KaviCom.ru интернет-портал Старого Оскола

 Хотелось узнать больше о человеке, о котором с такой теплотой отзывался мой отец, Белых Николай Никифорович - очень требовательный в отношении к других людям, главный критерием оценки их были: честность, уважение к человеку, отношение к делу и многие другие качества личности, которые мы хотели бы видеть в окружающих нас людях.

 

Когда я начал оцифровывать машинописные труды автора Н. Белых, передо мной прошло много образов героев его произведений, с большинством из которых автор был знаком и лично. В их числе оказался и Мешков Николай Сергеевич. Николай Белых, в силу своей тяги к журналистской деятельности еще в детские годы, был тесно связан со Старым Осколом в связи со своей учебой в 1920-е годы, заинтересовался историей Старого Оскола. Эта заинтересованность привела его к знакомству со Старооскольским краеведческим музеем, с его директором, Мешковым Николаем Сергеевичем.

 

С 1930 года молодой Николай Белых тесно сотрудничает с музеем, знакомится с материалами по истории Старого Оскола, добытыми Мешковым и его сотрудниками, но и сам участвует в добывании этих материалов. Усилия по этому вопросу автор Н. Белых осветил в своих трудах по краеведению, в том числе в опубликованной статье «Сбор учителем истории местного краеведческого материала» в журнале «ПРЕПОДАВАНИЕ ИСТОРИИ В ШКОЛЕ» № 2, 1952 г. стр. 61-63.

 

Творческий союз Николая Мешкова и Николая Белых обогатил Старооскольский краеведческий музей многими материалами по истории родного города, помог краеведу Н. Белых создать монографию ЧАСТИЧКА РОДИНЫ (Об истории Старого Оскола и края), в которую он вложил и свои материалы, и все  материалы, хранящиеся в музее до Отечественной войны.

 

Краевед Н. Белых только после войны смог полностью закончить монографию ЧАСТИЧКА РОДИНЫ, машинопись которой сумела в годы войны сохранить семья Н. Белых.

 

Рассказы старооскольцев-старожилов, в том числе и рассказы Николая Мешкова о годах своей молодости, об участии на фронтах Первой Мировой войны, о жизни Старого Оскола в годы гражданской войны и мирные годы до начала Великой Отечественной войны были важной частью материалов при создании автором Н. Белых историко-литературного произведения ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ. Ряд глав этого романа в 9-ти книгах посвящены жизни Николая Сергеевича Мешкова, в которых автор показывал этого удивительного человека, нашего земляка, достойного занять среди старооскольцев, наших предков, место, вызывающее гордость за таких людей, рожденных в нашем краю.

 

Эти главы из романа автора Н. Белых ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ будут представлены кавикомовцам в период с февраля по май 2013 года.

 

Представляю кавикомовцам фотоснимок 1934 года здания Старооскольского краеведческого музея, в котором трудился его директор - Мешков Николай Сергеевич:

 

 

Это бывший дом землевладельца Старого Оскола Балабанова, занятый под Старооскольский краеведческий музей, характерен нарядностью фасада, рисунчатым карнизом и художественно оформленным парапетом по самому краю кровли.

 

Ниже показан вид в 1934 году главной улицы Старого Оскола, сфотографированный с балкона музея:

 

 

 

Сегодня публикуется первая глава историко-литературного произведения Н. Белых ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ с участием офицера русской армии Мешкова Николая Сергеевича (Юго-Западный фронт Первой мировой войны, 1916 год):

 

СОСТОЯНИЕ УМОВ

 

 

Занятием Броды левофланговыми дивизиями 11-й армии, в сущности, закончилась летняя наступательная операция Юго-Западного фронта, рассчитанная на прорыв вражеской обороны. В дальнейшем имели место лишь изнуряющие сражения на реке Стоход, в ходе которых к началу сентября 1916 года русские армии вышли на линию Любашев-Киселин-Галич-Делатынь.

 

Генерал Алексей Алексеевич Брусилов, недовольный вступлением Румынии в войну под впечатлением успеха наступления Русского Юго-Западного фронта, так как слабая Румыния лишь удлинила фронт на сотни верст, и потребовалось бросать туда русские дивизии, недовольный и деятельностью Верховного главнокомандования, очень жестко оценил ратные труды свои и русских воинов. Он писал:

 

«Никаких стратегических результатов эта операция не дала, да и дать не могла, ибо решение Военного Совета от 1 апреля ни в какой мере выполнено не было. Западный фронт главного удара так и не нанес, а Северный фронт имел своим девизом знакомое нам с японской войны «терпение, терпение и терпение». Ставка… ни в какой мере не выполнила своего назначения управлять всей русской вооруженной силой и не только не управляла событиями, а события ею управляли, как ветер управляет колеблющимся тростником…»

 

Огорченный Брусилов сказал неправду. Прорыв, осуществленный Юго-Западным фронтом на протяжении двухсот верст, дал большие стратегические результаты: под дробящими ударами русских австро-немцы вынуждены были перейти к обороне на всех сухопутных фронтах. Спасена была русскими Италия от разгрома в Трентино, Франция от разгрома под Верденом. Создана была русскими предпосылка полного разгрома Германии еще в 1916 году вместе с ее коалицией. Лишь бездарность Могилевской ставки и умышленная неповоротливость англо-французов не позволили использовать эту обстановку: англо-французские наступательные операции на Сомме начались лишь через месяц после Брусиловского прорыва, русским не было дано в помощь ни одного снаряда.

 

Недаром немецкий генерал Фалькенгайн писал: «В Галиции опаснейший момент русского наступления уже был пережит нами, когда раздался первый выстрел на Сомме».

 

Английский государственный деятель Ллойд-Джорд признался: «…если бы мы отправили в Россию половину  тех снарядов, которые затем были попусту затрачены в задуманных боях на Западе и одну пятую часть тех пушек, которые выпустили эти снаряды, то…немцы испытали бы отпор, по сравнению с которым захват нескольких обагренных кровью километров французской почвы казался бы насмешкой…»

 

Газеты писали осенью 1916 года, что положение на Юго-Западном фронте «стабилизировалось». Но это относилось лишь к территориальной линии фронта, а не к состоянию умов: в этом отношении в умонастроениях солдат воюющих сторон произошел более решительный перелом, чем в стратегическом ходе самой войны.

 

Большевистский лозунг «братания солдат», связанный с общим лозунгом о поражении воюющих правительств, превращался в практическое дело.

 

В ноябре 1916 года генералы завалили Брусилова жалобами на дезертирство и уход целых полков с позиции, на отказ солдат идти в атаку, на братание их с солдатами противника.

 

В таких вот условиях состояния умов на фронте прибыли сюда маршевые роты, среди которых было и рота Василия.

 

К этому времени граф Зотов был назначен на должность начальника штаба вновь формируемого полка. Этот полк, составленный из маршевых рот, формально был включен в состав Пятого армейского корпуса и даже определен в корпусной резерв. Фактически же он с полмесяца жил самостоятельной жизнью, отдыхал после тысячеверстной дороги.

 

Но в начале третьей недели полк срочно погрузили в эшелон, двинули к передовой.

 

Двигались медленно, немного быстрее пешеходов. Но никто не возмущался медлительностью. Даже штабс-капитан Зотов стоически молчал, хотя раньше он ругал своего племянника, Селезнева, за любовь к медлительности. И в этом отразилось изменение взгляда Зотова на войну. Да и с городом Ровно расстался он неохотно: познакомился там с солдатами, привык.

 

«Когда она закончится? – мысленно спрашивал о войне. – Надоело жить по приказу…»

 

В одном из товарных вагонов, на красной двери которого написано обычное уведомление: «Сорок человек и 8 лошадей», на скрипучих подгромостках спали рядом Ерофей Симаков, Павел Байбак и бывший повар Петровский.

 

Рядом с ними и на верхних нарах дружно храпели во сне товарищи по взводу. Лишь у круглой железной печки, в которой догорали украденные на станции оградные балясины и перронные скамейки, сгорбленно сидел пулеметчик Петров. На плечах – шинель с болтавшимся на одной пуговице хлястиком, серая папаха насунута до бровей.

 

Глубоко затягиваясь самокруткой и дымя через ноздри, Петров задумчиво глядел на красные угли в печке с бегавшими по ним голубенькими огоньками, на шевелящийся ажурный серый пепел, все гуще и гуще покрывавший своей вуалью гаснущий жар.

 

Когда самокрутка догорела до изгиба и обожгла Петрову палец, он бросил остаток ее в печку, поднял к подбородку согнутые колени и, обхватив их руками, продолжал из-за коленей, как из-за частокола, глядеть в печку, где перекатывались при встряске угольки и темнела рассыпающаяся горка жара.

 

В светлых глазах Петрова, озаренных отблеском углей в печке и светом висевшего на дроте фонаря со свечкой, металась тоска и злоба.

 

Неожиданно Петров закрыл железную дверцу печки с треугольными поддувальными прорезями, чтобы угольки не выкатывались на пол, раздвинул спавших товарищей и лег между ними, ворочался и вздыхал.

 

– Чего ты, Иван, копаешься? – проснувшись, спросил Байбак. – Блохи донимают или что?

 

– Так, не спится. Может закурим? Держи кисет…

 

Павел с удовольствием закурил, вернул кисет. Прикурив от спички, некоторое время посапывали и чмокали губами молча.

 

– Говорят, двинут нас в наступление? – прервал Петров молчание.

 

– Да как тебе сказать, – возразил Байбак. – Может, не двинут, а смерть все равно на передовой летает по воздуху. И цапает не каждого. Иные воюют и воюют…

 

– Тебе, может, воевать не страшно, если душа спокойна, а мне вот ничто не мило. Листовка, что мы разбрасывали, не помешала царю отправить нас на фронт. И нету у меня надежды, застрелюсь…

 

– Что же ты свою жизнь разлюбил? – Байбак привстал на излокотке. – Аль дело у тебя приключилось?

 

– Признаться, Степка Незнамов из второго взвода письмо получил, а мы с ним в деревне – соседи. О моей жене прописано: гуляет без удержу…

 

– Вот сука! – запросто и без злости сказал Байбак. – С кем же она спуталась?

 

– С фершалом. В армию его, сволоту такую, не взяли, а вот с моей бабой снюхался. Что там от бабы останется, одна пакость…

 

– Но убиваться по изменнице не советую, – сказал Байбак, слезая с нар. – Жив будешь, полюбишь другую, а эту не надо, такую гаду. А я думаю дверь приоткрыть, чтобы воздухом разбавить вонючий настой. Не возражаешь?

 

Свежий ветер ворвался в вагон, сонные солдаты потянули на себя сползшие было с разогретых тел шинели.

 

Через полуоткрытую дверь виднелись черные пустые поля, одинокие деревья, тенью мелькавшие еще не сбитые снарядами телеграфные столбы. В далеких облаках переливались багряные отсветы пожаров.

 

– Война полыхает, – сторонясь от просвета, чтобы и Петров видел, сказал Байбак. – А ты о бабе скулишь. О ней потом, сейчас о России нужно подумать…

 

– Да я же ее, паскуду, любил. Поверишь, пальцем ее, шкуру барабанную, ни разу не обидел.

 

Байбак вдруг рассмеялся:

 

– Такого сорта есть бабы: ласкаешься к ней по-телячьи, вот и разлюбит. Нет, ты бабу не обидь, но и воли не давай, тогда в резон выйдет. А ежели застрелишься, всякий тебя дураком назовет, даже и оправдаться не сможешь по своей мертвости. Тогда и любить тебя нет смысла, потому что полная от того бесполезность. А еще раз, обращаю твое внимание на эту лекарству, на баб письма сильно влияют. Такое уж оно есть бабье сословие, что к нему надо применяться. Ты вот к Симакову обратись. Он тебе такое письмо составит к твоей Маше, что она фелшара в мент прогонит, а тебя будет ждать с нетерпением…

 

– Да ну-у-у?

 

– Крест святой, не брешу. Испытай, спасибо скажешь за науку.

 

Закрыв дверь, Байбак взобрался на нары. Некоторое время они еще беседовали, потом, обнявшись, уснули.

 

Проснулись они рано утром, когда поезд прибыл на захолустную полуразрушенную галицийскую станцию.

 

Толпы солдат запрудили площадку перед станцией. Тут же стояли повозки с поднятыми оглоблями, понурые волы, впряженные в крытые брезентом санитарные фургоны. Длинные очереди солдат образовались у импровизированных уборных, отыканных сухими бурыми стеблями подсолнечника.

 

Из вагонов продолжали выпрыгивать солдаты с винтовками и котелками. Разминая спины и ноги, позевывая и одергивая помятые шинели, перекликались:

 

– Гуд морген!

 

– Гутен фри, нос утри!

 

– Сиднеев, чего во сне видел?

 

– Твою рожу, с того и напуганный, весь дрожу…

 

– Ты поаккуратнее сны передавай, а то двину по сопатке!

 

Пока у передних вагонов переругивались солдаты, из задних ездовые выводили лошадей по наклонным досчатым настилам. Норовистые лошади кряхтели и упирались. Тогда их солдаты начали тянуть за хвост в вагон, лошади упрямо сошли с помостов, что и нужно было ездовым: повели коней в развод и на водопой.

 

Артиллеристы суетились у платформ, снимая брезенты с орудий и развязывая веревки и дроты, которыми были прихвачены орудия в пути.

 

– Станови-и-ись! – закричали фельдфебели, и солдаты, стирая с лица улыбку и гася оживление, заторопились в шеренги вдоль полотна дороги. Пулеметные команды выстроились отдельно, прямо на перроне.

 

Вскоре из классных вагонов показались офицеры в длинных светло-серых шинелях, с шашками на боку и папиросами в зубах. О чем-то оживленно разговаривая, они направились к выстроенным подразделением.

 

К одной из пулеметных команд браво подошел поручик Мешков, совсем молодой офицер с юношескими розовыми губами. На его скуластом лице светилась усмешка, на широком с раздутыми ноздрями носу поблескивали чисто протертые стекла очков. Узкую талию перетягивал тугой ремень, оттеняя крутую грудь и прямые широкие плечи.

 

Поздоровавшись с пулеметчиками, Мешков несколько раз прошелся перед строем, желая поговорить с солдатами и затрудняясь начать этот разговор. Наконец, решившись, он остановился перед самой серединой строя и, ласково глядя умными серыми глазами на солдат, сказал звонко:

 

– Братцы, многие из вас уже были на фронте, знают войну. Другие – слышали о ней из рассказов товарищей и составили самое жуткое представление. Я тоже был в боях. Не сладко там. Но и не так страшно, как рисуется в глазах испугавшегося солдата. Трусу. Знаете, болотная кочка кажется медведем. Война, братцы, есть испытание человека. Века пройдут, а слава солдат Брусилова не померкнет. Мы стоим перед новыми битвами, чтобы оборонить Отечество от немецких грабителей, иначе они закуют весь мир в цепи. Посмотрите, что делают немецкие солдаты, пока мы не вырвали ружья из их рук… – Мешков достал из полевой сумки номер журнала «За неделю», выходившего бесплатным литературно-художественным приложением к газете «Голос Руси», и пронес его по солдатским рядам, дав каждому посмотреть картинку на первой странице журнала: немецкому солдату, грабящему русскую квартиру, хозяин с едкой иронией советует, чтобы Фриц искал лучше, так как неудобно возвращаться домой без трофеев.

 

– Ваше благородие, – неожиданно возразил пулеметчик Петров, – на картинке несправедливо нарисовано…

 

– То есть как? – сверкнул Мешков глазами на солдата, все узрились на них. – Поясни, Петров!

 

– А вот так и несправедливо, – спокойно продолжал Петров, израсходовав еще ночью свое волнение в горькой думе о жене-изменнице. – Фрицу надо бы не советовать искать трофей, а топором хватить его по голове. Мы в деревне такой обычай имеем, полное немилосердие к грабителю: топором по голове без спроса, какой он есть нации…

 

Мешков пытливо посмотрел на солдата и покачал головой, будто недоумевал или опасался, что Петров может сказать и не такое. Свернув и сунув журнал в сумку, приказал всем разойтись для чистки и проверки готовности оружия к бою. Тут же сам он, на глазах солдат, ловко проверил возвратные пружины станковых пулеметов, осмотрел замки. Проходя мимо Петрова, будто невзначай, заметил:

 

– В хороших руках пулемет удобнее топора…

 

– Так точно, вашбродь! – ответил Петров, провожая поручика глазами. Потом проворчал себе под нос: – Сами знаем, что на войне пулемет удобнее топора. Да вот воевать надоело на этой неудобной войне. Вот ежели бы дума к войне лежала, тогда мы не против…

 

– Ты чего там колдуешь? – спросил сосед, протирая кожух и щиток пулемета.

 

– А это у меня со злости язык издает звук. Дюжа злюсь, что делается не по моему. Взять бы вот так и вывернуть все наизнанку! – Петров сжал пальцы рук в кулаки и повернул их замками вверх перед носом солдата.

 

– Может, и вывернем, – сказал тот, попятившись. – Подождем, подождем да и вывернем. У народа ведь терпение не резиновое, может лопнуть от досады и от обещаний оттуда, – он пырнул кулаком вверх, – и от страдания вот тут, – ударил себя кулаком в грудь.

 

Тем временем поручик Мешков, подойдя к группе офицеров, спросил:

 

– Скоро мы, прапорщик Костиков, двинемся?

 

– Совещаются там, ожидаем решения, – ответил Костиков, показав глазами на задернутое шторами окна салон-вагона, где находился командир полка. – Впрочем, говорят, по железной дороге ехать дальше нельзя: немецкие аэропланы разбомбили мост у Диковинки…

 

– Жаль, очень жаль! – посокрушался Мешков, но тут же усмехнулся: – Конечно, ничего опасного в этом нет. Пехота не испугается ходить пешком. «Свычна» – как говорят солдаты, но… состояние умов…А-а-а, Зотов показался, он сейчас расскажет…

 

 Костиков Василий пристально посмотрел на недоговорившего что-то Мешкова и подумал: «В этом офицере бьется интересное сердце. Он может быть с нами. Видать, состояние умов коснулось и его…»