ОЧЕРК 15. В ТРИ ДЕСЯТЬ ПО ГОРЬКОВСКОМУ. Н. Белых. Продолжение.
На фото преподаватель военной истории Белых Николай Никифорович в первом ряду (сидит на полу) справа.
В детстве пришлось мне слышать рассказ учительницы Лидии Васильевны Шаталовой о том, будто бы, изгнав поляков из Москвы, князь Пожарский и нижегородский староста Минин взошли на Сухареву башню и с высоты этой сизой четырехугольной громады искрящимися глазами радостно посмотрели на освобожденную Москву.
Может быть, в жизни было по иному, чем рассказывала нам учительница, но мы всегда благодарили ее за теплое посредничество между нами и прошлыми веками родной земли. По ее рассказам мы составили себе представление о достопримечательностях нашей столицы. Она рассказала нам о храме Василия Блаженного с его многочисленными куполами и радужной зубчатой центральной главой, похожей на фигурную пробку одеколонного флакона. Она рассказывала и о Симоновом монастыре с платформой у колокольни, откуда встарь москвичи тревожно наблюдали за черными тучами приближающихся с юга татарских орд. Говорила она и о Воробьевых горах и о многом другом. Впоследствии я узнал, что, увлекшись рассказами о Москве, Лидия Васильевна произвела временные смещения и повествовала нам о более поздних достопримечательностях столицы, не имевших еще места во времени Минина. Она рассказала, например, о Петровском театре с плоской кровлей и портиком с вознесенным над ним алебастровым Апполоном, который, стоя на одной ноге в алебастровой колеснице, твердо управлял тройкой рьяных алебастровых коней…
По ассоциации моих дум о Родине, все это вспомнилось мне в момент, когда с взволнованным трепетом в сердце проходил я через широко распахнутые башенные ворота во внутрь Горьковского Кремля. Чем объяснить эту взволнованность, этот трепет сердца? Думается мне, что очень дорога нам слава прошлого, без которой не было бы и сегодняшней громовой славы России, и в этом все объяснение.
Во дворе Кремля было сыро. Серые асфальтовые дорожки ручьями текли мимо молодых елей и сосенок, напоминавших своей колючей зеленью двор Московского Кремля. Только не было здесь московской строгости и московской пестроты зданий. Здесь меньше, чем в Москве, пахло стариной. Здание обкома партии и облисполкома – вполне современные здания, входящие в ансамбль построек Горьковского Кремля. Плоскостенные и не обремененные лепными скульптурными украшениями, с глубоко изрезанными углами и с многочисленными переплетами широких окон и стеклянных веранд, они напоминали даже своим видом легкие постройки южных приморских городов.
Но дальше, за этими домами, дохнула на меня многовековая старина. Слева тянулось длинное сумрачное каменное здание. Местами оно было в два, местами – в три этажа. Заплесневелые, позеленевшие кирпичи фундаментов и железные решетки в глубоких окнах. За решетками мерцали угрюмой чернотой старинные стекла.
В давние времена здесь был застенок. В мрачных комнатах, освещенных трепетным светом факелов, однотонно скрипели дыбы и воеводский палач не спеша опускал свистящий кнут на голую спину пытаемого. И мне стало жутко и душно в этом тихом теперь и холодном дворе. Я прошел к одному из контрфорсов и взобрался на кремлевскую стену. Эту стену строили русские люди по планам итальянского зодчего Франческо в начале XVI века. И она, смотрясь в воды Волги и Оки, выдержала невзгоды столетий и святыми камнями своими рассказывает нам о доблести предков наших и вдохновляет нас на ратные и трудовые подвиги.
Высоки и грозны были кремлевские стены Нижнего Новгорода, крут и высок здесь берег Волги. Русские умели выбирать место для оборон, как и умеют наступать против своих врагов.
…………………………………………………………………………..
На кремлевской стене мне не удалось побыть вволю, так как строгий и настойчивый охранник, появившийся вдруг рядом со мною на стене, потребовал сойти вниз.
– Запрещено разгуливать здесь, – сказал он. – Несчастный случай может произойти, а реставрацию мы еще не сделали…
Из этого объяснения я понял, что трехвековой возраст Кремля дает себя знать. Старик нуждается в омоложении и Горьковский горсовет не должен пожалеть на это средств. Но со стены мне пришлось все же уйти. И ушел я на берег Волги.
Я уже со стены видел, что крут и высок этот берег. Трехэтажные казармы, расположенные у его подножья, казались мне с высоты берега маленькими и ничтожными. Стоя у кремлевской стены, я чувствовал себя по отношению к этим казармам как человек, находящийся на тридцатом этаже небоскреба.
Правее меня, на откосе, торчало деревянное здание с островерхой кровлей и двумя деревянными башенками. Это бывший ресторан охотников. Любили здесь волжские охотники выпить и закусить, а потом похвастать друг перед другом, рассказать были и небылицы, без чего настоящие охотники не могли жить.
Широкая, не песенная, а настоящая живая Волга, покрытая льдом с темнеющей полосой воды у берега, серела внизу. В тумане утопал противоположный берег и еле маячили там кустарники, чернели домики рыбаков, чернели редкие деревья.
Сквозь туман казалось все это будто бы утонувшим в мутной воде. Немногие художники умеют так писать свои картины. Но и они никогда не достигнут в своем искусстве подобного обворожительного совершенства, и кистью своей не превзойдут прелести волжской натуры, которая столь глубоко взволновала меня и оказалась милее самой лучшей фантазии и гениального художественного вымысла. В этом видении двигалась и горела жизнь, порождавшая в моей душе крылатую грезу о завтрашнем дне. Впервые, пожалуй, я видел здесь натуру, так удачно конкурирующую с живописью. Определяющую роль играло пространство и расстояние, при котором иллюзия достигала классического предела. И, наверное, подойди я ближе к противоположному берегу Волги, видение потеряло бы свою поэтическую обворожительность, и в нем угасла бы жизнь…
…………………………………………………………………………..
На площади Минина и Пожарского необычно громко затрещал мотоцикл. Я оглянулся, но ничего не увидел. Закрывая от моего взора всю площадь, спиной к Волге стоял высокий памятник Валерию Чкалову. Огромный, голубоватый Валерий смотрел на площадь. Не так любил стоять он при жизни. Живой Чкалов стоял на крутом волжском берегу и смотрел на могучие воды. И вид Волги рождал в нем жажду одоления стихии пространства. Ему казалось тогда, что крылатым взмахом своих рук он может отделиться от земли, пролететь над Волгой, облететь весь земной шар. Потом он летал на стальных крыльях советской авиации и погиб, как горьковский сокол. Рожденный летать и умирает в небе.
Долго стоял я у памятника великому летчику, но так и не понял, зачем повернули мертвого Чкалова спиной к Волге? Никаких других мотивов, кроме традиционной дани сценическому такту, обязывающему артиста быть лицом к публике, здесь нет. Ну что ж, заставили Чкалова повернуться лицом к гуляющей на площади публике! Восторжествовала сцена, но насколько упала символическая значимость памятника! Погас символический пламень! И чтобы вновь зажечь его, памятник Чкалову надо повернуть лицом к Волге. Валерий любил бурю жизни и меньше всего хотел бы вечно смотреть на городскую площадь, дисциплинируемую милиционерами и круглыми указателями допускаемых скоростей движения коммунального транспорта.
Не встретилось бы большой технической трудности повернуть памятник лицом к Волге. Не будут при этом нарушены никакие пропорции: черно-мраморный пьедестал памятника цилиндричен. Но идея памятника станет тогда иной, настоящей: бессмертное дерзновение и неутолимая жажда одолеть стихию природы, стихию пространств. Именно это всегда влекло Чкалова на подвиг, было сущностью его характера.
…………………………………………………………………………..
Далее я не знал, куда мне идти, что посмотреть. Город, огромный и разбросанный, лежал передо мной как не прочитанная большая интересная книга. И читать бы ее и читать, но день клонился к концу, а были прочитаны лишь первые страницы, взволновавшие меня сильнее самых знаменитых романов. Но все же в этот день я успел побывать и в стенах, где проходило детство Алексея Максимовича Горького.
На трамвае спустились мы под гору, миновали Лыковую дамбу, соединяющую Свердловский и Куйбышевский районы (Здесь, похороненная под земляной насыпью и заключенная в канализационные трубы, как и московская речка Неглинная, под землей текла знаменитая речка Почайна), и через Добролюбовскую улицу попали в древнейшие кварталы города. На Краснофлотской улице (до 1918 года она называлась Ильинкой) я и один из моих товарищей, встреченный в трамвае, вышли из вагона, а вскоре оказались на Почтовом съезде в приземистом одноэтажном домике пепельно-розового цвета с нахлобученной кровлей и с выпученными, как глаза у рака, мутными окнами.
В бытовом музее детства Максима Горького, известном под названием домика Каширина, мы встретили огромного человека, напоминающего своей внешностью самого Горького. Широкоплечий, на целый метр выше каждого из нас, седой и усатый, он показался мне сначала очень угрюмым и сердитым. Но прошло несколько минут и от первого впечатления ничего не осталось. Товарищ Хитровский оказался веселым, юмористически настроенным человеком, в котором так удачно сочетались горьковская внешняя суровость и горьковская постоянная радость жизни. С ним и прошли мы по домику-музею.
Две небольших комнаты, кухня и сени – вот и весь дом. В кухне, занимая всю левую половину, теснилась печь. Обыкновенная большая русская печь, какую знал я и видел с детства в своей родной избе.
У порога стояло деревянное ведро с водой и розгами, которыми ежесубботно дед Каширин сек своих внуков перед тем, как отправиться к всенощной службе в храм.
Через парадную комнату деда Каширина мы прошли в комнату Акулины Ивановны, бабушки Горького. Деревянная кровать с периной, стеганным одеялом и горой подушек занимала более половины всей комнаты. Неподалеку стоял обитый железом сундук, о котором упоминал Горький в своем "Детстве". Играясь на этом сундуке, маленький Алеша переживал постоянную тревогу и боялся, что спину ему срежет когда-нибудь медный сверкающий маятник часов, висевших над сундуком на оклеенной зелеными обоями стене. И по сей день висят на стене эти старинные часы с тяжелыми гирями и устрашающе большим маятником.
В этой комнате Акулина Ивановна рассказывала своему внуку, будущему гениальному писателю, чудесные русские сказки, животворно повлиявшие на характер и на творчество Горького.
Уходя из домика-музея, я уносил в своем сердце новое чувство и новые мысли о Горьком, как о человеке, который действительно вышел из жизни, из народа. Он знал боль и горечь розги, знал тесноту комнатушек, давивших своими стенами большую семью. И поэтому он так страстно хотел простора для всех тружеников планеты, хотел свободы и жизни. Он был человечным человеком и в комнате своей бабушки, и на сундуке, и на скамейке под розгой деда, и на просторе целой планеты, овеянной его славой. Да, название волжского города именем Горького вполне органично: они оба великаны и достойны друг друга.
…………………………………………………………………………..
Лишь вечером возвратился я в Тобольские казармы. Было девятнадцать часов срок пять минут 27 апреля 1945 года. В комнате перезванивали позывные Москвы.
– Тише, – полушепотом предупредили меня товарищи, едва я переступил порог. – Сейчас будет передано важное сообщение…
На носках, стараясь не стукнуть, прошел я к пустому стулу и уселся под самым репродуктором. Прошла томительная минута ожидания. Замерли серебряные перезвоны и торжественный голос диктора возвестил всему миру приказ № 346 маршала Советского Союза Сталина о том, что войска Первого Украинского Фронта и союзные нам англо-американские войска ударом с запада и востока рассекли фронт немецких войск и 25 апреля в 13 часов 30 минут соединились в центре Германии, в районе Торгау на Эльбе…
В этот вечер в Горьковском Краснознаменном Военно-Политическом Училище имени Фрунзе шло ликование. Во дворе заливалась гармоника, гремели песни, плясали люди. Победа жарко дышала нам в лицо, шумела крыльями над нами и над всем миром. А через три дня, 30-го апреля, войска Первого Белорусского Фронта прорвались в берлинский парк Тиргартен. Мы знали, что на углу этого парка, у реки Шпрее, расположен немецкий рейхстаг, над которым приказано Сталиным водрузить Красное знамя победы. И в два часа дня оно было водружено.
Второго мая капитулировал Берлин. Теперь с нетерпением ждали мы последнего часа, который должен был пробить над Германией.
В ночь под девятое мая меня пробудили позывные Москвы.
В комнате было темно, в оконные стекла стучали редкие капли дождя. В репродукторе продолжался трезвон. Вдруг все оборвалось, затихло. Еле слышно шуршали токи в мембране.
Я засветил спичку и взглянул на часы. Было три десять по горьковскому времени.
– Внимание, говорит Москва! – с особой приподнятостью и торжественностью в голосе возвестил Левитан. – Подписание акта о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил…
……………………………………………………………………………
Потрясенный этим событием, которое все мы с нетерпением ожидали и которое все-таки произошло внезапно, я закрыл глаза и опустился на стул. У меня смеялось сердце и от слез теплели щеки. Радости не было границ.
Я прислушался. Стучали и шелестели за окном капли майского дождя, но мне чудилось, что шелестели листы истории. В 1648 году, после Тридцатилетней войны, курфюрст Бранденбургский Фридрих Вильгельм с тяжким вздохом подписал Вестфальский мир.
– Лучше бы я не умел писать! – воскликнул курфюрст. – Лучше бы я не умел писать, чем подписывать свой позор!
Тридцатилетняя война закончилась, как известно, полным разгромом Германии и потерей какого бы-то ни было ее международного значения. Но позор современной гитлеровской Германии неизмеримо более глубок и более заслужен немцами. Интересно, вспомнили ли, подписывая акт капитуляции, изречение курфюрста Бранденбургского о грамотности современные немецкие вояки – генерал-фельдмаршал Кейтель, генерал-адмирал Фридебург и генерал-полковник Штумпф? Им бы следовало вспомнить об этом сейчас, накануне неизбежного суда над ними, как над военными преступниками…
Ход моих мыслей был прерван новым голосом из Москвы.
– Совнарком СССР, – чеканил диктор… – постановил считать 9-е мая, ДЕНЬ ПОБЕДЫ, нерабочим днем… Всем советским государственным учреждениям в день всенародного торжества…поднять на своих зданиях Государственный флаг СССР…
Не успели отзвучать последние слова диктора, как в квартирах всех корпусов городка вспыхнули электрические лампочки. Вместе с появлением электрических огней проснулись люди. На лестницах застучали сапоги и ботинки. В коридорах зазвучали песни. Под ногами плясунов задрожали полы.
Наскоро одевшись, я выбежал на Арзамасское шоссе, чтобы выехать в город. Моросил дождик. В темноте слышались торжествующие заводские гудки. За Окой, в автозаводском поселке ярко светились огни. На канавинской линии сверкали синие молнии над дугами невидимых в ночи трамваев. На 84-м, на молочном заводе, на макаронной фабрике – везде звучали песни. Из города доносились звуки аккордеона.
Фыркая и звонко стреляя выхлопной трубой, со стороны Мызы появился грузовичок. Я карманным фонариком просигналил "стоп". Празднично настроенный шофер остановил машину.
– Вались в кузов! – закричал он, высунув голову из кабины.
В кузове, обнимая друг друга и повизгивая с преувеличенным испугом, стояло десятка полтора девушек. Они впустили меня в средину и, качаясь и балансируя в такт покачиванию кузова, умышленно старались покрепче давить меня своими телами и упругими высокими бюстами, истосковавшимися по мужской ласке.
– Скоро наши ребята с фронта придут и тогда мы не будем впускать мужчин в средину, а прижмем их к борту! – весело воскликнула одна из девушек, положив свои теплые руки мне на плечи и жарко задышав в затылок. – А пока мы вашего брата на вес золота ценим. Вот и вот… С днем Победы поздравляю!
Девушка сказала еще что-то задушевное и теплое, потом неожиданно поцеловала меня и захохотала. Смех ее был столь молод и заразителен, что через секунду в кузове не осталось ни одного человека, который бы не смеялся и не обнимал другого. На маленькой площадке грузового кузова машины плескалась большая живая радость победителей в Великой Отечественной войне.
…………………………………………………………………………..
На Первомайской площади было светло от огней и ракет.
Шофер остановил машину и дал мне сойти, а грузовичок покатил налево, к Окскому мосту. Девушкам надо было спешить на вокзал. Маша мне руками и платками, они продолжали петь и приплясывать в кузове, отчего скрипели рессоры и машина покачивалась, как лодка на волнах.
Любуясь толпами поющих и пляшущих на площади людей, любуясь огнями ракет и фейерверков, я прошел через всю Первомайскую площадь и улицей Свердлова, тоже полной гуляющей публики, вышел к памятнику Кузьме Минину. Там кипело и бурлило людское море. Точно разноцветные огоньки волжских буев, там и сям горели карманные фонари. С балконов, с крыш, со стен кремля взлетали трескучие ракеты, заливая площадь ярким мигающим светом. На мокром от дождя темносером асфальте золотыми искорками метался отраженный свет, кружились танцующие пары. Под наскоро устроенными палаточными навесиками добровольные музыканты исполняли на патефонах самые нежные вальсы.
Шел мелкий холодный дождь, перемешанный со снегом. Но радость людей была столь велика, что они не замечали непогоды. В душе у них была весна и в груди неудержимым потоком кипела энергия.
Везде были огни. В огнях блестела и сверкала мощная фигура Минина, поднятая на гранитном постаменте. У подножия памятника великому нижегородскому гражданину, необычно рано проснувшись в эту великую ночь, мальчишки отбивали "гопака".
Мне вспомнилась первая ночь войны. Она застала меня в Курске. Я видел, как тогда на долгие годы были погашены огни. Теперь была на исходе последняя ночь войны и наступало утро мира. Снова зажигались огни. Они горели не только в квартирах, в витринах и в уличных фонарях. Они горели в каждой человеческой душе. Горели огни победы, зажженные в ночь под 9-е мая 1945 года в три десять утра по горьковскому времени.
Апрель – май, 1945 года.
Город Горький.
Евгений Белых для Кавикома.
Наверх