями туи, наше внимание привлек оригинальный домик с колоннадой, с газоном перед подъездом и с темно-зелеными кустами самшита вокруг газона.
С Василием Савельевичем Пацковым, командиром 2-го батальона и знатоком флоры, мы заехали в садик перед этим оригинальным домиком, сохранившимся среди развалин целой улицы.
– Самшит, – сказал Василий Савельевич, теребя хрусткую веточку темно-зеленого куста. – Удивительное растение. Это ведь кавказская пальма. Родина самшита – Закавказье. Там, на своей родине, самшит является деревом, из которого делают бильярдные шары. Здесь, в Румынии, самшит выродился в обыкновенный газонный кустарник. Не-е-т, – задумчиво произнес Василий Савельевич. – Всякая жизнь любит свою родину…
…………………………………………………………………………….
Через полчаса, по улицам Халипа и Михая I, мы выбрались на северо-западную окраину города. За ней начались холмы, поля и виноградники.
Серенькая скудная дорога. Телеграфные столбы. Гудевшие на ветру телефонные провода. Подбитые танки в кюветах и на обочинах дороги. Глина, глина. Холмы и овраги.
Полк двигался к Пруту.
…………………………………………………………………………….
В ночь под 17-е апреля 1944 года мы пересекли Прут и вступили в собственно Румынию.
Март-апрель, 1944 год.
2-й Украинский Фронт.
Евгений Белых для Кавикома.
Наверх