KaviCom.ru интернет-портал Старого Оскола

 НА БИВАКЕ

 

Штабс-капитан Зотов, позванивая шпорами, медленно спустился со ступенек вагона. На нем был черный короткий полушубок, отороченный серым каракулем. У широкого поясного ремня с медными колечками на хомутиках справа висел браунинг в изящной желтой кобуре, слева – шашка и планшет.

 

Разминая тонкие ноги в кавалерийских сапогах с кокардами, Зотов подошел к офицерам, вскинул ладонь к белой заломленной папахе:

 

– Здравствуйте, господа! Заждались?

 

Отдав честь, офицеры почтительно расступились и пропустили Зотова в середину, сейчас же охватив его плотным кольцом: Зотова уважали, и каждому из офицеров хотелось оказаться поближе к нему.

 

– Сначала, господа, приказан бивак, потом двинемся походным порядком… Наше командование, по обыкновению, опять прозевало: позволили паршивеньким немецким авиаторам испортить дорогу, нам приказали пешком… хлебать киселя до Диковинки. Там заночуем, наверное, потом… в траншею, господа, догонять день вчерашний, – все это Зотов говорил с привычной для него иронией и с обидой в голосе, не скрывая своей неприязни к Верховному командованию и намекая на неиспользование Ставкой больших возможностей Брусиловского наступления, которое теперь выдохлось и стало «вчерашним днем» настолько, что его придется догонять в траншее.

 

Никто из офицеров не удивился резкости суждений Зотова: иные знали его давно, другие узнали о нем за две недели ровенской стоянки больше, чем о многих начальниках можно узнать за года. Те и другие пришли к выводу, что это прямой человек, не умеющий шептать в кулак и благоговеть перед высшими. А это нравилось людям.

 

Бывший гвардеец, Зотов принадлежал к той «фронде», которая все более и более критиковала ход и стратегию войны, особенно после отстранения Николая Николаевича и самоназначения Николая Второго в Главнокомандующие 23 августа 1915 года. На фронт попал он, уйдя из гвардии, лишь из-за нежелания быть «мебелью» при дворе Алисы Гессенской», как выразился он однажды среди друзей.

 

Правда, у самого графа Зотова не было цельного взгляда на вещи и события, но в делах он был храбр, в поступках честен, к солдатам относился с уважением, выскочек и неженок не любил.

 

Уже собравшись уходить от офицеров к командиру полка, он еще раз напомнил, чтобы солдат накормили, проверили их обувь и портянки, а потом вдруг остановился взором на прапорщике Сазонове.

 

– Заметил я, что ваш денщик при погрузке в эшелон тащил два чемодана, перекинутые на веревке через плечо, и два в руках. Если все это ваше добро, постарайтесь заблаговременно сократить. Боевому офицеру лишние вещи на фронте вредны: портят аппетит, раздваивают волю.

 

– Слушаюсь! – ответил Сазонов, провожая Зотова злым взором.

 

– Во-о-ольна! – закричали фельдфебели по ротам и, неподвижный до этого, строй солдат ожил, рассыпался. Солдаты принялись за свои неотложные дела: кто закуривал, кто громыхал котелком возле сохранившегося у здания станции кипятильника, кто присел с вещевым мешком на камень или груду ржавого железа и старательно грыз бурый пересохший сухарь. Иные выискивали место поудобнее, чтобы сразу разложить и видеть всю свою «хлеб-соль».

 

У вагона продснабжения, окружив фельдфебеля, унтера получали для солдат хлебный и сахарный паек. А пулеметчик Петров, ободренный беседой с поручиком Мешковым о грабителе-Фрице, а также обещанием Симакова составить Маше письмо «по всем правилам», совсем забыл о своей ночной тоске, усердно помогал кашеварам топить кухню, советовал разное по кулинарии.

 

Офицеры прошли в полуразрушенное здание вокзала с выбитыми стеклами и с обвалившимся местами потолком. Денщики там поставили несколько сколоченных из досок от нар столов, покрытых простынями. Вскрыли банки с мясными консервами, подали бутылки с вином и хлеб.

 

Хватившись, что среди завтракающих офицеров нет Василия Костикова, Мешков высунулся головой сквозь оконную раму без стекол, закричал:

 

– Прапорщик Костиков, к столу просим…

 

– Сейчас буду, – отозвался Костиков.

 

– Ждем, ждем, – еще раз поторопил Мешков, и голова его исчезла за переплетом рамы.

 

Взвод, в котором были Симаков, Байбак и Петровский, разместился по указанию Василия на штабелях бревен, за станцией. Предназначались эти бревна для телефонных столбов, теперь солдаты топили ими кухни.

 

Байбак проголодался. Набрав горячей воды, бросил в котелок несколько закаменевших сухарей и глудочку рафинада, размешал все ложкой и, не дожидаясь солдатской каши, начал «морить червячка».

 

– Зачем же аппетит портишь? – крикнули товарищи, но Байбак засмеялся.

 

– У меня аппетит не имеет привычку портиться. Найдется в желудке и для каши место. А этот хорош, сукин сын! – крякая, отправил в рот размокший в подсахаренной воде сухарь. – Вот это скус, послаще меду…

 

– А то как же, – усмехнулся Петров, которого кашевары прогнали за то, что съел кусок сала без спросу. – На пустой желудок и сухарь принимается почище сала… Но ничего, Байбак, скоро и приварок будет. Видишь, дымят разожженные мною кухни…

 

– Видел, все видел, – ответил Байбак. – Тебя оттуда разожгли кашевары черпаком по шее…

 

– Не очень разожгли, – возразил Петров. – Я не колода, чтобы меня бить: сало в рот, сам бежка. Только в спину мне кашевары черпаком, да и то мимо. Прицел у них не точный. А вот сапог меня мучает, жмет пальцы до нет спасу…

 

– Портянку посмотри, подвернулась и жмет, – посоветовал Байбак.

 

– И то, правда, – согласился Петров. Присев на бревно и, ухватил левой рукой за колено, правой – за задник сапога, начал разуваться. Жаловался тут же, что сапог «туговатый». Вдруг потерял равновесие, кувыркнулся с бревна и головой ткнул в бок солдата, писавшего письмо на подложенной под бумагу фанерной дощечке от спичечного ящика.

 

– Лихоманка тебя задери! – разругался солдат. – Своим толкачом всю мою мысль перепутал. Теперь вот придется мне все вспоминать с самого начала, кому уже прописал поклон, кому не прописал. У меня ведь сродственников сотни две, цельная рота…

 

– Небось, жене пишешь? – желая умилостивить растревоженного солдата, ласково спросил Петров.

 

– Брату пишу…

 

– Тоже дело нужное, – продолжал Петров, сняв сапог и вытащив сбившуюся комом портянку. – Вот скаженная, не по правилу сидит, потому и ногу отожмало. Мы ее сейчас по всей форме. А письмом можно полюбопытствовать для собственного развития? Ведь я, признаться, не умею составлять…

 

– Любопытного в письме мало. С братом мы не разделены, вот и пишу, если меня убьет на фронте, чтобы он жинку мою с сыном не обижал и выделил имущество… по справедливости…

 

– А у тебя брат во святых состоит? – вмешался Симаков.

 

– Да нет. У него медалей полна грудь. Китайцев подавлял в девятьсотом, потом воевал с японцами. Теперь вот на войну не попал: со старшиной волостным в кумовьях состоит…

 

– Тогда на справедливость не рассчитывай, – убежденно сказал Симаков. – Пиши лучше жене письмо, и чтобы она поберегла его, если насчет имущества напишешь на всякий смертный случай. Это все же документ, а так если, так получится плохо: кум старшины из-за выгоды не только твою жену, тебя не признает участником наследства…

 

– Вот спасибо за надоумку! – воскликнул солдат и порвал письмо. – Я теперь другое напишу, жене. Она ведь у меня красивая, из бедных. За красоту и женился на ней. За нее заступиться некому, если меня убьет…

 

– А жена твоя с фершалом не гуляет? – спросил Петров. – Моя тоже красивая, а вот гуляет, шкура барабанная…

 

– Ну, ты мне не мешай писать! – солдат сразу стал колким и холодным, обидевшись за жену. – Задаешь и задаешь вопросы. Рассеюсь, напишу не так, как хочется…

 

– Кухня готова, ку-у-ухня! – закричали издали. И Петров сразу утратил интерес к солдату и его письму, помчался получать кашу.

Заторопился и Байбак. Сунув в рот сразу два оставшихся сухаря и широко растянув ими скулы, он плеснул из котелка воду прямо на мешок Симакова.

 

– Опупел, что ли, черт!

 

– Ничего я не опупел, Симаков, – возразил Байбак. – Извиняй, спешу за кашей…

 

Не ожидая команды, поднялись и другие солдаты. Заглядывали и продували котелки, пробовали ложки за голенищами сапог: целы-ли?

 Кашевары в брезентовых плащах взобрались на запятки походных кухонь, вооружились жестяными черпаками на длинных ручках.

 

– Ну, кавалеры, принимай енеральскую пищу! Да без хмурости, без хмурости. Забыли, что щи да каша есть пища наша?

 

– Давай, давай! – гомонили солдаты. – Будя рассусоливать прибаутками, у нас в брюхе лягушки курлыкают…

 

– Не спеши лопнуть, наешься! – огрызнулся Петровский. – У нас, в Верхосеймской волости под Тимом, сенатор Похвиснев потому и помер, что терпения не имел на жратву и на выпивку. Теперь вот баба его, Елисавета Алексеевна, хоть и часовню ему в Екатериновке сделала, как святому, а сама скучает без мужика…

 

– На нашем пайку не обожрешься, давай!

 

– Ну, как же я дам, если фельдфебель не пришел. Без него если обкормлю, отвечать придется…

 

– В затылок, станови-и-ись! – раздалась басистая команда фельдфебеля, и солдаты отхлынули от Петровского, вытянулись длинным хвостом плотно прижавшихся друг к другу людей с котелками в руках.

 

Петровский, орудуя черпаком, быстро отмерял каши и совершенно не обращал внимания на ропот, что пищи мало, сала совсем не видать.

Получившие кашу, солдаты отходили в сторону и присев или даже стоя, нагибались над котелками, грели носы в пахучем пару, жевали.

 

В это время забывались обиды и вдохновения: опоздавший мог остаться без пищи, поэтому каждый солдат был ревнив к каше и точен в своей явке к походной кухне.

 

– Бра-а-а-атцы, немец летит, спасайтесь! – завопил кто-то в самый разгар обеда и раздачи каши.

 

– Где летит? – спрашивали солдаты, одновременно подымая глаза в небо и протягивая кашевару котелки. – Сыпь кашу, чтобы не пропала!

 

– Да вон, в облаках! – уробевшим голосом сказал Петровский, тыча черпаком куда-то вверх, хотя сам ничего не видел, а просто боялся аэроплана и хотел поскорее убежать и спрятаться от него, а не торчать на запятках злополучной кухни. – Гудет, гудет…

 

– Не отрывайся от своего дела, сыпь кашу! – кричали солдаты. – Да прибавь на убитых, которые не успеют получить и поесть…

 

– Вы то успеете убежать, шустры! – обиделся Петровский, вслушиваясь в нарастающее металлическое гудение в воздухе. – Вы то успеете, а я как?

 

Петровский совсем рассвирепел и растревожился. Он ругался, швырял без разбора порции в котелки, которые поближе, таращил глаза то в небо, то косился ими с завистью вслед убегавшим с кашей солдатам. Наконец, ему стало невмоготу терпеть кипевшие внутри страхи.

 

– Да что вы, черти, вздумали так усердно жрать перед смертью?! – закричал он плаксивым голосом, спрыгнул с запяток и, прикрывая голову черпаком и, пригибаясь, побежал прятаться в выгребную яму.

 

– Куда же ты с черпаком? – бросились солдаты за Петровским. – Давай нам черпак, сами размеряем порции…

 

Петровский бежал быстрее зайца, догнать его не удалось. А тут еще унтера закричали:

 

– В це-е-епь, в це-е-е-епь! Отставить кашу! К стрельбе по аэроплану, готовсь!

 

Не выпуская из рук котелков с кашей, солдаты хватали винтовки и падали не цепью, как приказано, а в рассыпную, подальше друг от друга, чтобы не прихватило всех одной бомбой: инстинкт самосохранения вносил корректировку в непродуманно отданный приказ.

 

Поручик Мешков, без шапки и с развевающимися на ветру редкими русыми волосами, молниеносно выбежал из здания на перрон.

 

– Пулемет к стрельбе по воздуху! – приказал он, размахивая чайной ложечкой, сверкавшей в его руке. Другие офицеры также опрометью бежали к своим солдатам.

 

А в сером небе все отчетливее вырисовывалась движущаяся черная точка, принявшая вскоре форму креста, потом – стрекозы.

 

– Вот долбанет бомбой, костей не сыщешь, – вслушиваясь в заполнивший все пространство зловещий гул, спокойно сказал Симаков, лежа доедая кашу. Потом он отодвинул котелок в сторону, сунул ложку за голенище сапога, лег на спину и начал винтовкой целиться в самолет.

 

– Без моего приказа огня не открывать! – крикнул Зотов и начал с перрона ловить самолет биноклем.

 

Уже все солдаты, следуя Симакову, легли на спину и ощерились винтовками в небо. Уже пулеметчики взгромоздили пулеметы на бочки и опрокинутые ящики, ждали приказа на стрельбу и посматривали на поручика Мешкова: он встал к одному из пулеметов, вцепился пальцами в ручки затыльника.

 

Разряжая напряжение, Зотов вдруг опустил бинокль и обернулся к пулеметчикам.

 

– Отставить! Аэроплан русский. «Илья Муромец»…

 

– Жалко! – проворчал Симаков. – Заряд пропал без выстрела…

 

– Отставить! – радостно повторили солдаты команду и побежали осаждать кухню, к которой быстро бежал Петровский со своим черпаком в навозе. На ходу он очищал его руками и полою брезентового плаща.

 

– Своя своих не познаша, – шутил поручик Мешков, передавая пулемет « первому номеру». Потом он догнал Василия, возвращавшегося от солдат к продолжению обеда, и сказал ему, посмеиваясь: – Зотов ошибся насчет марки самолета. Это не «Илья Муромец», это «Фарман». Я в тринадцатом году, будучи студентом Варшавского университета, на таком вот «Фармане» летал немного…

 

– Любопытно! С кем же это вы летали? – тоном сомнения спросил Зотов, неожиданно для них, нагнав Мешкова и Костикова. – Да не стесняйтесь, я не обижусь за ваше замечание, что перепутал марку самолета. Ведь это верно, перепутал, сорвалось не то слово…

 

– Был у меня приятель, из авиаторов, – сказал Мешков. – Вот с ним и летал. Сидел я на передней кромке крыла и ногами в воздухе размахивал. Верно говорю. Красиво и ощущение острое, неповторимое…

 

– Пожалуй, вас ветром бы сдунуло, – усмехнулся Зотов и повернул назад, к салон-вагону.

 

– Никак нет, – задорно воскликнул вслед ему Мешков. – В моем гороскопе, сказали цыганки, не предусмотрена смерть от самолета в воздухе: на земле умру, когда придет время. Как вы думаете, Костиков?

 

– Поживем, – сказал Костиков. – Поживем и увидим…

 

Евгений Белых для Кавикома.