KaviCom.ru интернет-портал Старого Оскола

 

 Месяц в центре – это целая вечность. Обычно время измеряется по количеству свершенных дел. Если за определенный промежуток времени произошло много различных событий, то этот промежуток кажется более долгим, чем был на самом деле. Если же ничего значимого не произошло, то вроде как и времени прошло всего чуть. Однако, не смотря на то, что за прошедший месяц никаких особых событий, кроме бесконечного бега по сопкам не произошло, если конечно не считать самого попадания в этот ад, именуемый центром диверсионной подготовки, мне он показался длиннее предыдущих шести, проведенных в учебке БМП, которые тоже были не сахаром. Хотел бы я посмотреть на сержанта Гурина, обвешенного всякой всячиной в полтора пуда весом и скачущего по склонам. Это ему не по накатанным дорожкам бегать налегке.

 Единственная радость – питание в центре было не в пример лучше. Обедать-то приходилось в основном сухпаем во время привалов, но даже и там стандартные коробки с разовым пайком отличались наличием плитки шоколада. Зато на завтрак и на ужин давали довольно приличные блюда домашней кухни, и ассортимент был весьма разнообразен, включая жареную картошечку и плов. Так как полноценного обеда не получалось, то первые блюда подавались на ужине. Соль, сахар, горчица и перец присутствовали на столах. Там же стояли вазочка с клубничным джемом и банка растворимого кофе, а так же заварник с ароматным чаем. Посуда была не обычная алюминиевая, а фарфоровая общепитовская. Фарфоровыми были и кружки. В общем, кормили как генералов. И если завтрак был ограничен временем, то после ужина начиналось личное время, и желающие могли распивать чай-кофе до самого отбоя.

 Еще одним отличием от привычной ранее солдатской жизни было то, что не приходилось самостоятельно стирать и штопать свои хэбэшки.  После каждого маршброска обнаруживали на табуретках аккуратно сложенное новое обмундирование и новый комплект нижнего белья. Пропотевшее шмотье просто складывали в два больших мешка, которые забирал какой-то молчаливый военный без знаков различия, имевший ярко выраженную азиатскую внешность. Порванные бушлаты также сдавались ему на замену. Попытки завести с ним разговор азиат игнорировал и за все время не проронил ни единого слова. Мы между собой нарекли его Каптером. Хотя никакой привычной каптерки не было и в помине. Даже не знаю, откуда он приходил и куда утаскивал мешки. Да и не до подобных размышлений мне тогда было.

 

 И, пожалуй, еще одним из ряда вон выходящим отличием нашего быта было наличие душевой. Обычный солдат Советской Армии не мог о таком извращении даже мечтать. Мы же, скинув потные тряпки, могли полчасика кайфовать под прохладными струями. После водных процедур следовало обязательное посещение кабинета Прокруста. Почему его звали Прокрустом, для меня так и осталось загадкой. Во всяком случае, в нем не было ничего подлого и зловещего. Этот рыжий карапуз внешне никак не соответствовал солидному званию майора медицинской службы. Он вечно что-то бубнил себе под нос, судя по всему веселое, ибо постоянно хихикал. Замолкал только тогда, когда прослушивал солдатские внутренности через стетоскоп. Ежедневно Прокруст ощупывал наши позвоночники, мял мышцы, заставлял приседать, задавал какие-то отвлеченные вопросы, и каждый раз что-то записывал в журнал. Его волею наш отряд лишился еще двоих бойцов. Ну ладно еще у Кота во время очередного забега начало колоть в боку, да так сильно, что тот не только бежать, даже идти не мог. Правда, через несколько минут приступ прошел. Но вечером Черкес сразу отвел Кота к Прокрусту, и тот что-то там обнаружил в котовом организме. Но вот по какой причине был списан Цапля?

 Цапков Сергей никогда не жаловался не только на здоровье, но и на усталость. По выносливости он мог сравниться разве что с Жеребцом.  И потому-то все были удивлены, когда уже по прошествии двух месяцев Прокруст вдруг списал Цаплю. Казалось, удивлен был даже Черкес. Но, тем не менее, Цапков после посещения медицинского кабинета в расположение больше не вернулся. Его, так же как когда-то Кота, посадили в подошедший УАЗик, Жеребец вынес собранные из тумбочки личные вещи, и … нас осталось двадцать пять.

 

 - Понятно теперь, почему нас не разделили на отделения, - проговорил Студент, глядя вслед скрывшемуся за воротами УАЗу. - В конце концов останется нас не более десятка, и станешь ты, Жеребец, из замка комодом.

 - Ну, ты-то, надеюсь, останешься.

 - Не знаю, не знаю. Вот пойду щас к Прокрусту и пожалуюсь, что от сегодняшнего таскания ящика с гранатами у меня руки болят, словно крылья мамонта после продолжительного полета над средне-русской равниной …

 

Убывали бойцы из нашей группы не только в связи с физическими травмами. Четверых отчислил Кваша. Кваша – это не кличка, а реальная фамилия майора-особиста, который, как он сам выражался, «шефствовал» над нашей группой. Был он необычайно худ и болезненно бледен лицом – ему бы Кощея Бессмертного в сказках играть. Что удивительно, здесь не было замполита, да и вообще, кроме прапорщика Черкеса нами никто не командовал. Если не считать Прокруста, то и офицеров-то здесь не видели. Однако по полосканию мозгов, Кваша вполне заменял замполита вкупе со всеми другими офицерами, которые нас воспитывали в учебке. К нему даже Черкес обращался не иначе, как «товарищ майор». Особист был единственный, кто здесь носил погоны. В расположение он явился на третий день после нашего прибытия и, размахивая каким-то исписанным листом, объяснил, что мы после окончания учебного периода были распределены в такой-то мотострелковый полк, в котором благополучно служим. Это единственное, что можно было написать родным и друзьям о службе. В остальном Кваша настоятельно рекомендовал писать на отвлеченные темы, типа, о природе, о звездах, о любви к Родине.

 - Кто тут Суслов?

 - Я, - как-то вяло вякнул Суслик.

 - Головка от стерео проигрывателя! Это что за шпионский отчет? – особист потряс листком перед носом солдата. - Это письмо девушке? В какой из иностранных разведок твоя девушка служит? Что ж ты ей номер своего автомата не написал? Все написал, где, с кем, сколько, а номер автомата не написал. А?

 - Виноват, трщ майор.

 - Винова-ат? Не-ет, ты не виноват. Ты есть военный преступник! Не ну, слышь, - майор вдруг сбавил голос на полтона и, прищурив левый глаз, взял Суслика за локоть. - А о чем ты  с ней до армии разговаривал, а? Ты ей что, каждый вечер доклады о прожитом дне читал?

 - Никак нет, трщ…

 - На, забери свою писанину, - оборвал Кваша Суслика, сунув листок ему в руки, и обращаясь ко всем, произнес: - Запомните, следующее подобное произведение будут читать в военной прокуратуре! И дисбатом автор не отделается, ибо для государственных преступников предусмотрено другое наказание.

 После этого «показательного выступления» майор начал каждый вечер после ужина вызывать к себе на беседу по одному бойцу. Я оказался одним из первых. Вышел тогда из столовой после ужина, и единственной мыслью в голове было поскорее добраться до кровати и, не дожидаясь «отбоя», провалиться в сон. Слава богу, вечерних поверок здесь не было, и после ужина можно было спокойно залазить под одеяло.

 - Солдат, - загородил мне дорогу Кваша.

 - Рядовой Волин, - представился я, понимая, что до кровати теперь доберусь не скоро. Прошлым вечером к нему на «задушевную» беседу попал Москвич. Расспросить о чем была беседа, времени не было, но то, что Москвич явился от особиста далеко за полночь, я знал. И это знание сейчас меня угнетало.

 - За мной, - майор по-строевому развернулся и направился к своему кабинету.

 - Та-ак, значит Волин Олег Юрьевич, - забубнил Кваша усевшись за стол и раскрыв какую-то папку. - Так, так, ага, понятно…

 Не знаю, что там ему было понятно, из содержимого папки, но я, стоя перед столом, откровенно начал засыпать под этот монотонный бубнеж.

 - …Ясно, понятно. Значит боевая кличка Крот, - продолжал тот изучение документов, которые, судя по всему, являлись моим личным делом. - Ну что это за имя для советского солдата? А, я спрашиваю? Нет, возьмусь я за вашего прапорщика однажды. Ох, и устрою ему кротов, блох, сусликов и прочий зверинец… Э-э-э, товарищ, да вы никак здесь спать собрались? А ну, смир-рна-а! Упор лежа принять!

 Я упал на пол, уперся руками в половицы и приготовился отжиматься.

 - Вста-ать! – рявкнул Кваша и вдруг, сменив голос на тихий и приветливый, заговорил: - Что ж ты, сынок, не уважаешь старого майора, отдавшего всю свою жизнь без остатка служению Родине? Я, положивший все на алтарь… на алтарь…

 «Карьеры», чуть не слетело с моего языка.

 - В то время, когда другие уже примеряют генеральские звезды, я гнию здесь ради чего? – продолжил майор, перестав искать нужное слово для алтаря. - Ради вас. Ради тебя конкретно. Ради таких, как ты. Ради того, чтобы в ваших головах не осталось ни одной лишней мысли. Чтобы в ваши ряды не затесался скрытый враг. А ты тут спать? А, может, ты и есть враг? Смир-рна-а! Упор лежа принять!... Вста-ать!...

Практически ничего из того, что молол этот шизофреник, не отложилось в моей голове. Помню только, что он расспрашивал меня о Черкесе, о сослуживцах, периодически в чем-то меня обвинял, называл врагом, заставлял принимать упор лежа и снова вставать.

 Первым Кваша списал Хохла. Тот попросту не вернулся после беседы с особистом. Вечером он ушел в сопровождении майора, утром кровать оказалась пуста и даже не расправлена. Бандера, земляк и друг Хохла, несколько дней ходил сам не свой, переживая исчезновение товарища. Даже спрашивал о нем у Черкеса, но тот ответил что-то неопределенное и послал Бандеру куда подальше. В конце концов, Бандера сам отправился к особисту.

 - Еще минус один, - прокомментировал его уход Студент и оказался прав.

 Далее последовал Бульба. Санек Мицкевич, паренек из Белоруссии, самый неконфликтный из всего взвода. Чем он не угодил Кваше, знает только сам Кваша.

 Зато Воробей, азербайджанец Низами Яхьяев, своим взрывным темпераментом был полной противоположностью Бульбе. На следующий день после того, как в кабинете особиста канул Воробей, Кваша, не смотря на пасмурную погоду, почему-то ходил в темных очках. А кое-кто утверждал, что поздно вечером слышал крики и ругань, при чем русская речь перемежалась с азербайджанской. Низами был последним, кого отчислили из группы. Но это было уже после Нового Года. А в последнюю неделю старого года в результате черепно-мозговой травмы одного из бойцов, мы потеряли сразу двоих.

 

- У-уф, - Суслик встал из-за стола, поглаживая живот. - Вот это я налопался!

 - Да ты всегда был горазд пожрать, - прошамкал набитым ртом Жирафа, откладывая обглоданное свиное ребрышко.

 - Эх, вот бы еще в честь Нового Года баб привезли, м-м-м, - Студент мечтательно закатил глаза.

 - А ты, Мишака, пойди к Черкесу, - предлагаю Нехайчику. - Он тебе вмиг каменную бабу организует. Поприседаешь с ней разов дцать…

 - Вот я не пойму, Студент, - перебил меня Суслик, - на кой тебе баба? Ты ж не куришь.

 - Так я ж ее не курить буду, грызун ты аквариумный, - удивился тот. - При чем здесь куришь - не куришь?

 - Темнота ты, Студент. Баба нужна для того, чтобы покурить после секса, а раз ты не куришь, то и смысла в бабе для тебя не должно быть.

 - Дятел ты степной, - постучал по столу пальцем Студент.

 - Сходи, открой, слышь, стучится кто-то, - толкает Суслик обгладывающего очередное ребрышко Жирафу.

 - Дурень ты, Андрюха. Это ж Студент по столу постучал, - как всегда серьезно отвечает тот.

 

  Первый армейский Новый Год наступил для нас неожиданно в полном смысле этого слова. Нет, мы, конечно, ждали его. Но, когда неделю назад Черкес разбил взвод на две группы, и мы носились друг за другом по заснеженным сопкам, заметая следы и устанавливая сигнальные растяжки, то все мысли о предстоящем празднике просто выветрились из головы.

 Группой преследования всегда командовал Черкес, преследуемыми – Жеребец. Сами группы не просто менялись местами, а Черкес перетасовывал бойцов из одной в другую по каким-то своим, понятным только ему, соображениям.

Однажды утром, я тогда находился в группе преследования, мы шли по следу, тщательно избегая сигнальные ловушки. Вдруг прапор предостерегающе поднял руку. Бойцы залегли за стволами деревьев. Откуда-то еле заметно тянуло дымком. Приказав нам оставаться на месте, командир двинулся дальше. Вскоре из-за ближайшей ложбинки в небо взметнулась сигнальная ракета, и до нас донеслись мат Черкеса и обрывки разговора, но ни с кем он разговаривал, ни о чем, понять было нельзя. .

 - Крот, за старшего. Продолжайте преследование! Я догоню. -  проорал материализовавшийся из-за кустов орешника Черкес и снова скрылся за ними.

 

 Уже в канун Нового Года, когда вернулись в расположение центра, выслушав рассказ Жеребца, я узнал, кого встретил в той ложбинке наш командир.

 Группа Жеребцова остановилась на ночевку у маленькой расщелины, обнаруженной в каменистом склоне сопки. Вход в нее был закрыт густым орешником. Ребята выгребли снег, натянули сверху брезентовый полог, и получилась довольно уютная берлога, в которой можно было развести небольшой костерок, чтобы согреть консервы и погреться самим. Правда, места всем не хватало, под пологом помещалось всего четыре человека, поэтому грелись по очереди. Сменялись каждые два часа, как в карауле – одна группа стояла в охранении, ребята из второй, прижавшись друг к другу, дремали у входа в берлогу, третья группа грелась внутри перед заступлением в охранение. В два часа Жеребец выгнал из-под полога очередную смену, в составе которой были братья близнецы Бояркины Юрик и Леха, или Чук и Гек, как окрестил их Черкес. Выйдя из укрытия, братья отошли за кусты отлить.

 - Жеребец! Жеребец!, - вдруг раздался из темноты испуганный крик одного из них. - Жеребец!

 - Чего орешь?

 - Леха провалился!

 - Куда провалился? – Жеребец удивленно уставился на своего тезку, выбежавшего из темноты.

 - Туда, - показал Чук рукой в сторону, откуда только что появился сам. - Он встал, а под ним снег провалился, и он… Я позвал, а он не отвечает…

 - Пойдем, посмотрим, - Жеребец толкнул Чука, поняв, что вразумительного ответа все равно не получит. - Прямо анекдот с вами. Пошел поссать и провалился, блин…

 Как потом оказалось, Геку не спалось и он сидел, глядя на языки пламени маленького костерка, подкидывая время от времени сухие ветки. Потому-то, насмотревшись на огонь и выйдя наружу, практически ничего не видел в темноте и поперся справить малую нужду вслепую, ориентируясь на звук шагов идущего рядом брата. Чук, не зная о временной слепоте Гека, остановился у ближайшего дубка.  Гек сделал еще пару шагов и вышел на снежный карниз, наползший над четырехметровым каменным обрывом. Карниз, не выдержав Лехиного веса, обвалился, увлекая того вниз. Падение на занесенные снегом кусты шиповника было мягким, и все бы кончилось благополучно, если бы не оголившийся в следствие крушения снежного карниза каменный выступ, о который Гек и ударился головой при падении.

 Когда, спустившись по склону метрах в пятнадцати в стороне,  Жеребец, Чук и еще двое бойцов добрались до Лехи, он уже пришел в сознание и, сидя на снегу, тупо таращился вокруг.

 К утру стало ясно, что идти дальше Леха не сможет. Его постоянно тошнило и при попытке не только встать, но и сесть, начинала сильно кружиться голова. Жеребец принял решение оставить обоих братьев, так как Чук наотрез отказался уходить без Гека, на месте ночевки дожидаться преследователей, а сам повел свою группу дальше. При обнаружении, братья должны были якобы подорвать себя вместе с противником, обозначив фиктивный взрыв сигнальной ракетой.

 В итоге, за новогодним столом нас собралось двадцать человек, вместо выбежавших два с половиной месяца назад из учебного полка БМП тридцати бойцов.

 -Очко, - пошутил Воробей, когда за несколько минут до наступления Нового Года к нам присоединился Черкес.

 - Не понял? - глянул тот на Яхьяева.

  - Вы двацать пэрвий за столом, таварыщ прапорщик, - пояснил Воробей, не подозревая, что через неделю настанет его очередь покинуть взвод.

 

никин

 

Черновик повести выкладывался ранее в сети.

Отрывок доработан специально для Кавикома.