ОЧЕРК 14. В РУМЫНИИ. Н. Белых.
Последней деревней на бессарабском берегу была деревня Кубани. Там мы поужинали, а к обеду следующего дня должны были попасть уже в румынскую комуну Каралаш.
Румыния. Гористая местность. Села здесь большие, хотя и не так велики, как в Бессарабии. Зато дома размещены очень густо. Если бы мы начали по настоящему мстить румынам, то достаточно зажечь один дом и румынское село выгорело бы дотла.
Плетни, плетневые кукурузохранилища, похожие на гигантские корзины…Горы, яры, буераки. Сады на косогорах. Заросли акаций. Долины, овраги. Леса, перелески. Лесные прогалины. Виноградники на буграх. Длинные-длинные, узкие полоски единоличников, от которых давно отвык наш глаз.
В деревнях разные хаты. Есть и на куриных ножках хижины, крытые камышом или очеретом. Есть и красивые дома с верандами и плющем, со стеклянными дверьми и с островерхими башенками над входом.
В хижинах полным-полно людей. Изящные дома совсем пусты: купцы, бояре, дельцы бежали в глубь Румынии.
Вслед за нами, обгоняя нас, гремели русские танки, танки, танки. Им не было конца.
Навстречу полку румыны везли на волах раненых в боях красноармейцев. Скрипели не мазаные колеса арб.
Румынское население относилось к нам двойственно: оно было не против русских, но и боялось, что снова придут немцы и накажут за сочувствие русским. Поэтому симпатии к нам высказывали крестьяне исподтишка.
В комуне Каралаш, например, седой толстенький старичок в черном матерчатом пиджачке, в суконных серых штанах и парусиновых лаптях (опичах), подшитых кожей, пригласил нас в гости к себе.
Угощая мамалыгой и яйцами, виноградным вином и творогом, он говорил нам по-русски:
– Нам русские не враги. Антонеску враг. Я еще с юности знаю русских и понимаю, что лучшим союзником Румынии может быть только Россия. Запишите это в свою книжечку. Это говорит вам Иеремия Чобан, член царанистской партии. Но я не с вождями иду, – с царанами, а цараны стоят за русских… Через несколько месяцев румынские солдаты предай (сдаться в плен) русским и пойдут на разбой (на войну) против Германии…
В этот момент в сенях послышались чьи-то шаги. Иеремия Чобан испуганно заглянул в дверь, потом набросил крючок и, на цыпочках возвратившись к нам, зашептал:
– У нас такая обстановка, что и соседу доверять нельзя. Подслушает и…в сигуранцу…
– Вы думаете, мы не удержимся в Румынии? – спросил я.
Старик помялся, искоса посмотрел на дверь карими глазами, почесал ногтем седую мохнатую бровь, покашлял.
– Немец, он еще сильный, – неопределенно сказал он. – Вас он, может быть, и не одолеет, а до меня может добраться. Румыния это не Россия. Румыну надо всегда опасаться…
"До чего все-таки довел маршал Ион Антонеску свой народ! – подумал я. – Живут румыны и боятся жить, оглядываются…"
Старика окликнули во двор.
Вслед за ним вышел и я. Мне хотелось еще поговорить с ним, но так и не удалось. Понабежали во двор румыны и, галдя и споря, начали обсуждать какой-то свой соседский вопрос. Кажется, они собирались копать новый колодец.
Сидя на каменной ограде и слушая каркающий румынский говор, я наблюдал одновременно за аистами. Задумчивые, опустив длинные оранжевые носы, они стояли на одной ноге у плетенных и обмазанных глиной дымарей на самом гребне избяных крыш. На солнце сверкали белизной их длинные шеи и крутые зобы, чернели концы крыльев и хвостов.
"Черногузы". Это слово произносил еще мой дед, рассказывая мне об аистах. Он видел их в Румынии в 1877-1878 годах во время русско-турецкой войны. Видел здесь этих "черногузов" и мой отец в 1916 году. Теперь пришлось увидеть и мне.
Да, Иеремий Чобан прав. Румыния – не Россия, и румынам всегда надо опасаться всякого прохвоста, который будет толкать их к плохим отношениям с Россией. Процветание Румынии прямо таки невозможно без союза с Россией…
Когда мы уже покидали гостеприимный кров, Иеремия Чобан прибежал во двор, надел островерхую смушковую шапку, приложил по-военному ладонь к ее обрезу и, вытянувшись перед нами, по-солдатски отчеканил:
– Курсабек, русские офицеры!
– До свидания! – ответили мы ему и пожали на прощание руку, отчего он сильно смутился и пожал плечами. – Наши офицеры крестьянам не пожимали руку…
…………………………………………………………………………….
Всю ночь мы шли, совершая сорокакилометровый марш. По горам и лесам катился фронтовой грохот. Слева от нас сияли огни немецких осветительных ракет, сверкали золотые брызги трассирующих пуль. И было это сказочно красиво, будто черный бархат неба горел узорами золотых украшений.
На рассвете вступили мы в румынский город Хырлеу.
В городке неимоверно узкие улицы. Они похожи на грязные коридоры каких-либо запущенных больших домов. Кроме того, улички были перепружены баррикадами, точно плотинами.
Баррикады из камня; баррикады из бревен, переплетенных стальными тросами; баррикады из мешков с песком.
Ничто не удержало русских. Прошли.
Валялись у домов разбитые немецкие орудия, стояли во дворах и проездах разбитые немецкие танки.
Мы долго пробирались по извилистым уличкам, часто попадая в тупики и тупички; проезжали через разрушенные дворы и снова оказывались в кривых уличках, заваленных обломками досок, щебня, пылью.
У одного из домов меня остановили наши разведчики и пригласили осмотреть книги, обнаруженные ими в доме.
В доме, из которого бежал хозяин-интеллигент, книгами была набита целая комната, служившая, видимо, библиотекой и кабинетом одновременно.
На мраморном столике перед книжным шкафом стоял серебряный подсвечник-тройчатка с наполовину погоревшими свечами.
Разведчики зажгли свечи и посветили мне. Среди книг, корешки которых сверкали золотой и серебряной тисненью, мне бросился в глаза роман Льва Толстого "Война и мир" на французском языке (В румынском переводе эта книга не издавалась).
Рядом с бессмертным произведением русского классика на золоченой полочке книжного шкафа кощунственно торчала антиеврейская брошюра немецкого громилы Штрейхера и маячила коричневая книжечка-пасквиль Поля Морана "Я жгу Москву".
К моему величайшему удивлению, в книжном шкафу румына оказалась книжка, изданная в России в 1913 году. Перелистав ее, я обнаружил в сборнике такие взаимоисключающие вещи, как "Ведьма" Е. Оларта и "Жены декабристов" Катерины Бестужевой.
Конечно, румын не читал книг, а держал их в шкафу для солидности и приличия. Да и, строго говоря, хозяин настолько, видимо, оторвался от народа, что перестал быть румыном. В его шкафах мы так и не нашли ничего румынского. На полках не было даже ни одного произведения знаменитого румынского прозаика Михая Садовяну.
Написав на шкафу мелом русское слово "Хлам" и забрав из шкафа "Войну и мир" Толстого, мы погасили свечи и ушли из пустого дома, навеявшего нам тоску и презрение к его хозяину.
…………………………………………………………………………….
Вечером по дорогам горбатой Румынии мы добрались до села Секлерии.
Здесь население встретило нас как союзников и друзей. Многие старики, зная русский язык, почти с первых же слов разговора с нами завели речь о земле.
– Это дело ваше, мы не будем вмешиваться в земельный вопрос, – отвечаем мы румынам.
Но в наших голосах цараны улавливают ту ободряющую и волнующую их нотку, которая зовет их к действию. В самом деле, мы не могли вмешиваться во внутренние дела Румынии, в ее аграрный вопрос. Но разве могли мы подавить в своем сердце ненависть к румынским боярам и горячую симпатию к румынским труженикам? Конечно, нет. И наше внутреннее состояние души передавалось в нашем голосе румынским крестьянам.
Они смотрели на нас понимающими карими глазами, потом кланялись, поднимая над головой смушковые островерхие шапки или потертые фетровые шляпы.
– Мульсимеск – уже по-румынски благодарили они нас, снова кланяясь и отходя к двери. – Ларивидери!
– До свидания, до свидания! – отвечали мы, провожая своих заграничных посетителей.
Нет, этих людей не смогла растлить фашистская антисоветская пропаганда. Они сохранили добрые чувства к советскому народу и классовым чутьем определили в нас своих настоящих друзей.
Да и в самом деле, неужели румынский крестьянин, босой и голодный, одетый в узкие холстинные штаны и длинную холстинную рубаху, знающий на своем столе только пресную мамалыгу, захочет враждовать против русских тружеников?
Нет. Он скорее обратит свой гнев против бояр и боярских дворцов, расписанных великолепными красками и изображениями райских птиц. Он скорее поинтересуется, за чей счет румынские бояре устроили свои уборные в стиле Людовика XIV, за какие денежки керамика де ля Робия внедрена в боярские конюшни, когда румынские цараны вынуждены жить в курных избах или платить налог за дым из печной трубы?
О немцах я говорил в своих записках, как о нации зверей, у которых надо вырвать фашистскую душу.
О румынах надо сказать, как о народе, которому надо помочь просветиться и стать на ноги. Это разные программы. Из-за них, конечно, могут у нас возникнуть споры с демократической Европой, и споры не малые. Но, правда, на нашей стороне…
…………………………………………………………………………….
19 апреля завязались бои, в результате которых немцы снова отвоевали у нас город Тыргу Фрумов. Фронт стабилизировался севернее города.
…………………………………………………………………………….
День 20 апреля был теплый. Небо безоблачное, голубое. Над деревней носились стаи птиц. Черно-белым облаком кружили в выси аисты.
– Аисты играют, сеять пора, – пояснил наш хозяин, посматривая из-под заскорузлой руки на солнце, и глубоко вздохнул. – Разрешили бы русские пахать, а?
Он сказал это каким-то плачущим голосом, полным душевной просьбы и опасения, что могут отказать.
Подавляя в себе желание разрешить пахать боярскую землю, брошенную бежавшим от нас боярином, мы промолчали.
Хозяин снова подчеркнуто шумно вздохнул и вышел из комнаты.
Минут через двадцать в дверь постучали.
Вошли два пожилых румына, соседи нашего хозяина. Низко поклонившись, они сложили руки на животе, зажимая пальцами свои шапки и, стоя на почтительном расстоянии от стола, заговорили о земле.
На этот раз они предусмотрительно не упоминали боярскую землю, хотя думали именно о ней. Они просто спрашивали, можно ли им начать пахать? – Аисты пошли в игру, пора сеять. Царану без земли и работы настоящий амурат, смерть…
– Пашите, в добрый час, – сказал я им. – Пашите…
Глаза у румын заискрились, дыхание стало прерывистым, взволнованным.
Один из румын бросился ко мне и обеими руками схватил кисть правой руки, понес ее к своим губам.
– Деп серутари! – взмолился он, когда я вырвал руку. – Деп серутари!
Он говорил "дайте поцелую". И я рассказал румынам, что в России не принято целовать руки офицерам. У нас просто говорят "спасибо", "до свидания", или пожимают на прощание руку.
– Мульсимеск, спасибо, – обрадовано поклонились румыны.
Они поклонились не раз, а добрый десяток раз, уходя из хаты задом, медленно пятясь к двери и подымая над головой свои островерхие черные смушковые шапки, похожие по форме на папскую тиару или на голову сахара.
Вскоре я увидел этих румын вместе с нашим хозяином. Они проехали на волах к боярскому особняку, обрамленному виноградниками, садами и лесами. На арбе со скрипучими, не мазанными дегтем, большими колесами и высокими оградоподобными грядками лежал плуг с огромным лемехом. Позади плуга, положив на регулятор бурую загорелую руку и улыбаясь встречным красноармейцам, на корточках сидел наш хозяин. В самом передке арбы, хлопая волов по костлявым спинам длинными хворостинами, тряслись знакомые нам румыны с худыми коричневыми шеями и черными косматыми волосами, торчавшими из-под смушковых шапок. На согбенных спинах румын, обозначая острые крылоподобные лопатки, белела свежая холстина рубах, одетых по случаю торжественного выезда царан с плугом на боярскую землю.
В этот же день пришлось мне разговаривать с одним румынским священником, кончившим в свое время духовную академию в России.
– Если у короля дрогнут руки, то мы наложим на него проклятие и вместе с народом возьмем судьбу Румынии в свои руки, – сказал он по поводу дальнейшего участия Румынии в войне. – У нас слишком много общего с Россией, чтобы иметь основание прекратить наше ложное положение антирусского союзника Германии. Наше настоящее место – с Россией…
…………………………………………………………………………….
В Румынии, мы это чувствовали, назрели возможности для больших политических и социальных изменений, хотя и республиканские идеи здесь, особенно среди крестьян, слабо распространены. В сознании крестьян еще не изжито понятие о короле как о богоданном представителе всей Румынии. Значит, изменения на ближайшие годы коснутся не вопроса о форме государственного устройства, а вопроса демократизации страны и разрешения экономических проблем, аграрной проблемы – прежде всего. Что же касается религиозно-этических вопросов, то в Румынии, кажется нам, они могут быть разрешены легче, чем во всякой другой стране. Здесь, пожалуй, и днем с огнем не найдешь в основной гуще народа ни ханжества, ни религиозного фанатизма. Румынский народ, особенно цараны, принимает религию сочувственно, но и без энтузиазма. Бросается в глаза, что все плакаты и украшения в Румынии носят ярко выраженный религиозный и верноподданический характер. Но отражают они не народный энтузиазм, а лишь потуги церковно-государственной пропаганды, которую народ не хочет пока или не может отбросить в сторону, хотя и относится к ней довольно холодно и, порой, безразлично. Народное безразличие к церковно-государственной пропаганде вполне объясняет собой целый ряд казусов, которые можно наблюдать чуть ли не в каждой румынской хате. Георгий Победоносец, например, написанный яркими красками и облаченный пышным золотым лимбом у головы – знаком высокой святости, выклеен на стене рядом с изображением полногрудой голой женщины, заснятой в одном из публичных домов и миллионных тиражах распроданной во все уголки Румынии.
Король Михай и мамко Елена изображены на спинке деревянной кровати в грязной избе и настолько засижены мухами и запылены, что при взгляде на них невольно улыбаешься.
Белоносый теленок тыкал влажной мордочкой в детскую сиделку (стульчик на высоких ножках), на стенках которой изображены государственные эмблемы – косматоголовые львы с коронами и орлиными ногами, с кукурузными початками в орлиных когтях.
В хатах потолки подперты несколькими перекрестными матицами, хотя нагрузку потолка могла бы выдержать одна приличная балка. Дело, оказывается, в религиозном символе: матицы изображают кресты и тем самым охраняют хозяев от нагорного нечистого духа. На дверях и окнах также накопчены или намалеваны мелом кресты и кресты. Сплошная магия, над которой сами румыны добродушно улыбались, охотно объясняя нам ее значение.
– Деды делали так, делаем и мы, – говорили они. Делаем, хотя можно обойтись и так…
Улички в деревнях очень узки. На них не могут разъехаться две встречные телеги. Разъезды возможны лишь у колодцев и на переулках. Поэтому, подъезжая к колодцу, румыны еще издали громко кричат:
– Шушао?! Дорога?!
Если никто не отзывается, возница спокойно едет до следующего колодца или переулка, а потом снова кричит: "Шушао?!"
– А как же по-иному? – разводя руками, пояснил нам румын причину столь узких деревенских улочек.
– Земли у нас мало, и улица не может быть шире крестьянской полоски…Земля у бояр… На боярских дворах и на полях – дороги широкие…
Но, надо отдать справедливость, деревенские румынские улочки в большинстве вымощены камнем и обнесены плетнями, а колодцы то с одной, то с другой стороны улочки встречаются часто.
Деревенские колодцы, большей частью, имеют колеса над срубом и крест над водопойным корытом. В поле тоже много колодцев, Но там они не с воротами, а с длинными журавлями. У колодца обязательно длинная железная лянц с калдарем (цепь с ведром), чтобы прохожий и проезжий могли беспрепятственно достать водички, напиться и напоить вола или коня.
По улицам расхаживали молодые "щеголи", заложив руки в карман и с осторожным любопытством рассматривая наши орудия и танки. Это были типичные фисеры (подростки), претендовавшие быть ашой (кавалер, жених), но не вышедшие до аши ростом или годами. Их на деревне продолжают считать подростками (фисерами), а не кавалерами (ашой). Они – в фетровых котелках, шляпах или в смушковых остроконечных шапках, шерстяных джемперах, в бледно-зеленых или бурых панталонах и в тряпичных лаптях, подшитых кожей. Почти все смуглые и курчавые, они смело подходили к нашим бойцам и, жестикулируя руками, доказывали, что танки по улочке не пройдут и поломают плетни.
– Дуры! – засмеялся высокий широкоплечий танкист в синем комбинезоне и черных перчатках с бурыми крагами до локтей. – Зачем нашим танкам ломать вашу улицу? Мы задним ходом попятимся вон к тому двору и поедем мимо хаты на большую дорогу…
– А-а, шушао? – показывая пальцем на дорогу, разом заговорили подростки. – Друм, друм. Буна! (Другое дело. Хорошо), шушао.
Договорившись с танкистами и получив уверение, что советские танки не раздавят их улицу и плетни, фисеры не бегом, а важно и с достоинством шагая с засунутыми в карманы панталон руками, пошли к группе собравшихся у колодца девушек.
Сельские домнешуаре (девушки) щеголяли босиком или в тряпичных отинках (черевиках), в широких суконных юбках с большими воланами, в растроченных рубашках без кофточек, в бусах и ожерельях, с большими серебряными серьгами в ушах и с длинными приятными темными, реже – русыми косами. Русских они пугались, но лишь до первого прикосновения, после чего не хотели отставать и упрашивали солдат везти их с собою в Москву.
– Домнешуаре, хай ля плембари! – задирали девушек подошедшие к колодцу фисеры. – Барышни, идемте гулять!
Девушки отмахивались от подростков руками и, засматриваясь на наших танкистов, толкали друг друга плечом.
– А-а-ах, рус, рус! – вздыхали они. Оки альбаштри, будзи рощ. Буна аша, буна (Ах, русские, русские. Серо-голубые глаза, алые губы. Хорошие кавалеры).
Потерпев неудачу и заподозрив девушек в симпатии к советским танкистам, один из щеголеватых фисеров помчался в хату, а через секунду на крыльце показалась старая простоволосая румынка и закричала на девушек:
– Акац, акац! (Домой, домой!)
Девушки вздрогнули, потом зажали горстями рты, чтобы не прыснуть от смеха. Они взяли ведра, давно уже наполненные водой, и медленно пошли по домам, приветливо кивая встречным советским воинам.
– Буна дзиа, пан, буна дзиа! – произносили они певучими задушевными голосами (добрый день, пан!).
– Добрый день, демнешуаре! – молодцевато отвечали бойцы и вскидывали руку под козырек, провожая сверкающими глазами ласковых румынских девушек.
Девушки заливались румянцем, вздыхали и, медленно отходя от боевых советских парней, нежно говорили:
– Ларивидери, пан ларивидери!
– До свидания!
…………………………………………………………………………….
Ночью под 24-е апреля 1944 года мы получили приказ немедленно выйти в боевые порядки в районе деревни Думбрэвица, куда немцы подтянули танковую дивизию "Великая Германия" и Первую гвардейскую пехотную дивизию румын, охранявшую до селе правительственные учреждения в Бухаресте.
Предстояло серьезное дело.
Полк был поднят по боевой тревоге и бесшумно покинул спавшую глубоким сном румынскую деревню Стеклярию. Через горы, через дубовые рощи и леса, через овраги и речонки, по бездорожью, где трудно было в мирное время пробираться даже одинокому охотнику, прошел наш 22-й гвардейский воздушно-десантный полк десятки километров и в ночь под 25-е апреля занял боевой порядок южнее Думбрэвицы. Левее нас развернул боевые порядки 106-й полк 36-й дивизии, правее – 27-й полк нашей дивизии генерал-майора Богданова.
Ночь была облачной, тихой.
Обойдя боевые порядки, мы присели с командиром полка на разбитый немецкий танк и разговорились.
– Тиха ночь, начальство! – тревожным голосом сказал майор Котов. – Очень тиха. Прямо-таки подозрительно тиха…
– Усилю боевое охранение, – сказал я. – Кудрявцева заставлю сейчас же доставить в траншеи побольше гранат и патронов, подвезем снарядов к орудиям. Сдержим…
– Трудно, начальство, – возразил Котов. – Очень трудно…Ты и сам знаешь, что трудно…
Да, я знал о наших трудностях. Немцы на этом участке были сильнее нас в пять – в шесть раз. Наши вторые эшелоны и резервы не могли быть введены в бой этой ночью, так как они предназначались для нанесения удара по немецкой обороне лишь 2-го мая. И нам предстояло, не считаясь ни с чем, удержаться до начала наступательных боев.
– Сегодня, можно считать, уже 25-е апреля, – будто перехватив и прочитав мои мысли, вполголоса проговорил майор Котов. – Значит, начальство, мы должны набраться духу на целую неделю. Понятно? Ну, тогда иди. Старайся насчет огонька…
Простившись, мы разошлись.
Майор Котов снова пошел к бойцам в траншею, а я возвратился в штаб и вызвал необходимых людей из управления полка.
…………………………………………………………………………….
Прошла бессонная и заполненная напряженной работой холодная туманная ночь. Бледный рассвет заиграл над буграми. В рощах засвистели птицы. Над деревней протарахтел неуклюжий "Капрони".
Тихо было на переднем крае. Ни ракет, ни выстрелов, ни криков, ни шума моторов.
Облокотившись на стол, я начал дремать. В штабе запищал зуммер телефона.
– Вас вызывает майор Котов! – прерывающимся голосом доложил мне недремлющий телефонист, передавая трубку.
– Вот, начальство, слышишь, тишина какая? – услышал я знакомый голос в телефонной трубке. – Тишина, а сердце у меня болит. Ей-богу, немцы будут наступать… Это ничего, что шуму моторов не слышно. Это объясняется тем, что танки подтянуты на исходные позиции еще до нашего прихода… Да, наступать они будут! – снова и настойчиво подтвердил Котов. – А за огонек благодарю, есть чем позабавиться. Теперь смотри там, если что…Знамя, обозы… Одним словом, на подполковника Одинцова не очень надейся. Культурный он, но нетвердый… Если что, командуй сам. Ну, вот и все. До свиданья!
Положив трубку, я вышел на улицу.
…………………………………………………………………………….
Немецкие орудия и минометы начали стрелять внезапно. Они обрушили свой огонь не по боевым порядкам, а по тылам полка. Потом, сокращая дистанцию стрельбы, они начали прочесывать всю полосу обороны полка с тыла и до траншей переднего края. А когда плотный немецкий огонь начал гулять по траншеям и окопам нашего полка, выползли из укрытий немецкие "Тигры". Много "Тигров". Вслед за ними затрещали бронемашины и суетливо, охватывая фланги нашей обороны, поползли многочисленные бронированные вездеходы с немецкой и румынской пехотой на борту.
Нам стало ясно, что немцы поставили своей задачей окружить Думбрэвицу и открыть себе дорогу на Боташаны. Связавшись с Котовым, сообщил ему свои наблюдения и догадки.
– Спасибо, – сказал он. – Я тоже так думаю о немецком плане. Немцы на наши позиции пока нажимают слабее, чем на позиции наших соседей. Боюсь за 106-й полк. Он уже однажды подвел нас. Помните декабрь 1943 года и деревню Новгородку?
Все это Котов говорил мне, конечно, шифром, придуманным нами самими для личных телефонных переговоров. – Одним словом, добавил он, будь что будь, но я буду сидеть крепко. Оставляю в силе все мои ранее вам отданные приказания. Прощайте!
"Почему он сказал мне прощайте? – подумал я, передавая трубку телефонисту. – Неужели у него так болезненно бьется в сердце тяжелое предчувствие? Нет, этого не может быть! Мы еще увидимся. Ведь и в Новгородке 22-го декабря 1943 года немцы и разъединяли нас и окружали нас, но мы все же выдержали, хотя и сильно подвел нас 106-й полк, оставив правофланговые позиции. Тяжело было там, но выдержали. Выдержим и здесь…"
– Вызовите мне минометную батарею! – приказал я телефонисту. – И танковую бригаду вызывайте. На оба телефона сразу вызывайте…
Батарея ответила мне немедленно. Отдав необходимые приказания и указав цели, я выслушал соображения командира батареи и потом снова подтвердил приказ Котова: "Сидеть крепко", что означало – биться до последнего человека.
Из танковой бригады мне ответили нескоро и ответили плохо.
– Имеем всего восемь, справиться не обещаю, но ни одной гулять домой не пущу.
Все это означало, что в бригаде, выдержавшей перед тем напряженные бои, осталось всего восемь годных к действию машин и что справиться с двумя сотнями немецких танков они не смогли, но и отступать не собирались. Биться до последней машины. Так решили танкисты.
Танки, грохоча, прошли мимо нашего КП и разместились за домами и в саду, позади левого фланга полка. Два танка прошли на главную улицу Думбрэвицы и стали в засаду.
– Немцы нажимают на позиции нашего полка! – возбужденно сообщил мне оперативный дежурный.
Да и сам я видел и слышал этот нажим. Над позициями полка вздыбились до самых облаков столбы черного дыма от разрывов снарядов и авиационных бомб. Над нашей обороной появились целые черные стаи немецких бомбардировщиков и истребителей.
– Радиограмма от Котова! – задыхаясь от волнения, подбежал ко мне командир радиовзвода. – Немедленно бросить розетку в "К".
"Бросить розетку в "К", – повторил я про себя. – Значит, противник прорвался в боевые порядки батальона Василия Савельевича Пацкова!"
Сердце мое сжалось до щемительной боли.
– Дайте резерв! – крикнул я телефонисту. – Резерв? Вариант "К". Исполнение немедленно! Да, немедленно!
Положив трубку телефона резерва, я потребовал соединить меня со 106-м полком, нашим левым соседом.
– Сидим! – ответил мне хвастливый голос из 106-го полка. – Мы отразили. Волна покатилась к вам… Держитесь, мы не выдадим…
Через полчаса после вступления в бой нашего резерва, мне удалось связаться с Котовым. Он был на НП батальона Пацкова.
– Выдержали, начальство, выдержали! – возбужденно бросил он в трубку. – Розетка попала в цель. Теперь дело за соседями. Ты видишь черные кудри в ценре обороны? Это горят пять немецких танков. Да, передай минометчикам, молодцы! Стреляли они отлично. Вижу сотни полторы немецких трупов. Целую роту накрыли. Так рад, что жрать захотел. Скажи Аладину, чтобы побольше прислал покушать…
Положив трубку, я облегченно вздохнул и вытер платком вспотевший лоб.
– Дайте бригаду! – сказал я телефонисту. Но в этот момент меня срочно вызвали к телефону левого соседа.
– Танки! Понимаете, немецкие танки! – хрипел в трубке испуганный голос. – Ничего сделать не можем. Батальоны отступают. Удержать невозможно. Советую и вам отойти за Херменештий! Мы там удержимся…
– Сволочь! – закричал я в трубку, но там прекратились всякие шорохи. Связь с левым соседом прервалась. – Дайте 27-й полк! – закричал я на телефониста, разозленный разговором с левым соседом.
27-й полк ответил сразу.
– Отходим! – коротко сообщили мне оттуда и больше не сказали ни слова, не ответили на мои позывные.
– Морев, ко мне! – крикнул я своего ординарца, решив было скакать на коне в штаб правого соседнего полка. – Подайте "Зорьку" к штабу.
Пока Морев седлал Зорьку, в районе нашего штаба стало не только невозможно сесть и ехать верхом, но и невозможно стало ползти. Немецкие пушки и минометы открыли по нас ураганный огонь. Несколько снарядов с визгом пронеслись прямо сквозь помещение штаба, обвалили угол в штабе, порвали телефонные провода и засыпали щебнем и пылью телефонистов.
У нас оставалась действующей только одна радиостанция. Вызвали дивизию. К микрофону подошел сам генерал-майор Богданов. Но не успел я ему изложить обстановку, как во дворе послышались крики и стрельба из автоматов.
– Спасайтесь, братцы! – кричали люди. – За нами гонятся немецкие "Тигры"!
Я выбежал из хаты и ужаснулся. Рассыпавшись, как стадо испуганных коров, бежали бойцы 106-го полка. Далеко за ними, еле маяча в тумане, виднелась серая башня немецкого танка. Из танка бил пулемет. Пули, рикошетя о стены и деревья, со звенящим визгом мчались в высоту, не принося никакого вреда.
– Задерживайте их, сукиных сынов! – закричал я на штабных офицеров и на автоматчиков штабной охраны. – Ложите их здесь, у нашего штаба. Будем обороняться!
Подполковник Одинцов, майор Тихонов, старший лейтенант Штейн, Тамбовцев, Гайриев, Кудрявцев, – все ядро штабной группы, бросились к пулеметам.
Силою оружия, многие бойцы и бронебойщики 106-го полка были остановлены и приняли оборону на рубеже нашего штаба в северной части Думбрэвица.
Огонь наших пушек и танков остановил продвижение немцев. Отступил и спрятался в лощину немецкий "Тигр". Наступило затишье. Но длилось оно всего несколько минут. Потом немцы ввели в действие до сотни машин и широким танковым серпом нависли над флангами нашего полка, оставленного на произвол и левым и правым соседями. Не приходила также обещанная помощь из дивизионных резервов. 22-й гвардейский воздушно-десантный полк был вынужден сдерживать напор двух румыно-немецких дивизий.
Несколько часов подряд на боевые порядки полка, вдвинутого в немецкие позиции, как нож в пузо, лезли немецкие танки и румынские пехотинцы. Снаряды жгли дома, бомбы вырывали с корнем деревья. В неравном бою горели танки поддерживавшей нас танковой бригады.
Черно-сизый дым затянул улицы, непроглядными тучами повис над селом. Стало темно, как ночью. Тяжело было дышать в удушливом пороховом дыму. Немецкие танки били теперь со всех сторон. Непрерывно налетали стаи немецких самолетов. Бой разыгрался в целое сражение, в котором мы решили умереть, но не отступить.
Часам к двум дня немцы сомкнули танковое кольцо вокруг боевых порядков нашего полка, отрезали штаб от боевых порядков и окружили его. В окружение попали также наши обозы и все остальное, чем располагал полк. Связь с майором Котовым я поддерживал только по радио.
– Обстановку сам понимаешь, – сказал мне Котов. – Приказываю прорваться со штабом из окружения. Спасите полковое знамя, минометы и обоз. Прощайте! Передайте Богданову, что Котов не отступил и не отступит…
На этом наш разговор прервался. В рацию Котова ударил осколок мины.
………………………………………………………………………….
Выполняя приказ командира полка, мы разрубили кольцо окружавших нас румынских солдат, выпустили из села обозы и минометы, отползли сами, огнем сдерживая натиск врага. Наши бронебойщики из полковой роты ПТР и бронебойщики 106-го полка, задержанные нами и посаженные в оборону, прекрасно работали. Они не подпустили к нам ни одну вражескую бронемашину. А когда немцы бросили против нас танки, мы уже успели занять оборону на танконедоступных кручах южнее деревни Херменештий.
В это же время майор Котов и командир батальона Василий Савельевич Пацков с боем прорвались из траншей на южной окраине Думбрэвицы к центру село и заняли всем полком оборону в каменных зданиях. Центром обороны стал боярский старинный дом с подвалами и чердаками, слуховыми окнами и башенками, со средневековыми бойницами.
Прошла новая напряженная ночь.
Все наши попытки связаться с Котовым кончились неудачей и потерей нескольких человек убитыми. Генерал-майор Богданов приказал подполковнику Одинцову принять на себя командование вышедшей из окружения частью полка и обещал прислать в помощь нам саперный батальон и пулеметную роту.
Наступило утро, но помощь к нам не смогла придти, так как немцы своим левым крылом ударили ночью на Ново-Херменештий и вынудили нашего командира дивизии направить именно туда предназначенные, было, для нас силы.
Продолжение следует
Евгений Белых для Кавикома
Наверх