KaviCom.ru интернет-портал Старого Оскола

Владивосток

Японская полиция выбрала "подходящий момент" для высылки Василия Ерошенко во Владивосток. 26 мая белогвардейцы совершили переворот, а через несколько дней, четвертого июля, пароход "Ходзан-Мару" уже отчаливал из порта Цуруга. Двухдневное плавание по Японскому морю прошло без особых происшествий, и шестого числа в восемь часов утра из тумана стали вырисовываться очертания Владивостокского порта.

С этим пароходом возвращались из Америки на родину и русские рабочие. Они столпились у борта, они жадно вглядывались в портовые улочки, они спешили возвратиться туда, где пролетариат взял власть в свои руки, но красных флагов не было видно. Василию Ерошенко передалось замешательство рабочих, по негромким растерянным репликам он составил себе представление о трехцветном флаге, развевающемся над городом, в котором власть захватили купцы братья Меркуловы.

Спустя некоторое время к борту подошел катер с трехцветными чиновниками. Началась проверка документов. Вместо Василия Ерошенко к чиновнику портовой администрации подошел полицейский, сопровождавший писателя, человека с "опасными мыслями". Он передал его с рук на руки и исчез из поля зрения, даже не попрощавшись. Но чиновник Приамурского временного правительства отнесся несерьезно к своим временным обязанностям. Он только спросил:

- Кажется, вы социалист? Надеюсь, не большевик?

- Большевизм я пока только изучаю, - ответил уклончиво Василий Ерошенко.

Чиновник с любопытством посмотрел на писателя. Слепой человек с высоким лбом и пышными белыми волосами не показался ему опасным. К тому же у него были и свои соображения на этот счет. Он работал под трехцветным знаменем, в петлице у него красовалась трехцветная эмблема, но он не считал себя ярым врагом большевиков. Он был всего-навсего обывателем и только. Эти три цвета в петлицах, на шляпах и на знаменах устраивали его именно потому, что позволяли оставаться ни белым, ни красным, а чем-то средним. И чиновник отпустил Василия Ерошенко на берег. Проявив жалость к слепому, он даже не взял с него налог за противочумную прививку и пошлину за проездные документы.

Во Владивостоке эсперантисты быстро нашли Василия Ерошенко. Писатель обрел приют в доме председателя эсперантского общества. Тот отнесся к своему неожиданному гостю радушно, но и председатель исповедовал все ту же трехцветную философию. Он вычитывал из газет, что повсюду побеждает белая армия, сообщал регулярно эти новости Василию Ерошенко и отговаривал от поездки в европейскую часть России. Но никто не мог остановить на полпути писателя, который давно выбрал свой цвет знамени. 11 июня Василий Ерошенко покинул Владивосток. Ехать ему пришлось в поезде в одном купе с офицерами-семеновцами и солдатами из армии генерала Каппеля. Это соседство было неприятно, и неожиданно для себя на вопрос одного из офицеров, что думают в Японии об армии генерала Семенова, Василий Ерошенко с несвойственной ему резкостью ответил:

- Видите ли, большинство японцев считают Семенова доверчивым дураком...

Ответ взбесил офицеров-семеновцев и если бы не вмешательство солдат и девушки, которая ехала вместе с писателем, дорого могли бы обойтись ему такие слова. К счастью, совместная поездка в одном купе с врагами длилась недолго. Дальше Евгеньевки пассажирские поезда не шли. Василий Ерошенко выбрался из вагона на станции, где всем распоряжались японцы, и стал выяснять возможность дальнейшего путешествия. Такой возможности не было, но отсюда японцы перегоняли на станцию Уссури товарный порожняк, и писатель решил попытать счастья на товарняке. Вместе с девушкой и двумя мальчишками ему удалось незаметно забраться в пустой вагон, и, спрятавшись за мешками со щебнем, они доехали до конечного пункта, до границы. Здесь два мира стояли лицом к лицу по обе стороны реки Уссури, и их соединял один полуразрушенный мост. Только что закончились переговоры между представителями японцев и Красной Армии, стороны не пришли ни к какому соглашению, и теперь на том берегу и на этом армии начали готовиться к сражению. Василий Ерошенко попытался уехать из японской зоны до начала боевых операций, но у него ничего не вышло. Он решил переждать события. Несколько дней жил в деревне в гостях у девушки-попутчицы, но тут до Уссури как раз добрались рабочие, с которыми писатель прибыл во Владивосток на пароходе "Ходзан-Мару". Они не хотели откладывать свидание с родиной ни на один день, и Василий Ерошенко присоединился к ним. Со станции отправлялся специальный поезд, принадлежащий Советской России, и рабочим удалось посадить в этот поезд стариков и Василия Ерошенко. Сами же они наняли несколько подвод и отправились через тайгу на подводах. Вечером следующего дня все снова встретились в Имане. Но встреча была безрадостной. Множество лазутчиков с письмами от разных "генералов-освободнтелей" пытались проникнуть в эти годы в центральную часть России, и люди, охраняющие завоевания революции, были очень осторожны. Они хотели бы поверить рассказам слепого, но не имели права себе этого позволить. Уж больно фантастической и неправдоподобной в этих рассказах выглядела его жизнь. Позднее Василий Ерошенко написал очерк "Прощай, Япония" и закончил он его грустными словами: "Как это ни печально, мне не разрешили проезд, а рабочих, так стремившихся попасть домой, отправили на прииски".

Снова Шанхай

Василий Ерошенко возвратился во Владивосток. Над уличной толпой свисали с балконов и шелестели, как и в день приезда, трехцветные флаги. Василий Ерошенко не мог найти места среди враждебного шелеста. Он начал подумывать об отъезде в Китай. Замыслил еще один побег, на этот раз с "корабля" братьев Меркуловых. Шанхайские эсперантисты, к которым он обратился с письмом, прислали приглашение, и он уехал со смутным чувством горечи и утраты. Ощущение потери Родины и друзей было настолько сильным, что шанхайскую осень он воспринял не только как время года, связанное с увяданием и запустением, а как время жизни, связанное с безнадежностью и концом. Первые дни в Шанхае он больше вспоминал прошлое, чем думал о будущем. Одиночество преследовало его повсюду, даже на шумном рынке. А когда ему приходилось проходить по главной улице, где были театры, бары, игорные дома, он чувствовал себя здесь более одиноким, чем "среди пустынных хребтов Гималаев". Он пытался найти успокоение в мечте, начал писать сказку "Страна Радуги", но из этой сказки получился суровый, безнадежно печальный рассказ о самом себе и маленькой девочке Хиноко. Хорошая это была девочка. Никогда она не обижала свою кошку Тама-тян и была внимательна к своей кукле Куми-тян. Но вот девочка тяжело заболела, ее болезнь - голод. Она приговорена к смерти, ничто ее не может спасти. И тогда добрый слепой сказочник Василий Ерошенко силой своей фантазии, силой своей мечты прекратил дождь, идущий за окном вот уже третий день, и зажег в небе самое яркое солнце. Он выстроил для Хиноко мост из радуги, который одним концом уперся в страну мечты, а другим - в подоконник того окна, за которым умирала девочка. И когда Хиноко ступила на мост, чтобы идти в страну Радуги, где много работы для ее отца и матери, много игрушек для всех и много еды, радуга под ней не прогнулась. Этот радужный мост под ней не прогибался потому, что он был выстроен из доброты Василия Ерошенко, потому что этот мост писатель поддерживал своей спиной. Он хотел, чтобы все маленькие девочки имели много игрушек и много еды и чтобы они не умирали, а переходили по его мосту в страну радости. Но одному даже очень доброму человеку с самой широкой спиной на свете не удержать на своих плечах такой мост. И когда он будет писать заключительные абзацы сказки в своей пустой шанхайской комнате, за окном которой идет дождь, у него опустятся руки, опустятся плечи, и мост рухнет. Рукой реалиста он поставит последнюю точку. Никакой радуги нет, никуда Хиноко не ушла, она умерла, а перед смертью ей привиделась эта сказочная дорога. Смерть девочки кажется особенно страшной и несправедливой, потому что на губах ее застыла улыбка, последняя и единственная в жизни улыбка несбывшейся мечты. Сказка закончена, а дождь за окном все идет, и шанхайская, самая печальная в его жизни осень все продолжается. По ночам Василию Ерошенко не спится. Чтобы ощутить хоть кого-нибудь рядом, услышать хоть чей-нибудь голос, он кладет на подушку часы. Мерный стук механизма заменял ему собеседника. Иногда такие "собессды" длились до самого утра. А утром, едва он выходил из дома, его встречало пасмурное холодное небо и дерево на углу, стучавшее голыми ветками. Около этого старого и мудрого дерева он всегда останавливался, чтобы прикоснуться к нему, прислушаться. В первые дни после приезда дерево шумело могучей кроной, и на плечи и под ноги летели листья. С каждым днем их становилось все меньше и меньше пока не начался этот холодный безнадежный стук и треск окоченевших сучьев. Чем было холоднее новое утро, тем дольше стоял Василий Ерошенко у дерева и внимательнее прислушивался. Он хотел узнать: остался ли хоть один лист на нем? И каждый раз ему чудилось, что остался, что шуршит и звенит во время порывов ветра где-то там наверху. Он и сам себе казался вот таким же одиноким листом, только оторванным навсегда от своего дерева. Однажды и этот последний лист тоже оторвался. Василий Ерошенко принес его на шляпе домой. Он обнаружил лист, когда начал снимать шляпу. Взял его в руки и подумал о том, что, вероятно, дерево на углу за свою жизнь повидало немало горького и если бы этот лист умел разговаривать, он бы много мог поведать. А почему бы ему и в самом деле не заговорить? И лист заговорил. С этого дня у Василия Ерошенко появился новый собеседник - засохший лист. И он начал писать новую книгу "Рассказы засохшего листа". На этот раз книга действительно состояла из рассказов, а не из сказок, как раньше. Сказочным осталось только обрамление, образ говорящего дерева, а все истории, поведанные им человеку, были написаны в простой повествовательной манере с выходами в публицистику, порой чуть ли не с прямым обращением к читателю. Василий Ерошенко писал свою книгу в холодном Шанхае, в полном одиночестве, только стук часов и засохший лист помогали ему жить, думать, мечтать. Но он и здесь продолжал выступать все с той же высокой трибуны, на которой пел "Интернационал" и говорил о "Чаше страданий". Он предельно эмоционален, даже сентиментален, но странно: это последнее качество его рассказов не мешало, а, наоборот, придавало его историям особую достоверность. В этих рассказах было много традиционной восточной вежливости, обязательных полупоклонов и уменьшительных суффиксов. Брат превратился в братика, ноги женщины - в маленькие ножки, большое старое дерево на углу - в "милое дерево с зелеными листочками". Но содержание рассказов таково, что уменьшительность и ласковость только подчеркивали ужасающую китайскую действительность.

Вот один из таких рассказов. Девочка пришла к дереву поделиться своей тайной. Она жила с дядюшкой и тетушкой. И был у нее больной братик, который кашлял кровью. Раньше с ними жили еще две сестры, но старшую продали, чтобы похоронить отца, а среднюю продали, чтобы похоронить матушку. Теперь подошла очередь младшей сестры. Ее тоже хотят продать, а на вырученные деньги собираются отвезти братика к знаменитому врачу. Но братик не согласился. Он знал то, что неизвестно было его маленькой сестре: девочек продавали в публичный дом. К тому же он заметил, что и она, его милая сестренка, тоже стала кашлять. Значит, и она заболела, значит, и ее надо лечить. А денег на лекарства для двух человек тетушке и дядюшке негде взять. И он начал обманывать свою сестренку. Каждый вечер они разыгрывали и карты, кому пить горькое противное лекарство, и почему-то всегда пить его доставалось девочке. Вот ее главная тайна, с которой она пришла к дереву. Она очень любила братика и потому обманывала тетушку и дядюшку и пила за него горькое, противное лекарство. Девочка просила у дерева несколько листочков, чтобы сплести венок для больного братика. Но благородный маленький человек, добровольно отказавшийся от лекарства ради своей сестры, уже мертв. И венок ему пригодился уже мертвому. А сестренку продали в публичный дом, чтобы похоронить его. Шесть человек было в этой китайской семье. Трое умерли от болезней и голода, а троих продали, чтобы получить деньги на похороны. Жестокая действительность, не убившая в маленьких людях великой наивности и великого благородства. Чаша страданий простых людей переполнена, и каждым своим новым рассказом из этого цикла Василий Ерошенко говорил, что так дальше продолжаться не может. В творчестве Василия Ерошенко "Рассказы засохшего листа" стали одной из главных его книг. Но вместе с тем они отразили и его душевный разлад в этот период. Он мог бы написать рассказы на японском языке, но Японию у него отняли. Он хотел бы написать их по-русски для русского читателя, но Россия была далеко. И тогда он написал свою книгу на языке, у которого не было родины, - на языке эсперанто. Ему казалось, что это единственный выход в его положении. Но это было только иллюзией. Человек не может жить и творить без Родины, даже если и изобретен такой безродный язык. И первая же страница новой рукописи возвратила Василия Ерошенко к самому себе, потому что независимо от того, что он хотел, "Рассказы засохшего листа" начались с главы, которая называется "Страна мечты". Он снова мечтал, он снопа искал дорогу в ту страну, откуда родом. "Снился мне остров Счастья, - писал он в этой главе, - среди моря Вечной Любви. Есть на этом острове залив Неизменной дружбы, и течет в него прекрасная река Неиссякаемой Радости. Расцветают на острове чудесные цветы Искренности и Доверия, повсюду растут деревья Добродетели. Высится там гора Свободы, восходит над островом солнце Истины и луна Справедливости, сияют дивные звезды Искусства".

Читатели "Рассказов засохшего листа" без труда угадывали в этой стране мечты страну, где совершилась Великая Октябрьская социалистическая революция.

Это произведение, написанное на языке эсперанто, вывело Василия Ерошенко в разряд новых классиков эсперантской литературы. И еще до того, как книга увидела свет, он получил место преподавателя этого языка в Шанхае. А на горизонте уже маячил Пекинский университет.

Пекин

После того как Василий Ерошенко покинул Японию, буквально спустя несколько месяцев в Токио вышла в свет его первая книга "Песни предутренней зари", а затем и вторая - "Последний вздох". Вторая книга словно бы и в самом деле символизировала последний вздох слепого писателя по Японии. Он уехал немного раньше, чем пришла к нему подлинная писательская слава. Но для славы нет никаких преград, ее не в состоянии арестовать даже сам начальник полицейского управления Кавамура. И слава русского писателя на кораблях вместе с почтой и в чемоданах пассажиров поплыла в разные страны. Добралась она и до Пекина, до тихой улочки Бадаовань, где жил Лу Синь. Однажды утром ему в руки попала книга: "Песни предутренней зари". Большому китайскому писателю и раньше приходилось читать в периодической печати сказки Василия Ерошенко, но сейчас, собранные все вместе, они произвели на него ошеломляющее впечатление. Не успела забыться первая книга, как в руки Лу Синю попадает и вторая. И сказки в ней также были хороши и произвели такое же удивительное впечатление. Лу Синь отложил до половины написанный рассказ и сел за перевод с японского. Он решил познакомить китайских читателей со сказками слепого русского писателя, а заодно и с его печальной судьбой изгнанника. В сентябре 1921 года на страницах литературного приложения к газете "Чэнь бао" появилась впервые фамилия Василия Ерошенко. Предисловие к сказке "На берегу" написал Лу Синь почти целиком в превосходной степени. Большой мастер, знающий цену словам, не поскупился и сравнил автора двух книг, только что вышедших в Японии, со звездой, о существовании которой люди еще ничего не знают. Он пожелал им узнать Василия Ерошенко и полюбить его "большую душу". Две книги, изданные в Японии, он назвал двумя подарками.

Таким образом, еще до того, как Василий Ерошенко ступил на китайскую землю, о нем благодаря усилиям Лу Синя уже многое было известно. Не осталось ни для кого секретом и его появление в Шанхае осенью 1921 года. В то время, как он ходил по шумной Синьшицзе, которая, несмотря на обилие увеселительных заведений, казалась ему пустыннее хребтов Гималаев, о нем уже шла оживленная переписка между Пекином и Шанхаем. Инициатором был Лу Синь. Он спрашивал у редактора журнала "Сяошо юебао" Мао Дуня и известного литератора и переводчика Ху-юй-чжи, как живет слепой русский писатель в шумном городе? Мао Дунь, воспользовавшись большой заинтересованностью Лу Синя, заказал ему перевод сказки Василия Ерошенко "Мировое бедствие", и в январе 1922 года эта сказка появилась на страницах журнала уже в Шанхае. Одновременно с этим русского слепого писателя продолжали печатать в японских периодических изданиях. Звезда Василия Ерошенко разгоралась все ярче и ярче. Только в Европе люди еще не видели этой звезды. Напрасно Ху-юй-чжи писал в предисловии к третьей книжке, "Стон одинокой души", готовящейся к изданию в Шанхае: "Мы надеемся, что благодаря этой небольшой книжке изящный талант слепого поэта станет так же широко известен на Западе, как и на Востоке..." Нет, выйдет еще много книг и в Японии, и в Китае. Появится даже трехтомное собрание сочинений, японский профессор Такасуги Ичиро издаст любовно подготовленную монографию, а запад будет продолжать хранить молчание. И на Родине писателя не скоро еще узнают о своем знаменитом земляке.

Переводы сказок и оживленная переписка между столицей и шанхайскими литераторами завершились приглашением Василия Ерошенко переехать в Пекин. Лу Синь работал в это время в министерстве высшего образования, и он устроил ему приглашение вполне официальное от Пекинского университета. Его звали преподавать язык эсперанто.

Вместе с официальным письмом Василий Ерошенко получил приглашение и лично от Лу Синя. Встреча произошла в просторном доме на улице Бадаовань, и Лу Синь уже ни на одну минуту не захотел расстаться со своим русским другом. Дом китайского писателя на долгое время стал домом и для Василия Ерошенко. Теперь ему не надо было класть рядом на подушку часы, чтобы иметь собеседника, к нему приходил Лу Синь, и они разговаривали ночи напролет и не могли наговориться.

В университете Василия Ерошенко встретили без обычной настороженности, которая сопутствует всегда появлению нового преподавателя. Студенты его восторженно приветствовали, профессора очень серьезно и уважительно пожимали руки, администрация выделила рикшу для путешествий по городу. Но разве мог он сесть в коляску, в которую запряжен человек? Пекин отныне имел возможность увидеть совсем другое отношение к своим порядкам и традициям. Каждый день прибегал за своим господином рикша, и каждый раз Василий Ерошенко отказывался занять место в коляске, место господина. Он шел по мостовой рядом с назначенным к нему университетской администрацией слугой, а позади катилась пустая коляска. Иногда он тоже брался за оглоблю и помогал рикше везти по улицам Пекина не просто коляску, а протест.

Один из рассказов о рикше им был назван с беспощадной точностью: "Лошадь, которая зовется человеком". Этот рикша, как и девочка, у которой была тайна, пришел к старому мудрому дереву за советом. Он разжал руку и показал на ладони прохожим и дереву зубы, выбитые господином. Он спрашивал у дерева и у прохожих, сколько же еще лет ему оставаться лошадью, запряженной в повозку господ? Но никто ему не мог ответить на этот вопрос, даже дерево. И он обнял старый ствол, прижался щекой к шершавой коре и умер. Полицейский врач засвидетельствовал скоропостижную смерть от разрыва сердца. И оно действительно разорвалось. Но отчего? Он ненависти к тем людям, которые сделали лошадью человека. Неожиданный, не очень мотивированный поворот сюжета показывал, с какой яростью клеймил Василий Ерошенко тех людей, которые ездили на себе подобных. Его герой рикша с такой силой возненавидел своих седоков-господ, что сердце его не выдержало этой ненависти и разорвалось. Мог ли после такого своего рассказа Василий Ерошенко ехать в коляске? Не мог, потому что это был человек и писатель, у которого слова никогда не расходились с его поступками. Так, дорога от улочки Бадаовань до университета превращалась в огромную трибуну с многотысячной аудиторией, перед которой слепой русский писатель, не произнося ни одного слова, продолжал говорить о переполненной чаше страданий народа.

В Пекине обида на пограничный кордон, не пропустивший его к Ленину, понемногу забылась, и Василий Ерошенко снова начал ощущать себя гражданином своей Родины. Он снова начал исполнять песню о Стеньке Разине на многочисленных митингах и собраниях. Лу Синь, очарованный бунтарским пафосом песни, пересказал ее на китайский язык и опубликовал перевод в приложении к газете "Чэнь бао". Жизнь и творчество двух писателей переплелись в это время самым тесным образом. Окна их кабинетов выходили в один общин двор, и они каждую ночь светились до самого позднего часа, как два маяка. То Василий Ерошенко выйдет подышать свежим воздухом и послушать тишину: постоит под светящимся окном своего китайского друга, порадуется, что тот работает, и не станет ему мешать. То Лу Синь выйдет посмотреть на звезды, да забудет поднять голову, потому что увидит светящееся окно своего русского друга, заглядится в него и задумается. Его многое продолжало удивлять в этом человеке, удивляло и то, что Василий Ерошенко работал всегда при ярком свете лампы.

Слепой писатель очень был чуток к солнцу, к яркому свету, и ему лучше работалось, когда он слышал потрескивание фитиля и ощущал кожей, как свет разрывает вокруг него темноту.

В Пекине Василию Ерошенко жилось хорошо. Обласканный Лу Синем и его близкими, он впервые за многие годы почувствовал теплоту домашнего очага. И, может быть, именно поэтому тоска по Родине стала особенно острой в Пекине. Эта тоска приняла форму тишины. Василий Ерошенко перестал замечать звуки, которыми жил большой китайский город.

- Тишина, тишина, как в пустыне,- жаловался он Лу Синю,- нет даже лягушек.

Во дворе дома на улице Бадаовань прямо перед окном Василия Ерошенко давно был вырыт небольшой бассейн, всего три чи в длину и два в ширину. Джун Ми, родственник Лу Синя, собирался здесь разводить лотосы, но из этой затеи ничего не вышло. Вода в бассейне зацвела и покрылась зеленой ряской. Василий Ерошенко часто открывал окно и прислушивался к бассейну, но бассейн молчал, лягушки не квакали, их здесь не было. А вот на Родине, в далекой Обуховке, в каждой луже после дождя раздавалось их прекрасное кваканье, а если спуститься к реке, то можно было услышать лягушачий концерт, лучший в мире.

Деятельный писатель не хотел мириться с подступающей к горлу тишиной. Если нельзя попасть на Родину, то можно ведь сделать что-нибудь, чтобы приблизить ее к себе. И Василий Ерошенко отправился в дождь вдоль пекинских каналов с мутной водой на поиски головастиков. Мальчишки ему наловили их целую банку. Он принес их домой и выпустил в воду у себя под окном. Теперь каждый день помимо больших и важных дел у Василия Ерошенко появилось маленькое, но неотложное дело - справляться, как растут головастики.

- Господин Ерошенко, у них ноги выросли, - сообщали ему его помощники-мальчишки, и он радостно улыбался.

А однажды во дворе появилась шумная стайка цыплят. Василий Ерошенко уговорил жену Джун Ми заняться разведением кур. Двор на улице Бадаовань становится совсем похожим на двор в далекой России, где вырос маленький Вася Ерошенко. И крестьяне теперь стали чаще сюда заходить. Они приносили живых цыплят, и каждый раз у них в этом дворе покупали по нескольку штук. Цыплята ведь недолговечны и часто болеют. А как-то один крестьянин принес вместо цыплят утиных детенышей, и по двору начали бегать четыре утенка. Жена Джун Ми хотела их покормить, но когда она вынесла им немного холодного риса, то увидела, что утята забрались в бассейн и лакомятся головастиками, теми самыми головастиками, у которых уже выросли ноги.

Так и не удалось Василию Ерошенко услышать кваканье лягушек в Пекине. Но зато без этого бассейна не родилось бы двух прекрасных рассказов. Один называется "Утиная комедия", и написал его Лу Синь в память о гостившем у него русском писателе. В "Утиной комедии" он рассказал все, как было: и про тишину, и про головастиков, и про то, как Василий Ерошенко уговаривал жену Джун Ми разводить верблюдов и выращивать во дворе капусту. Другой рассказ называется: "Трагедия цыпленка". И написал его Василий Ерошенко. Здесь реальные события предстают в аллегорическом сказочном виде. Цыпленок, оказавшись в обществе утят, начинает тосковать. Он ничего не ест, худеет с каждым днем и все расспрашивает утят о том, что они испытывают, когда плавают. Хозяйка пыталась его лечить от странной болезни, но однажды утром цыпленок прыгнул в пруд и утонул. Он не умел плавать, но ему так хотелось испытать то, что испытывают другие птицы.

Хозяйка осудила его: "Я думаю,- сказала она,- что цыплята должны играть с цыплятами, а утята - с утятами". Утенок же выразился еще определеннее. "Не уметь плавать, не любить рыбу и все-таки прыгнуть в пруд - это ужасная глупость".

В "Трагедии цыпленка" трудно найти прямую параллель с жизнью Василия Ерошенко. Но отдаленные мотивы все же уловить можно.

Это ему, маленькому Васе, наставники в школе слепых говорили, что утята должны играть с утятами, а цыплята - с цыплятами. Это он, яростно боровшийся со слепотой и силой духа преодолевший темноту вокруг себя, много ран стоял перед рекой жизни, как цыпленок среди утят. Но главным в рассказе было настроение грусти. Ему не хотелось соглашаться с хозяйкой и наставниками, которые твердили, твердят и будут твердить, что цыплята должны играть с цыплятами, а утята - с утятами. Но в минуту отчаяния, в минуту тоски по родной Обуховке в центре России, по лягушачьему кваканью, он почти готов с ними согласиться. Об этом говорил финал печальной аллегории. Хозяйка не знает, чем болен ее странный цыпленок. "Его болезнь непонятна, она похожа на то, чем болеют люди, но ее нелегко распознать", - удивляется она. Но когда сегодня мы читаем рассказ, то болезнь самого Ерошенко нам определить нетрудно. Это - ностальгия.

"Трагедия цыпленка" - единственный рассказ, написанный им за все время пребывания в Пекине. После этой аллегории болезнь приняла настолько острую форму, что он уже не мог больше писать на чужбине и не мог ни о чем думать, кроме возвращения на родину. Лу Синь его не отговаривал, и осенью 1922 года Василий Ерошенко уехал сначала на международный конгресс эсперантистов в Хельсинки, а затем и в Россию.

Возвращение в Обуховку

В Страну мечты Василий Ерошенко приехал весной. Преодолев по железной дороге много километров, он, наконец, добрался до простой крестьянской телеги, которая повезла его, медленно поскрипывая, из Старого Оскола в Обуховку. Забытые звуки и запахи родного края оживали за каждым поворотом. Лес шумел так проникновенно, что Василий Ерошенко попросил остановить телегу, и, отойдя от дороги немного в сторону, обнял ствол березы и какое-то мгновенье стоял, прижавшись щекой к ее гладкой коре. Слезы возвращения, слезы радости были у него на глазах.

Весть о приезде Василия Ерошенко быстро распространилась по деревне, в избу набились соседи, и начались бесконечные рассказы о путешествиях по далеким странам. Они длились всю весну, лето, они продолжались осенью и зимой. Обо всем рассказывал Василий Ерошенко, кроме одного. Никто из его тогдашних слушателей не мог вспомнить потом, чтоб он хотя бы обмолвился, что там, где он был, в Японии и Китае, издано много его книг, что он - знаменитый писатель. Он уехал отсюда одним из многих и возвратился назад таким же простым человеком. Имя, приобретенное на Востоке, никому ничего не говорило в России, а особенно в его родной Обуховке. Василий Ерошенко с поразительной легкостью расстался со славой. Он охотно стал снова просто Васей для своих односельчан, родных и близких. Он лечился здесь от застарелой ностальгии. Каждый день, словно на свидание, ходил к трем дубам, что росли на краю леса. Около этих деревьев он подолгу сидел в высокой траве и слушал птиц. Лицо его с каждым днем все больше светлело, а Мане Бычковой, застенчивой соседской девушке, оно казалось святым. Маня украдкой подглядывала за Василием Ерошенко со своего огорода и терялась, не знала, что отвечать и что делать, когда он обнаруживал ее присутствие и окликал по имени. Не в силах противиться самой себе. Маня много раз приходила к нему к трем деревьям. Ей казалось, что она стоит совсем тихо, но, видимо, не так-то просто было унять громко стучавшее сердце, и Василий Ерошенко всегда безошибочно узнавал, что она пришла. Она так и не подошла к нему ни разу, их руки так никогда и не встретились. И все-таки это была любовь, трогательная, светлая, которая принесла много радости Василию Ерошенко.

Может быть, и он не уехал бы никуда из Обуховки до конца своих дней и дождался бы, когда Маня преодолеет в себе самой ту черту, за которой все будет легко и радостно, но в их отношения вмешался случай. Слава, с которой он уже совсем было распрощался, еще раз нашла его. В Нюрнберге должен был собраться XIV международный конгресс эсперантистов, и Василий Ерошенко получил приглашение участвовать в нем. Он уехал из Обуховки и уже не вернулся назад, остался после возвращения с конгресса жить в Москве.

Москва

Деревенские каникулы, безмятежные прогулки в лесу - все это кончилось. Пришла пора включаться в работу. Обсудив разные возможности, Василии Ерошенко решил, что писатель, составивший себе имя на японском и китайском языках, не может ни на что претендовать у себя дома, где у него пока нет читателей. Коммунистическому университету трудящихся Востока требовались люди, хорошо знающие японский язык, и Василий Ерошенко поступил туда простым переводчиком.

Работа переводчика захватила Василия Ерошенко целиком. Он переводил на японский язык книги и статьи Ленина и через них приобщался к переменам, происшедшим в его отсутствие в России. Вначале у него совсем не оставалось времени для личного творчества, затем он начал выступать со статьями по вопросам, связанным с положением слепых за рубежом и в Советском Союзе. Он не рассчитывал на художественный успех, его цель была проще и понятнее: он хотел своими статьями способствовать тем переменам, которые принесла всем людям революция. Стиль его первых статей на русском языке был аскетичен и прост. Он не создавал в эти годы значительных произведений, но все его выступления в советской печати были пронизаны заботой о людях.

Как и везде, у Василия Ерошенко за очень короткое время появилось много друзей и в Москве и в провинции, куда он выезжал по командировкам общества слепых. В его комнатке на 2-й Мещанской улице каждый день и каждую ночь кто-нибудь гостил. Своим гостям он постоянно уступал единственную кровать, а сам спал на полу. Но вскоре одной кровати стало мало, пути разных людей из разных городов скрещивались в этой комнатке, а спать им было негде. И тогда Василий Ерошенко построил трехъярусные нары. Никогда еще ни в одной московской квартире на семи квадратных метрах не помещалось столько гостей, сколько их было почти ежедневно у слепого писателя. Этот человек год за годом не уставал расточать свою удивительную щедрость. Если оказывалось, что приехал еще один гость, а места ему в комнате 737 найти никак не удавалось, Василий Ерошенко оставлял его у себя, а сам уходил к знакомым. Конечно, его щедростью злоупотребляли, но он этого даже не замечал. Человек, сделавший своей целью счастье других, не вправе был обижаться, если люди иногда поступали не так, как хотелось. Так он думал и так жил.

Занятый будничными делами, чувствуя, что приносит ощутимую пользу, он совершенно забыл о том, что был знаменит. Иногда ему все это казалось далеким сном, прекрасным и тревожным. Л между тем в эти годы слава его на Востоке ширилась. В Токио появилась еще одна книга: "Ради человечества", Шанхайский институт пропаганды эсперанто напечатал другую книгу: "Стон одинокой души". Отдельным изданием вышла пьеса "Облака персикового цвета", вышли, наконец, сказки, собранные в одну книгу и озаглавленные просто и точно: "Сказки Ерошенко". Журналы Японии и Китая продолжали публиковать отдельные произведения. Но восточные литературные новости в эти трудные годы не достигали Москвы, терялись где-то по дороге. И Василий Ерошенко жил в неведенье и думал о своей судьбе совсем не так, как она в действительности у него складывалась.

В конце 1925 года он впервые в России напомнил о себе как о писателе. Вместе с Всеволодом Рязанцевым он появился на одном из Никитинских субботников и вскоре стал членом этого литературного общества. Причем одну рекомендацию ему дала сама Евдоксия Федоровна Никитина, которой он рассказал все подробно о своей жизни на Востоке. Благодаря Никитинским субботникам Ерошенко приобрел некоторую известность в литературных кругах Москвы. Появился еще один портрет слепого писателя. Его написал художник Е. Кацман. Но эта известность была не настоящая, не подкрепленная книгами на русском языке, и поэтому она быстро превратилась в ничто. И однажды Василий Ерошенко исчез из поля зрения литературных кругов. О нем легко и просто забыли. Трудно сказать, почему так получилось, скорее всего, он сам устранился, осознав свою трагедию, трагедию русского писателя, который написал все свои книги в другой стране и на другом языке.

В канун десятилетия Октября в Советский Союз приехал с делегацией японских коммунистов Акита Удзяка, старый друг и редактор первых двух книжек Ерошенко: "Песни предутренней зари" и "Последний вздох". Встреча произошла случайно 7 ноября на Красной площади. Впрочем, Акита Удзяка приехал специально, чтобы присутствовать на празднике, а Василий Ерошенко в этот день не мог не прийти к Мавзолею Ленина. Если им и суждено было встретиться, то только на Красной площади. Литературные новости Востока, наконец, попали в Москву вместе с делегацией японских коммунистов, но это были печальные новости. Акита Удзяку рассказал, что в Японии идет борьба с "опасными мыслями", уничтожаются и книги слепого русского писателя.

Так в конце 1927 года Василий Ерошенко узнал, что официальные власти зачеркнули его имя на Востоке. Перед ним была невеселая перспектива начинать все сначала. Впрочем, он давно уже начал, со дня приезда в Россию. Он давно уже думал здесь не о том, чтобы его имя было у всех на устах, а о страданиях людей. Он был готов даже вообще отказаться от всякого литературного творчества, если бы его приняли на работу в колонию прокаженных. Он прилагал много усилий, чтобы туда попасть, но ему, в конце концов, все же отказали. Тогда Василий Ерошенко поставил перед собой новую цель - помощь слепым, живущим в отдаленных районах страны в суровых климатических условиях. Вскоре он уже был снова в пути.

Чукотка

Появление слепого из Москвы у Полярного круга произвело сильное впечатление на чукчей. К Василию Ерошенко подбежал герой его будущего очерка Филипп Онкудимов.

- Ты, мальце, из Москвы?

- Из Москвы.

- Из самой настоящей?

- Из самой настоящей.

- И слепой?

- Слепой, - с некоторой долей грусти и гордости ответил Bасилий Ерошенко. Как бы там ни было, а он сумел преодолеть вечный мрак и холод. Он стал писателем, путешественником и вот даже добрался до людей, живущих "на краю земли". Бухта Святого Лаврентия, Берингов пролив, Ново-Марьинский пост, Река Белая вошли в его жизнь так же буднично и просто, как вошли до этого 2-я Мещанская улица в Москве или Бадаовань в Пекине. И как везде, Василий Ерошенко и здесь живет так, словно он всегда жил в суровых условиях Севера вместе с Филиппом Онкудимовым и Умкой - Белым медведем. Узнав о том, что где-то за семьдесят километров есть человек, котор