ОЧЕРК 14. В РУМЫНИИ. Н. Белых. Продолжение.
Шум боя, долетавший до нас из Думбрэвицы, был в эти часы единственным информатором, что живет наш полк, борется и не сдается.
– Слышите, товарищи? – говорил я своим друзьям. – Слышите, наши бьются в окружении. Им труднее, чем нам. Держитесь до последнего. Немца на север не пустим.
– Держитесь, держитесь! – подбадривал меня по телефону генерал-майор Богданов со своего наблюдательного пункта. – Держитесь! Скоро мы тряхнем немца. Еще как тряхнем… Держитесь, я вижу. Ваше положение прочное...
Конечно, генерал видел другое. Он видел, что наше положение было очень непрочным. Но кстати сказанное бодрящее слово бодрило не только наших бойцов и офицеров, которым я передавал слова генерала. Оно бодрило и меня, хотя я твердо знал, что раньше 2-го мая мы немца не тряхнем…
Пьяные немцы и румыны оголтело лезли на наши жиденькие позиции. Почти в упор расстреливали вражеских солдат наши бойцы. Расстреливали их из винтовок и пулеметов, из автоматов и пистолетов. Потом мы произвели сами контратаку и захватили пленных. Этой дерзостью мы создали у противника преувеличенное представление о наших силах, что во многом помогло нам: враг становился менее нахальным и более осторожным. А для нас это означало почти самое главное: нам нужно было выиграть время. Время теперь работало на нас.
Издалека, стараниями генерала Богданова, нас поддержал какой-то артиллерийский полк. Сотни вражеских солдат залегли в поле, не желая идти на смертоносные бугры, занятые нами по краям оврага. Тогда сзади начали наезжать на них немецкие танки и бронемашины, угрожая раздавить своих солдат, если они не пойдут в атаку на наши позиции. Оказавшись под угрозой неминуемой смерти под колесами и гусеницами своих машин, немецкие и румынские солдаты встали и с дикими криками помчались на нас. Тогда огонь пулеметов, винтовок и автоматов начал косить их, а артиллерия поддерживавшего нас полка ударила бронебойными снарядами по танкам и бронемашинам врага, загоняя их за холмы и на обратные скаты.
И так весь день.
Немецкие самолеты сперва клевали нас непрерывно, но в середине дня над полем боя появились наши самолеты и небо было очищено от вражеских машин.
В Думбрэвице немецкие танки прорвались в центр круговой обороны полка и окружили огромный боярский дом. Они били по нему из орудий и пулеметов. Били долго и упорно до полного израсходования боекомплекта. Потом, когда дом весь окутывался дымом, огнем и пылью, танки подползали вплотную к выбитым окнам. Танкисты открывали люки.
– Рус, сопротивляйся бесполезен! – высовываясь из танков, кричали они. – Иди в плен. У нас будет гут!
– По фашистам, огонь! – командовал Котов или Пацков.
Они командовали попеременно и оба охрипли, надорвав горло в этом грохоте, едком дыму и пыли. Им нестерпимо хотелось пить. Но воды не было. И когда, под вечер уже, начался дождь, они обрадовались тому, что немецкие снаряды пробили крышу и потолок здания: через большую рваную дыру дождевая вода падала в дом и они ловили ее ртами, промачивали горло. Потом майор Котов приказал собирать воду в консервные банки и по нескольку глотков распределять между страдающими от жажды бойцами.
Получив отказ сдаться и потеряв под огнем русских несколько танкистов, немецкие танки отползли за стены других домов и потом ушли за снарядами. Через час они снова возвратились и снова начали ожесточенно бить по зданию из орудий и пулеметов.
Пять суток длился бой. Половина наших товарищей легла костьми, обагрила своей горячей кровью землю Ясского уезда Румынии. Другая половина жила и билась, изнывая от напряжения, от недоедания и жажды, от бессонно проведенных суток и суток.
На шестую ночь удалось световыми сигналами передать приказ Котову о необходимости прорваться из окружения. На завтра должно было начаться наше наступление и пребывание полка в Думбрэвице, принесшее колоссальную пользу армии генерала Шумилова, теперь становилось помехой в работе нашей артиллерии.
…………………………………………………………………………..
В огромном боярском доме в центре Думбрэвицы установились свои законы: никто не имел права кашлять или громко разговаривать. Никто не мог стучать сапогами и нарушать тишину. Немцы находились в пятнадцати метрах за колючей проволокой, которой они обнесли дом со всех сторон. Немцев надо было обмануть тишиной.
С наступлением темноты гвардейцы бесшумно подтянулись к выходу. Майор Котов лично прошел по всем комнатам и подвала. Он строго предупредил людей о необходимости соблюдать беззвучие.
– Если ранят кого, и тогда молчи! – говорил он. – Стисни зубы и молчи. Только в тишине будет наше спасение и наш успех.
Охотники пробрались за проволоку и зарезали ножами находившихся там немецких часовых, передали приказ Котова всем другим командирам и красноармейцам, сидевшим в обороне в других домах. Выход из окружения, вот что стало сейчас главной задачей. Сигнал к началу действия – удар в чугунное било. Удар ежечасно производил вражеский часовой на южной окраине Думбрэвицы. Этим ударом и решил воспользоваться майор Котов в качестве сигнала к действию.
Было темно и мглисто.
От напряжения у бойцов и офицеров звенело в ушах. От голода сводило живот, кружилась голова.
– Бу-у-ум, бу-у-ум! – прозвучали удары о чугунное било и замерли в сыром воздухе эти чугунные звуки.
– Пора! – прошептал Котов стоявшему рядом с ним Пацкову и переступил порог.
– Пора! – повторил шепотом условленный сигнал Пацков на ухо ближайшему бойцу.
–Пора! – повторили следующие за бойцом люди. И это слово прошло по живому человеческому проводу, как ток по кабелю электрического телеграфа.
Каждый из бойцов и командиров знал, что именно надо делать ему и в каком месте.
Тишина обманула врагов.
За одну минуту были вырезаны почти все немецкие и румынские посты у проволоки и полк устремился на северо-восток. Он прокладывал себе дорогу через немецкие окопы исключительно ножом и штыком. Этому приему боя десантники были обучены еще во Внуково под Москвою.
Внезапно завопил румынский солдат не до смерти пораженный в траншее штыком. И тогда поднялся крик и шум по всей немецкой обороне.
– Рус, рус, рус! – вопили солдаты и стреляли, куда попало.
Паника охватила вражеских солдат. Ударили немецкие минометы, ударили орудия. Направление полета трассирующих немецких снарядов лучше компаса показывало, куда надо было идти нашему полку. Немцы стреляли из орудий по нашим позициям, не разобравшись в том, что же произошло в тылу их обороны.
Воспользовавшись паникой в стане врага, наш полк прорвал окружение и к утру вышел к своим войскам.
И вот мы снова встретились с майором Котовым. Похудевший, с ввалившимися бледно-голубыми глазами, с мохнатыми грязными скулами и мертвенной бледностью на исхудалом лице, он молча распростер объятия и прижал меня к своей груди. Мы трижды поцеловались с ним. И на своих губах я ощутил горькую соль и его и своих слез.
– Слава, герою и героям! – воскликнул я, тряся и пожимая руки Котова, Пацкова и других, вырвавшихся из вражеского пекла и умноживших славу нашего полка.
– Тебе, начальство, тоже спасибо! – глотая слезы, сказал Котов. – Ты сохранил штаб, спас знамя полка, без чего полк перестал бы существовать.
…………………………………………………………………………..
И пусть дети наши, пусть молодые потомки нашего поколения знают, что смелость и решительная страсть в борьбе за Родину почти равны бессмертию и хранят людей от снарядов и пуль крепче любой брони.
…………………………………………………………………………..
Днем первого мая нашему полку было приказано выйти во второй эшелон дивизии, привести себя в порядок и немного отдохнуть.
Навстречу нам, подвозя боеприпасы в первый эшелон, по грязной дороге с трудом катились тяжело груженные подводы. На арбах сидели румыны в широкополых коричневых шляпах и в грубошерстных серых свитерах, с длинными хворостинами в руках.
Волы, хмуро угнув головы, медленно шагали по дороге, скользкой от дождя. Над широкими холками желто-пегих волов качалось толстое новое ярмо, начисто обмытое дождем. Рядом с арбами, держа винтовки на ремень, шли красноармейцы.
– Гони волов, как следует! – покрикивали они на ездовых. – Чего тащитесь, как на похоронах?
Румыны, обернувшись бородатыми лицами к красноармейцам, что-то бормотали в ответ и хворостинами показывали на вспотевшие и натруженные шеи волов: "Утомились, мол, животные, не могут идти быстрее".
Вдруг из-за ближнего леса послышался свистящий грохот. Румыны оживились. Показывая своими гишушке, то есть кнутами-хворостинами, в небо на мелькавшие там огненные челноки, они вскрикивали:
– Русешти Катюш, русешти Катюш!
Да, это работала "Катюша", машина Костикова. Она вела пока только пробный огонь. Она готовилась жарким огнем своим очистить Румынию от немецкой нечисти и от румынского реакционного феодализма.
Румыния! Здесь живые феодальные фрески попадались нам на каждом шагу. Вот они, их никогда не забыть.
Старик-румын в посконной белой рубахе и белых штанах-макаронах шагал по узкой полоске земли за неуклюжим плугом, который с трудом тащил сухоребрый старый вол. Шляпа старика задралась и сползла на морщинистый коричневый затылок.
Рядом с узкой полоской царана раскинулось широкое боярское поле с виноградником и с беседкой на углу, с обширным садом возле поля и с красивыми хоромами в саду.
За садом снова тянулись бесконечно длинные, в метр шириной, грустные полоски румынских царан. Фамильные гербы на боярских хоромах. Зеркальные двери и позолоченные балясины веранд, а рядом – заткнутые тряпицами окна курных крестьянских избушек, хозяева которых не в состоянии заплатить налог за дым из трубы…
Для искоренения этого контраста, действительно, нужен огонь и огонь. Не под силу нынешним примариям во главе со старыми примариями перестроить румынскую жизнь. Не могут это сделать и нынешние шеф-дисикторы, уполномоченные деревенских двадцатидворок – обязанные заботиться о хозяйстве. Ведь и заботиться то пока не о чем. Слишком призрачно хозяйство у румынского крестьянина.
Логика событий ведет к тому, что Румыния должна стать демократической, иначе она будет никакой, погибнет, как государство.
……………………………………………………………………………
В ночь заняли боевой порядок юго-западнее Херменештий. Штаб полка мы разместили в окопе под стогом овсяной соломы.
С горы "Сердце" немцы били по нас из орудий. Стог дрожал от взрыва снарядов, осколки звенели и жужжали над окопом, шипели в лужах.
Не знаю почему, пришла мне в эти минуты на память трехлетняя давность. Вспомнился лагерь в лесу. Вспомнилось прощание с женой.
До войны многие писатели, не знавшие и не переживавшие войну, трудились до пота и придумывали своим героям различные чувства и мысли, будто бы волновавшие их перед боем или в самом бою. Они писали, придумывая и выдумывая. И поэтому я не имею права сейчас не написать о том, что действительно передумал и пережил. Странно. Переживаемое в эти минуты оформилось у меня в виде виршей:
Пройдут года,
Забудутся цветы
И синие скамьи,
Забудем лагерь под Клюквой.
Но сердце сохранит всегда
Твои милые черты
И карих глаз огни,
И блеск зубов
В улыбке дорогой.
Сумрак ночи на дубы ложился
И мокла от росы трава.
Я с тобой простился,
Когда за лес ушла луна.
– Придешь?
– Приду.
И вот, ты ждешь,
А любой снаряд
Стережет мою судьбу…
Почему пришли мне в память эти строки? Почему я записал в свою тетрадь? Но разве кто в состоянии объяснить каждый шаг и поведение человека под визгом снарядов? Вот, например, когда мы прорывались из окружения в Думбрэвице, подполковник Одинцов нашел все же и в эти минуты возможность нагнуться и поднять лупоглазую линзу, при помощи которой немецкие солдаты прикуривали от солнца. И нагнулся он в тот самый момент, когда немецкая бронемашина шла у него почти по пяткам. Не лучше ли принять данные факты без объяснений. Ведь война бывает не каждый день.
……………………………………………………………………………
Ночь под 2-е мая была холодной. На дне глубоких окопов, прикрытых палатками, солдаты жгли небольшие костры и грели над ними руки. Издали окопы на скате холма казались розоватыми зигзагами, над которыми мигало слабое зарево костров и вставали большие черные тени, когда кто-либо из солдат прикрывал костер полой шинели, чтобы согреть колени или вставал над бруствером и смотрел в ночь.
В пять часов утра за нашей спиной застонал лес, загудел и зазвенел воздух. Над нашими головами загорелись зарницы нашей мести врагу. Грохочущий поток огня обрушился на Думбрэвицу. Два часа испытывал он крепость немецких и румынских дивизий. На третьем часу наши войска снова пришли в разрушенную и сожженную Думбрэвицу. И невольно руки воинов, проходивших мимо развалин боярского дома, тянулись к пилоткам и обнажали головы. Здесь был обагренный кровью бастион храбрецов – гвардейцев 22-го полка. Красный щебень и серый песок руин рассказывали о жестоком бое русских солдат за честь Родины, за славу полка и русского оружия.
…………………………………………………………………………..
К десятому мая потеплело. Зацвели вишни, черешни, урюки, груши, яблони и грецкие орехи. Запах цветов и трав напоил воздух и стал пряным, пьянящим и волнующим. Месяц май, месяц любви и сердечных треволнений. Для нас он стал еще и месяцем взволнованной души. Радио приносило нам из Москвы одно за другим незабываемые сообщения.
9 мая 1944 года войска 4-го Украинского Фронта и отдельной Приморской армии штурмом взяли Севастополь. В Москве 15 мая вступила в строй станция метро "Электрозаводская" на Покровском радиусе. Оформление новой станции посвящено советскому тылу, помогающему нам громить противника на фронте. Родина моя не только живет, но и процветает и мне стало казаться, что смерть не посмеет оборвать и мою жизнь, ибо я нестерпимо хочу придти с победой на улицы нашей столицы и опуститься в метро, чтобы своими глазами посмотреть творение военных лет, полюбоваться белым прохоро-баландинским мрамором и красным мрамором "сальети", чтобы пройтись по темному граниту пола "электрозаводского вестибюля", пощупать пальцами золотисто-бронзовые решетки в среднем зале, взглянуть в глаза четырнадцати барельефам скульптора Мотовилова, посвященным строителям танков и самолетов, металлургам и нефтяникам.
………………………………………………………………………….
17 мая полк занял новую румынскую деревню. Из румынских хат, разбросанных по крутым лобастым буграм и над обрывами глубоких оврагов, смотрели просунутые через окна конские вороные головы. Немцы не успели увезти с собой лошадей, и они остались в хатах, превращенных в конюшни. Лошади пронзительным ржанием не то приветствовали нас на своем лошадином языке, не то негодовали, что мы пришли и прогнали их недавних хозяев.
У крылечек и на широких глинобитных завалинках стояли плетеные из хвороста стулья с круглыми спинками и продавленными сиденьями, под которыми висели пучки хворостяных жил.
Точно первый пушистый снег в начале зимы, белели во дворах перья, рассыпанные немцами из вспоротых животов подушек и перин. Шевелились прилипшие к грязи легкие белые пушинки.
Мы проехали до кладбища и спрятались от снарядов за толстыми церковными стенами. Безмолвно стояли на кладбище серые каменные кресты, поставленные целый век тому назад. Серели гранитные намогильные плиты, ущербленные и поцарапанные стальными когтями войны. В стенах глубоких траншей, как перерубленные топорами древесные корни, торчали концы желтых человеческих костей. Меж кустов сирени и под кудрявыми кронами широких каштанов лежали убитые немцы и румыны, валялись немецкие погоны, куски шинелей в запекшейся крови, смятые папиросные коробки, медные зажигалки и желтые груды стреляных гильз.
Здесь ударил пробный молот нашего наступления. То ли будет, когда начнется генеральный удар. А мы к нему готовимся ежедневно и ежечасно.
………………………………………………………………………….
Ночью под 2-е июня я получил приказ явиться со своими помощниками на учение.
На огромной корупции (румынская повозка) всем штабом двинулись мы в путь. В приказе предлагалось нам прибыть на северную окраину Белушешчий, а в действительности надо – на северную окраину деревни Тодирешчий, где мы и нашли остальных офицеров соседних полков.
Ошибка штадива, если знать особенности расположения румынских сел, вполне извинительна. Многие румынские села расположены наподобие раскрытой папиросницы – одна половина с одним, а другая – с другим наименованием. Не трудно спутать: сто метров ближе – северная окраина Белушешчий, сто метров дальше – северная окраина Тодирешчий. Кроме того, между селами нет никакого разрыва. Даже изгороди из колючей проволоки и хворостяных плетней тянутся здесь непрерывной цепью.
У боярского обширного дома толпилась большая группа офицеров, ожидавших начальника штаба дивизии подполковника Некрасова. Одни закуривали папиросы, другие оживленно беседовали, третьи заигрывали с девчатами из медсанбата, четвертые окружили незадачливого "казака" в серой папахе и с красными лампасами на широких голубых штанах. Хохоча и крича, они старались вытащить саблю из ножны "казака", но им это долго не удавалось.
"Казак", ординарец одного из тыловых офицеров, любивший пофорсить пестротой и пышностью внешнего убранства, сопротивлялся из всех сил. Но четверо офицеров вцепились в его ножну, трое – за эфес сабли с шелковым мохрастым темляком, двое – за плечи и двое – за руки "казака".
И… бац! Клинок со скрежетом вылетел из ножны. На сверкающей стали, будто засохшие пятна крови, краснели шершавые бугорки запущенной ржавчины. Вот почему для изъятия клинка из ножны потребовалась сила целого взвода настойчивых и подготовленных ко всему фронтовых офицеров.
Подошел как раз начальник штаба дивизии. Хмурый, темнолицый и широкоплечий. Он внимательно осмотрел карими глазами клинок, потом посмотрел на сконфуженного "казака", прошептал что-то потрескавшимися от ветра губами и потом сердито рявкнул:
– Десять суток гауптвахты! Отправиться немедленно…
…………………………………………………………………………..
Дом, в котором нам предстояло провести учебную работу над оперативными документами, оказался достойным нашего внимания и я решил описать его в своих записках.
В стеклянном коридоре, опоясывавшем весь дом, было светло. Но во внутренних комнатах с очень узкими окнами царил полумрак. Создавалось впечатление, что дом был всунут во второй дом наподобие двустенной коробки.
Под потолком внутренних комнат вился темный орнамент из гипсовых листьев и початок кукурузы. На гладких белых стенах лежала серая пудра пыли, по углам шевелилась паутина.
В каждой комнате большие стеклянные двери и кирпичное строеньице в углу, похожее на древний камин.
На деревянных полах, разлинованных цветными шнурами узких прокладочек, играли радужные пятна света, прошедшего через разноцветные стекла узорчатых фигурных окон.
Везде фигурность, замысловатость, – отражение замысловатой жизни людей с феодальными вкусами и традициями, дожившими до нашего века индустриальных бурь и величайшей мировой войны.
Сосны под окнами дома, сосновая роща невдалеке. Светло-зеленые помпоны на кончиках веточек сделали эти сосны похожими на кокетливых боярынь, недавних обитателей дома, бежавших теперь к Бухаресту.
К северу от дома – раскинулись службы. Тут и каменные амбары с подвалами для хранения вина, и кукурузные хранилища, и скотные сараи и каретный двор с разбитыми каретами.
За службами синели леса, синели горы и горы. Преддверие Карпат.
Странный край остатков дикости и полноводной нищеты, рядом с которыми и на их фоне, как новые бархатные заплатки на ветхой сермяге, ужились изысканный уют и сказочная нега правящих классов, стремящихся походить на весь цивилизованный мир, но стесняющихся быть румынами.
Это видно даже по тому, что в забитых и не тронутых Красной Армией книжных шкафах в доме были французские, английские, немецкие, японские, даже китайские издания, но не было ни одной книги румынского Садовяну, а среди вороха нот и партитур, сваленных в лакированный вишневый ящик, мы не нашли ни одной с именем известного всему миру румынского музыканта Г. Энеску. Он был пока в эмиграции, а его творчество – в забытьи.
Невдалеке от дома зияла воронка от прилетевшего с востока снаряда. От него брызнули тогда стальные осколки и на белой кирпичной стене образовались красные язвы и царапины.
В вековечном обозлении против бояр, какой-то румынский крестьянин поддел железным ломом резной карниз дома и завернул его кверху вместе с сизыми листами кровельного железа. И лом торчал в изувеченном карнизе дома, как гарпун в боку кашалота.
Во дворе валялась "универсальная румынская мельница" – деревянная ступа, удивительно похожая на виденную мною в детстве ступу в нашей семье. И никто, помню, не мог сказать, сколько лет этой ступе. Возможно, была она выдолблена во времена Мамая, когда понятие "Мельница" исчезло из обихода людей.
……………………………………………………………………………
Утром 7 июня мы узнали, что вчера на заре военно-морские силы союзников, возглавляемые американским генералом Дуайтом Эйзенхауэром, высадились на северном побережье Франции и открыли второй фронт в Европе.
Мы с командиром полка пошли в траншеи к бойцам и приказали всем нашим огневым средствам отметить открытие второго фронта пятиминутным огневым налетом на немецкую оборону.
Над нашей траншеей, ведущей на полковой НП, мягко шелестели мясистые листья урюков, похожие на широкие свиные уши. Плоды зелеными помпонами качались на ветвях, падали на дно траншеи, подрезанные пулями или осколками и мы вдавливали их в сырой глинистый грунт. Они были пока кислы до предела.
Один из наших батальонов, охваченный общим порывом, произвел вылазку и захватил пленных. Они оказались из 46 пехотной дивизии немцев и рассказали нам интересные данные об истории своей дивизии.
Ее били русские войска у Могилев-Подольска, у Каховки, под Севастополем, под Туапсе. Первый командир ее, генерал Ребке порябел от горьких переживаний. На третьем году войны дивизия оказалась на исходных позициях, с которых 22 июня 1941 года двинулась в поход на Россию. Она имела тогда на своем знамени опознавательный символ – большой черный сапог на белом фоне. Потом знак сапога был заменен поэтическим прыгающим оленем. Олень, как лед под лучами солнца, таял по мере военных неудач дивизии на восточном фронте.
Сперва исчезло туловище, потом голова. Остались одни красивые оленьи рога. К июню 1944 года не осталось и рог на белом потрепанном штандарте дивизии, не осталось в живых и ни одного старого гренадера. И теперь новый командир дивизии генерал-майор Энгель готовил дивизию к переходу с румынского фронта на Белорусский и требовал от солдат "тотальников" подвигов, чтобы завоевать для дивизионного штандарта утерянное право хотя на оленью голову.
– Мы не хочем, – заявляли нам солдаты Энгеля. – Гут руссише гефангеншафт, плен…
Что будет с самим генерал-майором Энгель, увидим…
…………………………………………………………………………..
В конце июля, когда наш полк стоял в обороне на горе Ходора у реки Бахлуй, начальник штаба 7-й гвардейской армии генерал-майор Лукин созвал начальников штабов полков.
Собрались мы у недостроенной церкви на горе Котнарий, откуда хорошо были видны немецкие позиции.
Сюда прибыл и подполковник Некрасов. Злой, не выспавшийся, он не говорил с людьми, а рвал, будто лаял.
Потом приехал генерал-майор Лукин. Кареглазый интеллигентный мужчина с красным мясистым носом, седеющими темно-русыми волосами и широким ртом, заполненным металлическими зубами, он был одет в темно-зеленый китель и в голубые галифе с красным лампасом. На ногах его были крохотные хромовые сапоги со звонкими золотистыми шпорами.
Прочитав интересную лекцию о секретном управлении войсками, он уселся на скамью в тени яблонь и груш, завязал с нами задушевную товарищескую беседу.
Рассказал он и о себе. Интересно рассказывал, как книгу читал. Он рассказал нам, как во время гражданской войны был военным комендантом Луги, как в Сталинграде беседовал с пленным немецким фельдмаршалом Паулюсом. И о том рассказал, как на глазах Паулюса наши солдаты ободрали кожу с сидений легковой немецкой автомашины, чтобы подчеркнуть этим размер немецкого поражения и оттенить древнюю истину, что "победителей враги не судят".
Во время рассказа генерал Лукин вел себя возбужденно, будто что предчувствуя или скрывая от нас волновавшую его мысль.
Он постукивал пальцем о стол, чесал ногтем свои узкие порыжевшие брови, дергал плечами. Золотой погон его посверкивал при этом, отражая солнечные лучи, падавшие сквозь шевелившуюся листву яблонь.
– Товарищ генерал-майор, разрешите к вам обратиться? – звонким голосом прокричал подошедший к столу тоненький молодой лейтенант с серыми глазами и золотистым пушком над тонкой красной губой. – Принято сообщение из Москвы. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 29 июля, товарищ Сталин награжден Орденом "Победа"…
Генерал рывком встал.
Будто поднятые ветром, вскочили и мы.
И долго в румынском саду, на горе Котнарий, откуда были хорошо видны немецкие позиции, гремели наши аплодисменты.
– Наши войска, – сказал Лукин, – заняли Седлец и Луков, вышли на ближние подступы к Варшаве. Победа, товарищи, близка. Скоро и мы устремимся к Бухаресту…
………………………………………………………………………….
Вечером 17 августа светила полная луна, ныряя в облаках, точно золотая монета в грязных хлопьях старьевщика. Немцы не стреляли, и мы наслаждаясь лимонным запахом незрелых грецких орехов, слушали по радио Москву.
"…Северо-западнее Мариамполь, – читал диктор приподнятым и немного торжественным голосом, – наши войска вышли к границе Восточной Пруссии по реке Шешупа…"
………………………………………………………………………….
А двадцатого августа на рассвете и в Румынии начался налет нашей авиации, гул артиллерийской канонады потряс горы, овраги, холмы и леса.
Войска 2-го и 3-го Украинских Фронтов начали Ясско-Кишиневскую операцию, перешли в Генеральное наступление против Румынии. И на третьи сутки она капитулировала. Не капитулировать было нельзя.
Россия и ее Красная Армия перевернули в эти дни новую страницу мировой истории.
Апрель – август, 1944 года.
Румыния.
Евгений Белых для Кавикома.
Наверх