В конце 1944 года старооскольский учитель, краевед и писатель, закончив свой боевой путь в Румынии, в должности начальника штаба воздушно-десантного полка, вместе с полком был направлен под город Киржач Владимирской области для пополнения полка и его переформирования в бригаду. Военно-медецинская комиссия признала Николая Белых негодным по здоровью к участию в боевых действиях и Белых Н. Н. был направлен в город Горький, преподавать военную историю в военном училище.
Здесь он и встретил ПОБЕДУ нашего народа, вклад в которую и он внес свою немалую долю...:
ПО
ГОРЬКОВСКОМУ
Об этом городе французский писатель Александр Дюма, посетивший в свое время международную ярмарку, написал теплые прочувствованные строки, назвав знаменитый нижегородский откос одним из красивейших мест в Европе.
Об этом городе гремела историческая слава, как об освободителе Москвы от поляков в начале XVII века. О нем на всю Россию разошлись народные легенды, которые с замиранием сердца слушали мы еще в детстве и запомнили на всю жизнь.
Дед мой, скитавшийся из-за куска хлеба по всей Руси, был в Нижнем, на Волге. Потом, рассказывая вечерами сказки, он передавал нам и нижегородские легенды о кремле, о городе, о далеком прошлом этого края. "…А еще раньше, чем Кузьма Минин появился, – ровным голосом, бывало, рассказывал дед, – володел этим городом грозный князь Василий. И Москвою правил он, и Русью правил и Нижним Новгородом. Хозяйственный был князь и умница. Заметил он, что обветшали в городе стены бревенчатые. И огонь их мог пожечь и ворог чужеземный мог разрушить. Тогда и порешил князь Василий каменную крепость-кремль строить на бугру, что между Окой и Волгой издревле возвышался. А к месту этому, по оврагу глубокому и сырому, речка Почайна текла. А над речкой, на бугре жил купец с молодой женой Аленой.
Красивая была она, свет божий очами ясными затмевала. Птички божьи красе ее песни пели. А муж, Лопата – купец, души в ней не чаял. Все любовался он женою, любовался и вздыхал от неспокойства. "Ох, Алена, – говаривал он. – Тоскую я и скорблю сердцем, беду лихую чую".
А она засмеется серебристым голоском, голубыми глазками на мужу посмотрит, белой ручкой ворохнет его кудри русые, поцелует жарко в губы алые и снова засмеется. "Не грусти, Гришенька, скажет она. – Не скорби сердцем. Люблю тебя одного, сокола моего ненаглядного. И никакой беды-кручинушки не принесу тебе, ненаглядному…"
А беда тихонечко кралась, кошачьей тихостью прибли-жалась.
В лето одна тысяча пятьсот осьмое Петр Фрязин начал, по княжему велению, каменный кремль на Оке возводить. И надо было башню боевую закладывать.
С полуночи на бугре каменщики появились. Хмурые, бородатые. Засучив рукава, по бугру они молча расхаживали, на речку Почайну посматривали, людскую душу поджидали.
Рассвело уже. Солнышко проглянуло над лесами и над буграми. Золотыми крыльями по Оке-матушке да по Волге затрепыхалось солнышко, беду почуяв. И пошла по воде сверкающая волна, заиграла у берегов золотая зыбь.
– Плохо дело! – сказал Фрязин Петр. – Плохо. Не видать на Почайне души человеческой, а без исполнения нраву сего не велено нам башню закладывать. А за незакладку башни велено нам буйны головы отсечь днем сегодня, по полудни…
Молча слушали Петра каменщики хмурые, уронив на грудь головы свои буйные. И тишина над ними сомкнулась смертельная, и еда им на ум не шла, и повар молча стоял у котла, дымилась в котором каша артельная. Вдруг шевельнулись каменщики, окрестили лбы свои высокие, прошептали с ужасом:
– Идет…
С бугра, с коромыслом на плече и с ведрами в руке, к Почайне-реке красавица Алена спускалась, ненаглядная.
– Боже, неужто рок? – заплакал Фрязин Петр и отвел свои очи от Алены, на бугры посмотрел, на леса зелены и тихонько шагнул к котловану, где камни лежали, холодны и ядрены.
– Хватайте ее, хватайте! – закричал самый древний старик, каменщик местный угрюмый.
Знал он, что нравы на Волге тверды, как гранит и не смеет никто от судьбы обреченных людей сохранить, как мыслить не может и не смеет безумный.
Схватили Алену могучие руки и крик ее юный сдавили сырою землею, под башенным камнем с коромыслом вместе живое Аленино тело зарыли, жизнью красавицы кремль освятив над рекой.
Григорий Лопата не вынес беды. Ум у него помрачился. С крутого бугра Григорий бросился в холодные воды реки и с жизнью скорбной своей распростился. А жизнь живет и живет, легендой шагает в веках. Коромысловой кирпичная башня зовется и бугор утопает в садах…"
Вспомнились мне и легенды эти, и правда о Нижнем Новгороде и вымысел о нем, когда вышел я из вагона и с солдатским вещевым мешком за спиной направился к решетчатым железным воротам с надписью "Выход в город".
И первое, что мне захотелось, это заменить бы вывеску "Выход в город" более правильной надписью "Вход в город". Да, именно вход в город. И в какой город! В город знаменитого ополчения, которое под руководством Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского в 1611 году спасло Россию от ига польских панов. В город, где родились гении: механик-самоучка Кулибин и композитор Балакирев, революционно-демократический критик Добролюбов и пламенный большевик Яков Свердлов, гениальный писатель Максим Горький и великий летчик нашего времени – Валерий Чкалов.
Моя рука непроизвольно рванула меховую шапку с головы. Небрежно и рассеянно сунув документы представителю комендатуры, стоявшему у двери проходных ворот, я с неописуемым трепетом ступил на камни и на серый асфальт городской привокзальной площади, наполненной народом, шумом и звоном трамваев, нетерпеливым визгом автомобильных сирен.
Автомобили! Они сделаны здесь, в Горьком, который в дни отечественной войны стал самой большой российской кузницей боевого оружия для фронта. Он давал нам автомобили и пушки, артсамоходы и танки, снаряды и самолеты.
Редкие крупные белые хлопья сырого снега медленно садились на мою обнаженную голову. Мысли и чувства, теснившиеся в моей груди, заслонили собою все. Я не замечал ветра и снега и капли талой воды на лбу принимал за пот. Город, вот что было передо мною. Волжская святыня России…
– Граждане, граждане, пройдите с дороги! – кричал милиционер. Я слышал его голос, но почему-то не тронулся с места. – Товарищ, и вы пройдите. Наденьте шапочку и пройдите. Вам куда надо?
– В Горький, – сказал я, надевая шапку на мокрую голову.
– Э-э-э, Горький велик, – возразил милиционер и сочувственно посмотрел на меня черными глазами. – Видать, вы сюда впервые приехали?
Милиционер Захаров был первым в городе человеком, с которым я познакомился. Он рассказал мне о маршруте до Тобольских казарм, а ровно в три десять дня я втиснулся в трамвай девятого маршрута и начал свою жизнь горьковчанина.
Далеко отсюда находился враг, добиваемый Красной Армией в своей берлоге. Но война еще продолжала греметь и по военному выглядел город. В небо глядели стволы зениток, по улицам грохотали артсамоходы и танки, гудели в воздухе самолеты, в отдалении раскатывался гром орудий, проходивших заводское испытание.
Сквозь разбитое окно трамвая я видел дома с крестообразными бумажными наклейками на стеклах, длинные магазины, пустые ларьки, сберегательные кассы и голубые почтовые ящики, до отказа набитые письмами. Миллионное население города писало на фронт и почтовые работники не успевали очищать ящики.
Но вот прервались дома и постройки. Справа, за крутой гранитной набережной, завиднелась мерзлая Ока. За Окой синели крутые бугры, по склонам которых лепились дома и церковки, чернели рощи и сады, белели гармошки длинных-предлинных всходных лестниц.
Левее трамвайной линии, за шестипролетным Окским мостом, возвышался белесый Канавинский собор, о котором упоминалось в международных отчетах о Нижегородских ярмарках.
Старичок в коричневом пальто с плюшевым старинным воротником и большими черными пуговицами, мой сосед по трамваю, охотно пояснил мне, что в этом безглавом соборе разместилось теперь управление Волжско-Окского речного пароходства, что на Волгу и ее притоки – Каму и Оку – падает сорок пять процентов всех речных перевозок по рекам СССР, что одна только Волга заменяет в навигационный период десяток железнодорожных линий.
У грандиозного здания Горьковского Горсовета, поражающего своей импозантностью и башенками над подъездами, разговорчивый старичок вежливо откланялся, подняв неглубокую каракулевую шапочку над своей лысой головой и подморгнув умными серыми глазами, вышел из трамвая.
От остановки у горсовета трамвай начал подниматься к огромному шестипролетному мосту, висевшему над Окой на мощных чугунных фермах и на серых каменных быках.
С моста был виден Кремль. Краснобурая стена его, вырастая из крутого бугра, камнями, зубцами и башнями прошлых веков смотрела в советское небо и слушала гул самолетов.
У правого берега, прососав лед, широкой серой полосой плескалось вода, медленно плыли в ней синеватые льдинки.
Слева от моста возвышалась высокая гранитная стена с печурками и причальными приспособлениями. Сибирская пристань. У причала мерзла в потемневшем льду темнорыжая широкая баржа с белым словом на борту: "Семга". За ней, в отдалении маячили серые корпуса буксирных пароходов, туманился волжский мыс, серела в голубой дымке широкая полоса подтаявшего льда на Волге.
На пристани, ожидая ледохода и работы, с мольбой к небу подняли свои серые железные руки ажурные стрелы электрических кранов. Пара красных товарных вагонов стояла на рельсах ветки. Над почерневшими вершинами тополей кружили прилетевшие грачи. Наступала весна 1945 года, хотя и в Горьком перелетывал снег.
Трамвай шел по мосту медленно. Гулко отдавался шум и стук его колес в двойном настиле моста, в цементе и дереве, в чугуне и стали его конструкций. Этот почти километровый мост несколько раз в течение войны бомбили немецкие летчики. И не разбомбили. Мост по-прежнему служил России.
За мостом трамвайные рельсы раздвоились, как лихие усы. Левый ус метнулся к улице Маяковского, правый – к Ромодановскому вокзалу. А мы поехали прямо в гору, покрытую камнем и асфальтом. Слева над дорогой висели кручи и бугры, справа зиял глубокий яр, крутые скаты опускались к Оке.
Чарующая природа, выразительный рельеф, неповторимые виды. Что-то мощное и самобытное ощущалось во всем и наполняло меня такими же молодыми переживаниями, какие в свое время охватывали меня в аудиториях университета или института на лучших лекциях лучших профессоров.
………………………………………………………………
У Красных Оврагов, куда пришел я с трамвайной остановки, ко мне подошел рослый кареглазый курсант с серебристой эмблемой танка и с желтой суконной обшивкой на черных погонах.
– Здравия желаю, товарищ капитан! – сказал он, приложив ладонь к головному убору. – Я вас сразу узнал.
Подав руку курсанту, я некоторое время силился вспомнить, где же мне приходилось раньше встречать этого человека? Но он сам пришел мне на помощь. – Помните, товарищ капитан, – сказал курсант, – вы в техникуме лекции читали, а я вам помогал карты и схемы развешивать, чертежи на доске делал…
– Ваня Федоренко! – обрадовано воскликнул я. – Вырос-то как, не узнать!
Мы крепко обнялись, потом кратко рассказали друг другу о себе.
Ваня рассказал мне о боях, в которых он участвовал, и о госпиталях, в которых лечился от ран, о боевых орденах и о своей учебе в Горьковском танковом училище.
Вдруг он как-то весь просветлел, стал вдохновенным и по-особому взволнованным.
– Товарищ капитан, – таинственным, влюбленным голосом прошептал. – Если бы вы знали, какое потрясающее впечатление произвел на нас, курсантов, Горьковский завод № 92! Мы недавно были там на экскурсии. Ох и дела, ох и город Горький! Я никогда такого не думал и не представлял себе…Особенно, товарищ капитан, запомнился мне кузнечный цех. Возле печей движутся там особые машины. Называют их "манипуляторами". У манипуляторов имеется огромная стальная рука. Пальцами хватает эта рука огромные металлические болванки, раскаленные до бела в печи и ловко подает под паровой молот. Стук, стук, стук… и желез-ное бревно начерно обработано. Из него будет потом сделан орудийный ствол. Иные, очень толстые болванки стальная рука встряхивает и потом спокойно подсовывает под головастый пресс. Рабочий быстро ложит свою лопатку ребром на раскаленную болванку и приводит пресс в действие. Пресс со страшной силой давит на лопатку, разрезая стальную болванку, будто это кусок мыла или сливочного масла.
В цеху работали два манипулятора. Встречаясь на рельсах, они молча передавали друг другу свои полутонные грузы и деловито расходились в разные стороны. Один манипулятор катился к печам, а второй на свое рабочее место, к конвейеру. Прямо таки, как умные люди.
А там, в другом конце цеха, болванки ползли на конвейер и попадали под специальную пилу, которая мгновенно с диким визгом и шумом разрезала их на части. До самого свода крыши взлетали огненные брызги опилков, будто взрывался тяжелый снаряд.
Потом наблюдали мы керновку орудийных стволов. Очень интересная работа. Круглый длинный кусок металла, двигаясь на каретке, встречает на своем пути неподвижный стальной стакан без дна. Стакан этот острыми краями врезается в сердечник металлического бревна и утопает в нем все глубже и глубже, как утопал бы обыкновенный чайный стакан в пшеничном тесте, из которого хозяйки вырубают кругленькие коржи. Потом этот стакан, называемый керном, машина вынимает из металлического бревна вместе с заключенным в нем сердечником и… канал ствола орудия готов. Но это еще не все. Надо еще произвести нарезку. И тут снова очень интересно и очень удивительно. Сразу работают двадцать четыре резца…
– Кому на Мызу, приготовиться! – закричали люди. – Пятерка идет…
– Нам, товарищ капитан, как раз на Мызу, – прервав рассказ, сказал Федоренко. – Пятерка ходит по Арзамасскому шоссе и останавливается у Тобольских казарм…
Уже в вагоне, не имея возможности продолжать свой рассказ об артиллерийском заводе, Федоренко все же пригнулся к моему уху и прошептал:
– Даже имея один город Горький с его заводами, мы можем твердо разговаривать с любой страной. А у нас есть и другие города и другие заводы, есть чем погордиться. Но Горький… Нет, я прямо таки этого не ожидал, что здесь пришлось увидеть…Какая индустриальная мощь…
Я посмотрел в молодое красивое лицо курсанта, в его сверкающие карие глаза и залитые румянцем щеки и мне стало ясно, что Федоренко влюбился в волжский город, разбросанный на буграх и низинах, в город былой и настоящей славы.
………………………………………………………………
В этот же вечер я представился своему новому начальнику и получил у него разрешение отлучиться назавтра в город, хоть немного ознакомиться с ним.
Умышленно не стал у кого-либо расспрашивать о местах, которые надо бы осмотреть, ни о достопримечательностях, с которыми надо ознакомиться. Мне хотелось увидеть все, но я не желал жесткими рамками преднамеренного маршрута портить ту эмоциональную прелесть, которую может ощутить лишь свободный скиталец по незнакомым улицам огромного города.
Заночевав у моих новых друзей в военном городке, я утром отправился в путь.
Было туманно. Во дворе носились ватаги ребятишек. Они кричали, как весенние грачи, бросались комьями талой земли, запускали в сырой косматый воздух бумажных голубей, которые тут же беспомощно падали на землю.
Одна группа малышей самостоятельно познавала водопроводную технику. Карапузы, воровато оглядываясь, один по одному подбегали к водоразборной колонке, нажимали рукой на коромысло рычага и отбегали в сторону.
Толстенький мальчишка в голубом красноармейском шлеме с красной звездой на лбу и с опущенными бортами, в буром суконном пальто и больших сапогах с кривыми задниками, удачно дернул рычаг. Все мальчишки сейчас же радостно запрыгали.
– Глянь, полилось маленько! – кричали они.
– Нет, не маленько, а немножко побольше полилось, – возразила девчонка, укутанная в шали и платки. – Ай, красиво льется…
– Кеш отсюда! Кеш! – послышался грубый мужской голос. – Нечего баловаться у колонки. Ишь, разыгрались!
Мужчина в черной треухе и парусиновой спецовке, размахивая метлой, немного погнался за ребятишками, потом пожаловался:
– Житья не дает эта собарня. Мильен развелось…
– А у самого есть дети? – спросил я.
– Как же иначе, – ласковым голосом сказал сердитый дворник. – Есть. Вот этот отряха как раз и есть мой сын, – показал он на толстенького мальчишку в голубом шлеме. – В меня весь пошел. Я, вить, если признаться, сам в ихние года не давал никому покоя. Поверите ли, в гражданскую войну (А я тогда жил с отцом в Макеевке) я однажды в орудию головою залез и мне чуть не отломили шею испугавшиеся чего-то артиллерийские лошади…
– Привираешь? – засмеявшись, возразил я.
– Лопни мой правый глаз, не вру! – загорячился дворник, но тут же махнул рукой и покликал к себе ребятишек. – Идите, пострелята, я вам сам покажу всю эту механику.
Будто не замечая меня, он отложил в сторону метлу и занялся с ребятишками. "Рассердился на меня", – подумал я и пошел к проходной комендантской будке.
У самых дверей дворник догнал меня.
– Извините меня, – сказал он страдальческим голосом. – На меня это часто находит… Возьму вот и сделаюсь невнимательным к человеку, вроде как злым становлюсь. Это у меня от контузии происходит и от тяжелого ранения в голову… Извините!
– Ничего, ничего, что вы? – сказал я и тут заметил, что у моего собеседника левый глаз был шустр и светел, а правый недвижным серым стеклом холодно смотрел на меня из под густой мохнатой брови. И мне многое стало понятным в душе и сердце этого человека.
– Дорогой товарищ, – ласково сказал я ему, пожимая шершавую руку. – Ты вправе рассказать им, детишкам, как защищал Родину.
– Я им обязательно расскажу, – согласился он. – Вить я только кажусь сердитым, чтобы они остраску имели. А так, я люблю ребятишек. Увидел вот их у колонки и подошел… Ну, до свидания! Спасибо на добром слове!
……………………………………………………………
Через несколько минут я катил уже трамваем к городу.
В окно были видны грузовые машины и артсамоходы, катившие по Арзамасскому шоссе. Потом мы въехали на улицу Свердлова. Справа и слева нас обступили дома. Деревянные – большие и маленькие. Одни совсем некрасивые, поседевшие от времени. Другие очень давно выкрашены охрой или желтой канареечной краской и облупились, как кожа на обветренном лице. Стояли тяжелые кирпичные дома с заплесневелыми стенами добротной старинной архитектуры, а рядом с ними возвышались пятиэтажные реконструктивные коробки с черными зигзагами молниеподобных трещин на светло-серых стенах.
Вот и Первомайская площадь. Просторная, асфальти-рованная, сверкающая от влаги. От нее во все стороны разбегаются лучи целого десятка улиц и переулков. Через площадь, шипя колесами, катились легковые и грузовые автомашины, торопливо бежали женщины с длинными желтыми мешками за спиной. Из мешков торчали острые изломы сосновых досок и концы тонких палок. Это было топливо.
Тучи ребятишек с гиканьем и шумом гнались за машинами. Мальчишки цеплялись за борты кузова специальными палками с крючками на конце и мчались по асфальту площади на буксире с такой скоростью, что из-под роликовых коньков били целые гейзеры мутно-серебристых водяных брызг.
Другая группа ребятишек хохотала и прыгала возле многоэтажного серого здания Почтамта, у подъезда которого сердитый шофер лягал сапогом свою сломавшуюся машину, гулко ударяя успетком о баллоны. Машина, как живая, вздрагивала при каждом ударе и слегка стонала и поскрипывала рессорой. Она стояла на трех колесах и на одной тоненькой ножке домкрата вместо соскочившего четвертого заднего колеса, сильно напоминая собой старинного инвалида на деревяшке.
– Улю-лю-ю, лупи ее, лупи! – подбадривали ребятишки нетрезвого шофера, вымещавшего на машине свой личный промах и недосмотр.
И шофер, все более распаляясь, усердно колотил машину. Вдруг он вскрикнул и, схватившись обеими руками за носок правого сапога, начал прыгать у машины на одной левой ноге.
– Ой, ой, ой! – скулил он, а восторгу ребятишек не было границ. Они в это время предпочли бы это зрелище любому театральному представлению, исполняемому лучшими артистами. Слишком уж естественно и комично играл свою роль подвыпивший шофер. Желая отколотить машину, он сильно зашиб себе пальцы и прыгал вот по площади на потеху ребятишкам.
– Ну, товарищ водитель, хорошо проучили машину? – спросил я черноглазого парня в синем комбинезоне и серой шапке и серой шапке-ушанке и в больших армейских сапогах.
– Никак нет, товарищ капитан! – перестав прыгать и приняв положение "смирно", доложил шофер. – Просто я немного сдурил…
Поговорив минутку с шофером, который "сдурил", я посоветовал ему не бить стены своим лбом, а сам направился по улице Свердлова в направлении к Волге.
Некоторое время ничто не привлекало моего внимания, если не считать вспыхнувшего во мне протеста против неестественного наклона головы Феликса Эдмундовича Дзержинского, барельефно изображенного неизвестным мне скульптором на розовой стене одного из больших зданий. Но вдруг взор мой был поражен неожиданностью вставшего передо мной серо-голубого оригинального здания с фигурной кровлей, с башенками и затейливыми подъездами кудрявой древнемосковской архитектуры. И, может быть, вид этого здания, втиснутого в шеренгу обычных домов, поразил меня и вызвал такое же удивление, какое пришлось бы мне пережить при встрече с живым московским боярином XVII века, затесавшимся в современную очередь у булочной.
По вывеске я определил, что в этом здании размещен Горьковский банк. Я завернул туда. Мимо двух милиционеров в белых перчатках, по широким коленчатым лестницам и по полумрачному коридору я прошел, вместе с другими клиентами, в кассовый зал банка.
Здесь глаза мои расширились. Глубокое очарование охватило меня при виде столь редкого высокохудожественного зала, сохраненного Советской властью в качестве одного из памятников старины. Многие люди, одетые в шинели, задрали головы и смотрели на потолок зала. Может быть, они, как и я, впервые вступил в этот зал. Сводчатый потолок пленил и взбудоражил их воображение своей пестрой росписью, дыханием буйной торговой нижегородской старины, мифологической фреской.
Потолок представлял архитектурную комбинацию арочных сводов и секущих плоскостей, кривых линий и идеальных лучей, жестких граней и мягких овальных выступов, сферических вогнутостей и линзовидных выпуклостей. Думалось, что неевклидова геометрия Лобачевского предвосхищенно родилась именно в этом удивительном архитектурном приравнении прямых линий к кривым, плоскостей к сферам, граней к овалам. Глубина трехмерного пространства жила здесь на плоскости и сама плоскость, как зеркало, казалось глубокой.
Иконописная роспись потолка была пестра, как и сама жизнь давнишних международных нижегородских ярмарок. Фоном росписи служила кружевная художественная вязь, прерываемая пространствами рамок в виде квадратов и звезд, овалов и ромбов, треугольников и кругов, прямоугольников и трапеций.
Причудливые рамки заполнены изображениями галер и древних парусников, Соломонов с лучистыми ореолами у круглых голов с совиными глазами и львоподобных царей с крестами и скипетрами в когтистых руках, двуглавых орлов со щитами Георгия Победоносца на груди и с круглыми богатыми «державами» в скрюченных пальцах косматых лап. Были здесь изображены также юные розоволикие конники с рогами изобилия в руках и с порхающими белыми голубями под тонкими ногами горячих вороных коней. Изображены звери в царских коронах и сердитые цари в звериных шкурах.
Безграничная социальная фантастика. Она рождена была плодотворной почвой шумевшего на весь свет Нижнего Новгорода, куда торговые страсти сгоняли людей изо всех уголков планеты. И синкретизм вкусов, быта, культуры, политических страстей и народных сказаний – все это отразилось в причудливой росписи на потолке кассового зала Горьковского банка.
Три огромных пятиярусных бронзовых люстры висели под сводами потолка, поблескивая резными колпачками электрических свеч. И чувствовалось, что электричество недавно пристроилось к древней потускневшей бронзе величественных люстр, знавших стеариновые и сальные свечи с их мерцающими и стелющимися острыми голубоватыми язычками пламени и синими спиральками дыма над черными корешками погасших фитилей.
Это было во времена, когда в углу крестьянских хат на Волге стояли небольшие толстоногие столы, покрытые грубыми домоткаными скатертями и заваленные краюхами еще теплого пахучего хлеба, уставленные берестяной солонкой с крупной солью, зелеными кружками из оббитых бутылок с холодной водой, расплесканные капли которой дрожали на жестком ворсе скатерти, как роса на узеньких стебельках травы. Это было в старину. А теперь и на бронзовых люстрах и в крестьянских хатах сияло электричество. Краюхи хлеба убраны в поставцы и буфеты, а столы завалены журналами и газетами, на стенах мифологические образы вытеснены ре-альными портретами народных вождей.
………………………………………………………………
Растревоженный влиянием неспокойной нижегородской старины, вышел я из банка на улицу и зашагал к городскому "детинцу", к Кремлю, расположенному на Часовой горе.
Буро-красные стены Кремля с квадратными и круглыми башнями, с хмурыми глубокими проездами и боевыми зубцами, подпиравшими холодное косматое небо, встали передо мной, как живая история, как воскресшие века, о которых когда-то читал я летописи и книги. Я тогда еще не знал, что мне суждено будет своими глазами узреть те места, где княжил честолюбивый князь Константин Васильевич, построивший в 1350-1352 годах храм боголепного Преображения и перенесший туда из Суздаля греческую икону с изображением Спаса, чтобы закрепить свою власть и ценою измены Руси сохранить независимость Нижнего Новгорода от Москвы, собиравшей русские земли воедино и готовившейся к свержению татарского ига.
Князь Константин позволил даже новгородским женщинам избить посланца тогдашней Руси и горячего сторонника объединения русских земель под эгидой Москвы – Сергия Радонежского. Этот мудрый игумен Радонежского монастыря и лучший советник московского князя Дмитрия Ивановича, рассерженный на нижегородских драчливых женщин, сказал пророческие слова: "Вот город. Дома все каменные, а люди железные". История подтвердила правоту этих слов. В 1392 году Нижний Новгород вошел в состав владений московского князя и, за вычетом трех лет – с 1411 по 1414 г. (В эти годы князь Даниил Борисович, поддержанный татарским ханом, снова было восстановил Нижегородское великое княжество. Но московские войска выгнали изменника из города, а народ стал твердо поддерживать Москву), всю свою последующую историю строил как ревностный помощник Москвы в деле создания единого русского государства.
В 1505 году нижегородцы отбили натиск татар, осаждавших деревянный кремль, и построили церковь Ильи-пророка на том месте, где ядро кремлевской пушки убило самого Мурзу Ногайского, а через три года был заложен каменный Кремль, к стенам которого сейчас привела меня жизнь.
Он уже дряхл, но по-прежнему верен Москве, про которую историк Карамзин писал, что "Москва будет всегда истинною столицей России". И слышится мне медный голос вечевого колокола, и гомон нижегородских людей и пламенная речь Минина, призвавшего новгородское ополчение триста тридцать с лишним лет тому назад на выручку Москвы от поляков. Теперь Нижний Новгород, вместе со всем народом страны, смертным боем встал на выручку России и кует, без устали кует неизбежную победу над фашистской Германией.
В детстве пришлось мне слышать рассказ учительницы Лидии Васильевны Шаталовой о том, будто бы, изгнав поляков из Москвы, князь Пожарский и нижегородский староста Минин взошли на Сухареву башню и с высоты этой сизой четырехугольной громады искрящимися глазами радостно посмотрели на освобожденную Москву.
Может быть, в жизни было по иному, чем рассказывала нам учительница, но мы всегда благодарили ее за теплое посредничество между нами и прошлыми веками родной земли. По ее рассказам мы составили себе представление о достопримечательностях нашей столицы. Она рассказала нам о храме Василия Блаженного с его многочисленными куполами и радужной зубчатой центральной главой, похожей на фигурную пробку одеколонного флакона. Она рассказывала и о Симоновом монастыре с платформой у колокольни, откуда встарь москвичи тревожно наблюдали за черными тучами приближающихся с юга татарских орд. Говорила она и о Воробьевых горах и о многом другом. Впоследствии я узнал, что, увлекшись рассказами о Москве, Лидия Васильевна произвела временные смещения и повествовала нам о более поздних достопримечательностях столицы, не имевших еще места во времени Минина. Она рассказала, например, о Петровском театре с плоской кровлей и портиком с вознесенным над ним алебастровым Апполоном, который, стоя на одной ноге в алебастровой колеснице, твердо управлял тройкой рьяных алебастровых коней…
По ассоциации моих дум о Родине, все это вспомнилось мне в момент, когда с взволнованным трепетом в сердце проходил я через широко распахнутые башенные ворота во внутрь Горьковского Кремля. Чем объяснить эту взволнованность, этот трепет сердца? Думается мне, что очень дорога нам слава прошлого, без которой не было бы и сегодняшней громовой славы России, и в этом все объяснение.
Во дворе Кремля было сыро. Серые асфальтовые дорожки ручьями текли мимо молодых елей и сосенок, напоминавших своей колючей зеленью двор Московского Кремля. Только не было здесь московской строгости и московской пестроты зданий. Здесь меньше, чем в Москве, пахло стариной. Здание обкома партии и облисполкома – вполне современные здания, входящие в ансамбль построек Горьковского Кремля. Плоско-стенные и не обремененные лепными скульптурными украшениями, с глубоко изрезанными углами и с мно-гочисленными переплетами широких окон и стеклянных веранд, они напоминали даже своим видом легкие постройки южных приморских городов.
Но дальше, за этими домами, дохнула на меня многовековая старина. Слева тянулось длинное сумрачное каменное здание. Местами оно было в два, местами – в три этажа. Заплесневелые, позеленевшие кирпичи фундаментов и железные решетки в глубоких окнах. За решетками мерцали угрюмой чернотой старинные стекла.
В давние времена здесь был застенок. В мрачных комнатах, освещенных трепетным светом факелов, однотонно скрипели дыбы и воеводский палач не спеша опускал свистящий кнут на голую спину пытаемого. И мне стало жутко и душно в этом тихом теперь и холодном дворе. Я прошел к одному из контрфорсов и взобрался на кремлевскую стену. Эту стену строили русские люди по планам итальянского зодчего Франческо в начале XVI века. И она, смотрясь в воды Волги и Оки, выдержала невзгоды столетий и святыми камнями своими рассказывает нам о доблести предков наших и вдохновляет нас на ратные и трудовые подвиги.
Высоки и грозны были кремлевские стены Нижнего Новгорода, крут и высок здесь берег Волги. Русские умели выбирать место для оборон, как и умеют наступать против своих врагов.
………………………………………………………………
На кремлевской стене мне не удалось побыть вволю, так как строгий и настойчивый охранник, появившийся вдруг рядом со мною на стене, потребовал сойти вниз.
– Запрещено разгуливать здесь, – сказал он. – Несчастный случай может произойти, а реставрацию мы еще не сделали…
Из этого объяснения я понял, что трехвековой возраст Кремля дает себя знать. Старик нуждается в омоложении и Горьковский горсовет не должен пожалеть на это средств. Но со стены мне пришлось все же уйти. И ушел я на берег Волги.
Я уже со стены видел, что крут и высок этот берег. Трехэтажные казармы, расположенные у его подножья, казались мне с высоты берега маленькими и ничтожными. Стоя у кремлевской стены, я чувствовал себя по отношению к этим казармам как человек, находящийся на тридцатом этаже небоскреба.
Правее меня, на откосе, торчало деревянное здание с островерхой кровлей и двумя деревянными башенками. Это бывший ресторан охотников. Любили здесь волжские охотники выпить и закусить, а потом похвастать друг перед другом, рассказать были и небылицы, без чего настоящие охотники не могли жить.
Широкая, не песенная, а настоящая живая Волга, покрытая льдом с темнеющей полосой воды у берега, серела внизу. В тумане утопал противоположный берег и еле маячили там кустарники, чернели домики рыбаков, чернели редкие деревья.
Сквозь туман казалось все это будто бы утонувшим в мутной воде. Немногие художники умеют так писать свои картины. Но и они никогда не достигнут в своем искусстве подобного обворожительного совершенства, и кистью своей не превзойдут прелести волжской натуры, которая столь глубоко взволновала меня и оказалась милее самой лучшей фантазии и гениального художественного вымысла. В этом видении двигалась и горела жизнь, порождавшая в моей душе крылатую грезу о завтрашнем дне. Впервые, пожалуй, я видел здесь натуру, так удачно конкурирующую с живописью. Определяющую роль играло пространство и расстояние, при котором иллюзия достигала классического предела. И, наверное, подойди я ближе к противоположному берегу Волги, видение потеряло бы свою поэтическую обво-рожительность, и в нем угасла бы жизнь…
………………………………………………………………
На площади Минина и Пожарского необычно громко затрещал мотоцикл. Я оглянулся, но ничего не увидел. Закрывая от моего взора всю площадь, спиной к Волге стоял высокий памятник Валерию Чкалову. Огромный, голубоватый Валерий смотрел на площадь. Не так любил стоять он при жизни.
Живой Чкалов стоял на крутом волжском берегу и смотрел на могучие воды. И вид Волги рождал в нем жажду одоления стихии пространства. Ему казалось тогда, что крылатым взмахом своих рук он может отделиться от земли, пролететь над Волгой, облететь весь земной шар. Потом он летал на стальных крыльях советской авиации и погиб, как горьковский сокол. Рожденный летать и умирает в небе.
Долго стоял я у памятника великому летчику, но так и не понял, зачем повернули мертвого Чкалова спиной к Волге? Никаких других мотивов, кроме традиционной дани сценическому такту, обязывающему артиста быть лицом к публике, здесь нет. Ну что ж, заставили Чкалова повернуться лицом к гуляющей на площади публике! Восторжествовала сцена, но насколько упала символическая значимость памятника! Погас символический пламень! И чтобы вновь зажечь его, памятник Чкалову надо повернуть лицом к Волге.
Валерий любил бурю жизни и меньше всего хотел бы вечно смотреть на городскую площадь, дисциплинируемую милиционерами и круглыми указателями допускаемых скоростей движения коммунального транспорта.
Не встретилось бы большой технической трудности по-вернуть памятник лицом к Волге. Не будут при этом нарушены никакие пропорции: черно-мраморный пьедестал памятника цилиндричен. Но идея памятника станет тогда иной, настоящей: бессмертное дерзновение и неутолимая жажда одолеть стихию природы, стихию пространств. Именно это всегда влекло Чкалова на подвиг, было сущностью его характера.
…………………………………………………………………………
Далее я не знал, куда мне идти, что посмотреть. Город, огромный и разбросанный, лежал передо мной как не прочитанная большая интересная книга. И читать бы ее и читать, но день клонился к концу, а были прочитаны лишь первые страницы, взволновавшие меня сильнее самых знаменитых романов. Но все же в этот день я успел побывать и в стенах, где проходило детство Алексея Максимовича Горького.
На трамвае спустились мы под гору, миновали Лыковую дамбу, соединяющую Свердловский и Куйбышевский районы (Здесь, похороненная под земляной насыпью и заключенная в канализационные трубы, как и московская речка Неглинная, под землей текла знаменитая речка
Наверх