К 90-й годовщине образования СТАРООСКОЛЬСКОГО КРАЕВЕДЧЕСКОГО МУЗЕЯ.
Рассказ о первом директоре музея.
Глава из историко-литературного произведения автора Н. Белых ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ.
Юго-Западный фронт Первой мировой войны. Ноябрь 1917 года.
КАПИТАН МЕШКОВ
25-й Смоленский полк в ноябре расквартировали в Австрийской Волыни, населенном пункте Берестечко, в 30 верстах от железнодорожной станции Горохов. Лесопильный завод стоял, торфяные разработки бездействовали, население большей частью бежало, так что солдаты скучали в бездействии и муссировали слухи о будто бы существующем приказе о демобилизации.
Но порядки в полку не менялись и не менялись: личный состав носил погоны, газеты сюда не приходили, подпоручик Занин, уполномоченный Юго-Западного фронта по организации власти, беспрепятственно выступал с эсеровскими речами и уверял, что большевики окончательно разбиты, положение Временного правительства прочное. Иногда ему кричали, что он врет, но Занин тогда обижался и назначал новое заседание полкового комитета, который заседал часто, но не смог принять ни одной из ста уже обсужденных им резолюций, кроме как невыполненную резолюцию, чтобы в полк пропускали письма из России.
Лишь когда пришли вести о разгроме корниловских полков на железных дорогах Курской губернии, состоялось полковое собрание, которое решило послать в отпуск 20 солдат и 5 офицеров в Центральную Россию узнать, что же там делается?
На первых же русских станциях толпа угрожающе кричала на отпускников 25-го Смоленского полка, завидев погоны:
– Ловить их надо, бить старорежимщиков!
Побаиваясь за свои бока и головы, отпускники сняли погоны с шинелей, оставив лишь на гимнастерках. Один капитан Мешков остался при форме.
– Чего, граждане, волнуетесь? – спрашивал он нападающих задушевным голосом. – Идеи не в погонах, они в голове и сердце. Погоны я немедленно сниму, как только решит 25-й Смоленский полк, в котором служу и подчиняюсь дисциплине… Если хотите послушать, расскажу историю погонов, чтобы вы меня поняли?
Люди переглянулись.
– Рассказывай! – потребовали они, взяв Мешкова в кольцо. – До отхода поезда времени много, так что если сбрешешь, успеем голову тебе оторвать…
Мешков спокойно закурил, присел на чемодан, будто угроза не его касалась.
– На Балканах в древние времена было государство, – начал он рассказ. – Называлось оно Спартой. Воевать людям приходилось часто, вот и решили в Спарте придумать форму одежды, чтобы она была признаком боевой доблести человека. Придумали красную одежду для воинов, чтобы кровь раненого не была заметно и не смущала малодушных. И никому тогда не приходила мысль отрывать голову воину за то, что он отличается от гражданского населения по форме одежды…
– То одежда, а тут погоны, – не сдавались некоторые, хотя и кричали теперь без злости. – Да ты рассказывай, мы не лиходеи. Это мы для порядка и острастки пугнули насчет головы…
Мешков улыбнулся, слушатели тоже улыбнулись, начали присаживаться, кто как – на мешках, чемоданах, просто на полу, согнув по-турецки ноги.
– На Руси как раз и началось все дело с одежды, – пыхая цигаркой, сказал Мешков. – Издревле считалось среди воинов чуть ли не самой высокой наградой, если дарили военную одежду. В 1469 году, например, Иван III наградил устюжан за храбрость в сечах с врагами Руси сермягами и бараньими шубами, удобными для ратных походов.
Потом же Петр Первый, это труженик-царь и воин хороший, на военную форму смотрел так: она должна быть удобной и укреплять дисциплину каждому в его ранге. На унтер-офицерские камзолы стали по обшлагам нашивать золотой галун, также и на поля шляпы. Таким же галуном обшивали борты и карманы офицерских кафтанов. Кроме того, на кафтане были золоченые пуговицы, на офицере – белый галстук. На парад офицеры были обязаны надевать шляпу с красно-белым плюмажем, то есть с украшением из крашеных птичьих перьев.
В строю офицер был обязан иметь на шее особый металлический значок власти. Штабные и обер-офицеры носили шарфы с золотыми и серебряными кистями для своего отличия. И все воины ценили свое обмундирование, обвеянное славой громких побед, без которых не было бы самостоятельной России.
Когда взошел на престол самодур Павел, он отменил легендарные бляхи Петра, выданные воинам за взятие Нарвы, а идею русского мундира как символа боевой чести затоптал в грязь, ввел прусскую форму и различные унизительные порядки.
Вы думаете понравилось это народу? Нет. Полководец Суворов восстал против самодура. Он всегда напоминал солдатам и офицерам о славе, с которой связаны их знаки отличия и форма одежды. Прибыв к войскам из кончанской ссылки и готовясь вести солдат в Итальянский поход, Суворов приказал снять павловские парики с косами (Они были грязными и мешали здоровью и жизни солдат), восстановил русские порядки в армии и повел полки к победе…
Кто же из нас и теперь не чувствует уважения и гордости к Суворову, хотя он носил иную, чем мы сейчас, форму одежды?
– Это верно, Суворова уважаем и даже любим, – раздались голоса. – Измаил, такую крепость, никто не надеялся взять, а Суворов ее преклонил… А насчет погонов, кто их и когда завел? Наверное, для эксплуатации народа?
– Впервые погоны в русской армии введены в 1801 году, закрепились в ходе войны с Наполеоном, но символ или образ погона пришел к нам из глубины седых веков. Это память о древнерусских витязях, носивших продольные металлические наплечники для защиты от меча. В наше время погоны предохраняют одежду от быстрого износа при ношении ружей «на плечо» или «на ремень», также и не так трется одежда от лямок вещевого мешка…
– А это правда, – подтвердил один из слушавших Мешкова, молодой красногвардеец. – Я вот недавно ношу винтовку на ремне, а уже протер одежду по плечу…
Мешков поощрительно кивнул головой.
– Сейчас идет ломка всего и вся, коснулось и погонов, мундиров. Революция, она чистку любит. Но будет создана новая армия, потребуется снова отличить военного от гражданского, тогда и решение придет какое-нибудь, в иной форме… Трудно все предугадать сразу, но одно ясно: традиция, привычка быть верным долгу и чести войсковой, наверное, закрепится и в новой армии… На Руси это давно повелось, от дедов и прадедов… Один поэт, служивший в Павлоградском лейб-гусарском полку, выступил однажды на полковом празднике со своими стихами о верности полку. Перед знаменем прочел:
«Твой редкий кивер бирюзовый
Носил и я. За свой мундир,
За честь полка идти готовый
На смерть с восторгом, как на пир…»
Мешков умолк, задумался. И все поняли, что перед ними сидит честный и прямой человек, не способный на перекрестке дорог сворачивать на ту или другую из них лишь по соображениям своей шкуры. Нет, такие люди выбирают дорогу, если убеждены в ее правильности, оставят ее, если заметят обман…
– Капитан, капитан, – осторожно толкнул Мешкова незнакомый солдат в папахе с вырванным на лобовой части шматком, где была недавно царская кокарда. – Поезд отходит в вашем направлении. Поезжайте. И, бог с вами, носите погоны, если не созрели снять. Только против народа не вздумайте, раздавим, ей-богу…
Сидя в переполненном купе вагона и сквозь мутное стекло окна наблюдая бежавшие навстречу поезду знакомые пейзажи начавшихся родных мест, Мешков вспоминал свои беседы с народом и напутственные слова незнакомого солдата насчет погонов. В груди становилось тревожно и больно. «Ну что ж, против народа я, конечно, не выступлю, – носились мысли. – Не выступлю. Но и погоны не сниму, пока их носит 25-й Смоленский полк. Пусть будет мне, что будет, не сниму…»
Остановившись в одном из своих домов, где проживала старшая сестра, Мешков решил в полк не возвращаться. Написав длинное письмо полковому комитету с объяснением, что и как происходит, по его мнению, в России, он попросил сестру сдать письмо на почте, а сам с неделю никуда не выходил.
Запершись в комнате, он пил вино, курил и часами молча шагал, удивляясь беззвучию когда-то шумного дома. Грызла тоска. И вдруг пришлось развеселиться: неожиданно зашел к нему в гости Шерстаков Федор Лукич в крестьянском зипуне и в шапке-треухе.
– Что за маскарад? – спросил Мешков, когда гость сбросил зипун и оказался в офицерском кителе с погонами.
Шерстаков молчал, подняв длинное лошадиное лицо с подведенными под лоб глазами.
– Да что вы петушитесь? – усмехнулся Мешков. – Садитесь, рассказывайте…
– Перед капитаном могу и постоять, – с ноткой обиды в голосе сказал Шерстаков, щелкнул каблуками. – Я пробирался к вам с опасностью для жизни, погоны зипуном прикрыл, а вы…, оказывается, свободно носите погоны. Разве запаслись охранной грамотой от большевиков?
– Я не борюсь с ними, они меня не трогают…
– Впадаете в иллюзию, капитан, начинаете верить в мирное течение жизни? Глупости! Они не трогают вас лишь потому, что мы действуем и умериваем их пыл… Кстати, почему вы не явились на регистрацию в «Союз офицеров»? Я спрашиваю от имени «Союза», обеспокоенного вашим поведением и той общей опасностью, которая все более нависает над нами…
– Вы все это преувеличиваете, – прервал его Мешков. – Если не затронем народа, как мне сказал один солдат в пути, глядя на мои погоны, нас никто не тронет…
В глазах Шерстакова сверкнули недобрые огни.
– Ваше благодушие объясняется неосведомленностью, – сказал он. – А события неумолимо развиваются против нас. И они нас задушат, если мы будем смирненько сидеть в своих уютных комнатках. Большевики узурпировали власть и считают своей платформой – признание Верховной власти Совнаркома. Зачем же тогда созывается Учредительное собрание, для обмана? И оно не сможет ничего сделать, если мы не обеспечим собранию мощную вооруженную поддержку. Имейте в виду, мы можем досидеться, пока уравнительное землепользование не только отберет землю у помещиков, но и у нас…
– То есть, у вас, – засмеялся Мешков. – Ведь у меня земли нет…
– Но у вас капиталы!
– Я их не наживал…
– Вы, капитан, напрасно ведете себя легкомысленно. – Шерстаков инстинктивно оглянулся на дверь, потом шагнул к Мешкову, зашептал: – Мы готовим большое восстание и вам отведена значительная роль…
– Уездную Вандею? – засмеялся Мешков. – Ребячья игра, не более…
Шерстаков разъяренно прошипел:
– Не игра, капитан, а смертный бой предстоит. Я слишком доверился вам, но… не вздумайте выдать: я у вас не от своего имени, наши придут и задушат вас тогда в постели…
– Предпочитаю нейтралитет, – спокойно возразил Мешков.
– До свидания, Николай Сергеевич!
– Зипун, зипун забыли! – крикнул Мешков. Шерстаков вернулся, натянул зипун поверх кителя с погонами, быстро вышел. Закрыв за ним дверь, Мешков усмехнулся: – Желал бы я, чтобы этому держиморде большевики свернули шею. Но только, думается мне, Шерстаков увильнет в сторону в решительную минуту: восстание делать, не солдат по щекам хлестать. Струсит и змеей отползает в сторону, да еще и к режиму приспособится, чтобы кусать исподтишка. Знаю эту породу, шерстаковскую...
Евгений Белых для Кавикома
Наверх