KaviCom.ru интернет-портал Старого Оскола

 

 ПОГОНЫ СРЕЗАНЫ

 

Два красногвардейца с винтовками вошли, когда Мешков пил утренний чай. Сняв серые смушковые шапки с красной перевязью и потоптавшись немного у порога, они шагнули к продолжавшему невозмутимо сидеть Мешкову.

 

– Мы к вам с приказом, – сказал лобастый парень с черными кудрявыми волосами и небольшой кругленькой бородой. – Военный комиссар Лазебный требует вас к себе.

 

– Прошу на стакан чая, – сказал Мешков. – А к комиссару зайду после обеда…

 

– Нет, товарищ-господин капитан, – возразил второй красногвардеец, широкобородый усач, через могучие плечи которого шли на грудь перекрещенные ленты с патронами. – После обеда невозможно. Приказано, чтобы вместе с нами. А за чай благодарствуем: чайку выпьем и даже закурим, если позволите. Папиросы у вас, чую, ароматные…

 

Удивленно дернув плечами, Мешков положил перед красногвардейцами портсигар с папиросами, приказал прислуге, Нюсе, подать спички и налить чай товарищам, сам отошел к гардеробу одеваться.

 

– Еще одного повели, – услышал Мешков, шагая по улице с красногвардейцами, женский голос и невольно оглянулся. У хлебного магазина чернела плотная толпа. – Чего оглядываешься, золотопогонная гидра? Он вас всех, Шабуров, из норок повытащит…

 

– Кто это есть Шабуров? – не отвечая на выкрики женщин, спросил Мешков у своих конвойных.

 

– Заместитель председателя Ревкома, – ответил широкобородый. – Тоже офицер. Был поручиком на фронте, потом лежал в Старо-Оскольском госпитале, недавно выписался…

 

– А-а-а? – вопросительно простонал Мешков, начиная чувствовать себя как-то очень неудобно. «Могут еще и расстрелять, – внезапно метнулись царапнувшие сердце мысли. – У них это просто: назовут «контрой», поставят к стенке…» – Что это за плакат? Можно посмотреть? – спросил у красногвардейцев, тем самым разведая, арестовали они его или просто ведут по вызову, пока не арестовали?

 

– Можно, – ответили оба и завернули вместе с Мешковым к забору с плакатом. – Это Совдеп установил хлебные нормы…

 

Мешков прочел на плакате, напечатанном крупными буквами: «Покупная цена ржаного зерна – 2 рубля пуд, отпускная цена муки – 5 рублей пуд.

 

НОРМЫ ОТПУСКА МУКИ:

 

На человека от 6 лет и старше – в месяц 50 фунтов.

На человека моложе 6 лет – 3 фунта на душу.

На каждую рабочую лошадь – 6 фунтов в день или 10 фунтов овса до нового урожая.

На корову по 4 фунта в день до 15 мая.

 

Примечание: за приготовление самогонки, меда и всяческих одуряющих суррогатов – в первый раз штраф в сумме 300 рублей, а при несостоятельности заменяется трехмесячным арестом. Во второй раз предаются рецидивисты-одурманщики революционному суду.  УИСПОЛКОМ».

 

– Значит, власть налаживается? – спросил Мешков.

 

– Завинчиваем гайку, – широко улыбаясь, ответил широкобородый, шагая теперь не позади его, а справа. – Вот сюда заходите, здесь Военный комиссар…

 

Лестница и коридор были забиты красногвардейцами, демобилизующимися солдатами, разными людьми, среди которых Мешков узнал солдата Калюкина Филиппа из Лукьяновки. Тот разговаривал со своим командиром взвода из Караульной роты, покосился на погоны Мешкова с капитанскими звездочками, ошалело выкрикнул:

 

– Попались, ваше благородие?!

 

От звучания этого короткого, но емкого вопроса по спине Мешкова, не знавшего даже, что ответить на это, пробежали мурашки. Он заспешил, шагая сразу через две ступеньки скрипевшей и качавшейся лестницы. Люди молча расступались перед ним, красногвардеец открыл дверь.

 

В общей канцелярии Мешков увидел своего старого знакомого, Кулибабина Андрея Николаевича, который еще до войны служил чиновником у воинского начальника и часто бывал у Мешковых гостем на вечерах.

 

– Значит, Андрей Николаевич, на австрийский лад? – здороваясь с Кулибабиным, покосился Мешков на серебряные звездочки на твердом воротнике статного защитного кителя Кулибабина. – Офицерские погоны долой, звездочки – для украшения…

 

Кулибабин блудливо отвел глаза в сторону, шепнул из-под руки, чтобы другие не слышали:

 

– Требуется, чтобы свои с чужими не перепутали, если что… А вот и вас военком вызывает. Идемте, доложу…

 

В кабинете Лазебного также сидели люди. Слева от двери, за массивным старинным столом с инкрустациями на тумбах, работал бывший воинский начальник полковник Михайлов, хорошо знавший Мешкова. На стенке висела этикетка «МОБИЛИЗАЦИОННЫЙ ОТДЕЛ».

 

«Мастер приспосабливаться, – едва сдерживая смех, подумал Мешков о Михайлове. – При царе услужил Шерстакову Луке и помог мобилизовать, а потом отправить в ссылку «за шпионаж» зингеровского агента швейных машинок, Якова Каца, как писала сестра еще на фронт. И все из-за корысти Луки: долг не захотел отдать Кацу за машинки, загнал человека в ссылку. При Временном правительстве Михайлов опять отличился с мобилизацией старух в богадельне для голосования за кандидатов республиканско-демократической партии в городскую думу, теперь вот этот «стратег» служит большевикам в мобилизационном отделе. Чем же он кончит, мошенник»?

 

Перед Михайловым возвышались вороха бумаг, рядом с которыми мерцал медный подсвечник с тремя оплывшими стеариновыми свечками. Одна из них была залита фиолетовыми чернилами, в боку другой торчало воткнутое перо. Полковник чистил им время от времени грязь из-под ногтей. Узнав Мешкова, молча кивнул ему, хитро прижмурив левый глаз, будто хотел сказать: «Берегись, стреляю!»

 

Справа от двери, склонившись над широким столом, двое военных никелированными циркулями измеряли расстояния на сиреневой двухсотверстной стратегической карте. В одном из военных Мешков узнал бывшего штабс-капитана лейб-гвардии Измайловского полка Анпилова Андрея Павловича из Ямской, владельца маслобойки, женатого на купчихе Топоровой, и известного в слободе под кличкой «Казакин». У военкома он служил в должности военного руководителя, что опять же было видно по этикетке на стене, за его спиной. Второй – высокий, полный, рыжеволосый сам, оглянувшись, поклонился Мешкову. Это был штабс-капитан Лапин из слободы Казацкой.

 

«Значит, меня не будут расстреливать, – повеселел Мешков. – Военком, видимо, набирает кадры. Нахватал уже некоторых. Что он с ними делать будет? А форсовитые офицеры: работают над стратегической картой, будто в штабе фронта, не меньше…»

 

Кулибабин провел Мешкова еще мимо одного стола, за которым сидел опять же знакомый царский офицер, Кузьма Завьялов. Он встал во весь свой высокий рост, поприветствовал Мешкова. Кулибабин успел, обернувшись, проинформировать:

 

– Это командир первого отряда Красной гвардии и заместитель Уездвоенкома. А вам вот сюда, пожалуйста.

 

Из-за обширного стола на тумбах, также заваленного бумагами и уставленного двумя бронзовыми подсвечниками по четыре стеариновых свечи в каждом, поднялся бритый широкоплечий человек с молодым лицом и светлыми украинскими усиками. На нем была простая солдатская гимнастерка с черной дырочкой прожженного цигаркой правого рукава.

 

Кулибабин сразу весь преобразился, глотая слова и вынужденное «товарищ», сделал реверансный шаг в сторону, замер в положении «смирно» и неожиданно доложил:

 

– Товарищ военком, вызванный вами, капитан Мешков доставлен…

 

И это «доставлен» покоробило Мешкова. «Почему не прибыл, а доставлен? – взглянув на почтительно стоявшего перед военкомом Кулибабина, со злостью подумал он. – Угодливая рептилия, хотя и служит большевикам из страха, жалеет о прошлом, мечтает о реставрации…»

 

– Очень хорошо. Садитесь, – обращаясь к Мешкову, запросто сказал военком, бывший унтер 88-го Сибирского полка. Но это снова больно задело капитана. «Почему военком соглашается, будто Кулибабин доставил меня сюда? – подумал он. – Я не согласен и подчеркну это, пусть что будет».

 

– Товарищ военный комиссар! – стукнув каблуками и подав немного к ремню согнутую в локте левую руку с офицерской фуражкой и с лайковой перчаткой на козырьке фуражки, громко доложил он, – капитан Мешков прибыл по вашему приказу.

 

Теперь уже Лазебный смутился. Глаза его забегали с предмета на предмет, рука заегозила по гимнастерке, непроизвольно ущипнула бритый раздвоенный подбородок. «Кто же он есть, этот Мешков? – понеслись мысли. – Убежденный враг Советской власти, носящий золотые погоны после стольких недель после социалистической революции, или просто кадровый армейский служака? А, может, капитан просто насмехается над бывшим унтер-офицером, докладывая ему, как генералу? Вызову, пожалуй, Шабурова, пусть он с ним сам…»

 

– Андрей Николаевич, позвоните в Ревком, Шабурову. Скажите, капитан Мешков у нас. А вы, капитан, садитесь, ожидайте…

 

Голос Лазебного стал неприветливым, сухим и строгим. Брови нахмурились.

 

«Отсюда, наверное, меня не выпустят, – догадывался Мешков, присев на стул. Сердце его упало, дышать стало трудно, как в наполненной горячим паром сухой бане. – Вызывают того самого Шабурова, о котором даже на улице разговаривают женщины… Неужели по делу Шерстакова? Черт меня дернул остаться здесь, не вернуться в 25-й Смоленский!»

 

Вскоре в кабинет вошел прихрамывающий человек в военном, с раненой левой рукой на черной широкой перевязи. С Лазебным он поздоровался за руку, остальным поклонился, потом стремительно повернулся к сидевшему в углу кабинета Мешкову.

 

Тот узнал его и вскочил, будто ужаленный змеей, вытянулся. Лицо побледнело, в серых глазах отразилось острое смятение.

 

– Поручик Костиков! – воскликнул Мешков. – Какими судьбами?

 

– Здравствуйте, капитан Мешков! – сказал Василий, но руки не подал. – До каких же пор будете носить погоны?

 

Мешков принужденно улыбнулся и, подавив в себе внутреннюю дрожь, упрекнул Василия:

 

– Для дворянина, оказывается, легче поступить в разрез с волей нашего полка…

 

– Полк поступил так же, – прервал его Василий. – Кроме того, революция освободила меня от горькой необходимости жить по дворянскому паспорту и под вымышленной фамилией: перед вами стоит Шабуров… Что же касается чести полка, то… Товарищ военком, разрешите нам поговорить об этом в присутствии одного вас.

 

Лазебный сделал знак рукой, все остальные вышли.

 

– Вчера был я в Воронеже, – продолжал Василий. Разговаривал с командиром полка, полковником Пузеевым. Вместе со всем 25-м смоленским полком, разгромив контрреволюционные отряды, вставшие на пути у Шепетовки, он прибыл в Воронеж и отдал себя в распоряжение Совета рабочих и солдатских депутатов…

 

– И офицеры сняли погоны?

 

– За исключением отсутствующих, – жестко сказал Василий: – капитан Мешков значится не вернувшимся из отпуска, поручик Сазонов дезертировал по пути. Бежал, кажется, на Дон, к Каледину…

 

– Какая подлость! – возмутился Мешков. Густая краска залила его лицо, ноздри широко раздулись. – Разрешите мне, товарищ военком, сегодня же выехать в полк… Я вместе с ним буду в распоряжении Воронежского Совета…

 

– А в этом нет нужды, – возразил Шабуров. – Вы и в Старом Осколе можете определить свое место в жизни. Мы вас за этим и вызывали…

 

– Василий Петрович говорил мне, что вы отличный пулеметчик, – сказал Лазебный. – Так это?

 

– Так точно. На фронте командовал пулеметчиками…

 

– А нам пулеметчики очень нужны. Решили мы создать пулеметную команду при караульной роте, но ни командир ее, поручик Симонов, ни его помощник, прапорщик Дроженко, не берутся. Говорят, не знают расчета и техники…

 

«Врут, – мысленно возразил Мешков. – Я знаю этих людей: Симонов – торгаш из слободы Казацкой, окончил Казанское военное училище, убежденный монархист. Дроженко Александр тоже, сын урядника. Но сказать я сейчас ничего не могу… Не поверят моему мнению, предубеждены, ведь и я – сын крупного купца…» Вслух он сказал другое:

 

– Почему же полковник Михайлов не даст расчеты?

 

– Бумаги, говорит, пожгли с перепуга, когда Октябрьская совершилась, на память не надеется. Кроме того, – Лазебный весело улыбнулся, – сказать если откровенно, полковник Михайлов живет еще временем и познаниями Севастопольской компании и, разумеется, устарел. Так вот, мы вам предлагаем составить штаты и боевой расчет, потом и взять на себя командование пулеметчиками…

 

Наступила пауза, значение которой все они понимали: капитан Мешков определял свое место в жизни.

 

– Я согласен, – сказал Мешков, и все они втроем облегченно вздохнули. Испарилась натянутость, они разговорились, как друзья о пулеметах, об армии, о корниловцах и Каледине, о Центральной Раде и «Национальных советах», областных правительствах на Дону и на Кубани, о немцах, с которыми, вероятно, не избежать столкновения.

 

– Ведь что, сволочи, делают? – кипятился Лазебный. – Генерал Гофман заявляет: «Ни одного миллиметра захваченной земли не вернем» Да еще требует Моозундские острова, Рижский залив, Ригу, Польшу, Литву, часть Латвии и Белоруссии…

 

– Воевать нам сейчас пока нечем, придется уступать, – вставил Василий. – А тут еще на окраинах поднимает голову контрреволюция, не исключены мятежи и в нашем уезде. Мы же чувствуем, все бурлит…

 

Теперь Мешкову уже не казалось странным или смешным, что в уездном военкомате Центральной России занимались стратегической картой: в чьих руках судьба революции, те должны уметь пользоваться большими и малыми масштабами.

 

В тот же вечер Мешков устроил дружескую пирушку, ощущая на сердце все освобождающую легкость, что он снова на службе у самого народа. И не на словах, а на деле. Он даже и не особенно пережил отказ родных присутствовать на пирушке (Разгневались за его переход к большевикам), поскольку сестра все же пришла. Потом пришли знакомые офицеры, продолжавшие носить погоны на гимнастерках под шинелями или пальто. Явился и Шерстаков Федор с поручиком Корнилевским, хлестким высоким мужчиной с крохотным детским лицом в густых рыжих веснушках, с голубыми мутными глазами и острым птичьим носом. Это был тот самый Корнилевский, о котором однажды рассказывала Ядвига в городе П… Василию. Но она тогда не знала еще, что отец Корнилевского, Григорий Аксенович, все же доставил скучавшему по женщинам сынку резиновую женщину, изготовленную одной французской фирмой за десять тысяч рублей.

 

С негодованием выслушали гости рассказ Мешкова о переходе 25-го Смоленского полка на сторону большевиков.

 

– Это измена долгу и присяге! – кричал Шерстаков. – Это невероятно… Впрочем, большевики приневолили полк… Но мы не стерпим, мы, – он шагал по комнате с подведенными под лоб глазами и растопыренными руками, будто лунатик по карнизу дома, – мы, солдаты партии социалистов-революционеров…

 

– Мы тоже не верим, что полк снял погоны добровольно! – кипятились другие, наседая на Мешкова. – Большевики и вас приневолили поступить к ним на службу…

 

– Но ведь я, как видите, в погонах, - возразил Мешков. Никто меня не приневоливал…

 

– А почему вы, господа, думаете, что полк под насилием снял погоны и перешел на службу Советам? – спросил молчавший до этого Корнилевский. – Кто бы мог помешать полку уйти к Каледину, будь у него желание?

 

– Вот, совершенно резонное объяснение! – воскликнул Мешков, пожал руку Корнилевскому. – Полк нельзя было приневолить прорваться через контрреволюционные кордоны к большевикам, не пожелай он этого сам… Да и, друзья, глупо из-за погонов ссориться с народом. Я это понял теперь всей душой. Обратимся к истории, господа. Генрих IV Бурбон, будучи королем гугенотов и желая прекратить тридцатилетнюю смуту во Франции, даже принял католичество и мотивировал это, что Париж стоит обедни. Неужели вы думаете, Россия не стоит наших погонов?

 

– Мы слабо разбираемся в купеческих делах! – желая этим намеком оскорбить Мешкова, воскликнул Шерстаков. – Но мы приветствуем бегство поручика Сазонова. Он предпочел бегство разжалованию. Снятие погонов равносильно разжалованию, господа…

 

У Мешкова от гнева раздулись ноздри, зрачки светились, как острия иголок. Он вспомнил фронтовой блиндаж и надпись на одном из топчанов по адресу Шерстакова, вспомнил, как Шерстакова уличили в избиении солдата и залезании в чужие планшетки, выгнали из полка.

 

– Что ж, в купеческих делах и я не успел научиться, – сказал он, понизив голос до шепота, будто говорил для одного Шерстакова. – Но восхищаться дезертирством Сазонова не нахожу основания. Да и он, наверное, побежал пополнять коллекцию тех своих «уникумов» нравственности, которые однажды прапорщик Шерстаков чуть не выкрал у него и чуть не подсунул в планшетку другому офицеру, ныне работающему в Старо-Оскольском Ревкоме…

 

Шерстаков обомлел от неожиданности. А Мешков равнодушно отвернулся от него к другим офицерам.

 

– Друзья! – сказал он торжественно. – Сегодня сестра отыскала в подвале «блондиночку» с фартучком, то есть бутылку настоящей николаевской водки…

 

– Что же вам шампанское надоело? – засмеялся Корнилевский. В это время лишь сестра Мешкова заметила, что Шерстаков порывисто переложил пистолет из заднего кармана брюк в боковой. С глубокой тревогой она шагнула поближе к нему, готовая повиснуть на руке и не дать выстрелить.

 

– Ему вообще жить надоело, – прохрипел Шерстаков.

 

– Нет, господа, мне и жить хочется и быть к народу ближе. А «блондиночка» к народу ближе, чем шампанское. Кроме того, я готовлю вам сюрприз, - не замечая встревоженного поведения сестры и нервничающего Шерстакова, он достал из буфета бутылку с красной сургучной головкой и синим фартучком, как называли тогда акцизный ярлычок, и, пританцовывая и рассыпая прибаутки, при шумном одобрении части гостей, сломал сургуч, ловко вышиб пробку ударом ладони под дно бутылки и наполнил освободившиеся из-под коньяка рюмки светлой, как слеза, водкой. – А теперь, господа, о сюрпризе. Вы знаете рыцарское правило: если офицеру срежет погоны мужчина, он должен поплатиться кровью. Если же это сделает женщина, ее положено поцеловать в губы. Слава богу, с нас никто и никогда не срывал погоны, мы сами вызрели до понимания снять их в настоящее время. Эти погоны снять, царские. Моя сестра, признаюсь, господа, уже неоднократно советовала мне не ссориться из-за погонов с народом. И вот я стою перед сестрой на коленях. Срежьте, родная, и мы за это поднимем наш тост… Вот ножницы, срезайте, сестра, смелее…

 

– Прошу и мои срезать, – подставил плечи Корнилевский, опустившись на колено перед разволнованной женщиной в голубом бархатном платье. На золотистых ресницах дрожали слезы. «К чему все это поведет? – тревожно, почти с суеверием, по-женски почувствовала она великое значение и немалую опасность задуманного братом поступка. – А вдруг Шерстаков выстрелит, прольется кровь?»

 

Потом еще двоим офицерам срезали погоны. Шерстаков следил за этой негаданной церемонией молча, хмуро. Пальцы его руки, всунутой в карман, нервно щупали железо пистолета. Но теперь боязнь кралась в сердце: Мешков не один, выстрел в него не пройдет безнаказанно, а порода Шерстаковых любит напакостить, не любит отвечать.

 

– Теперь, друзья, выпьем за нашу новую жизнь и обновленную Россию!

 

Шерстаков и два его товарища опрокинули на стол свои рюмки, по скатерти водка прошла темными полосами.

 

– Мы уходим, мы не желаем иметь дело с людьми позора! – воскликнули они, бросились к двери.

 

– Не задерживать, пусть уходят! – строго сказал Мешков. – Наши погоны срезаны, и мы с этими людьми ничего общего не имеем. С этого перекрестка, друзья, наши дороги пошли в разные стороны. И пусть против шерстаковщины всегда кипит наш возмущенный разум!

 

 Евгений Белых для Кавикома.