KaviCom.ru интернет-портал Старого Оскола

 УЕЗДНЫЙ СЪЕЗД СОВЕТОВ

 

Делегаты и просто желающие переполнили зал духовного училища, гроздьями висели на галереи второго яруса, где в дореволюционное время размещался певческий хор воспитанников, стояли между рядами скамей и стульев в зале, теснились в проходах. Демократичность сказывалась во всем – в составе съезда и в доступности зала заседаний для всех граждан, в облаках синеватого махорочного дыма, в нетопленом помещении и в духоте, которая постепенно накапливалась здесь, хотя и не грела, в разноголосьи спорящих людей.

 

– А что она из себя представляет, эта Центральная Рада? – спросил Каблуков у какого-то железнодорожника, который рассказывал делегатам об этой «Раде» и о том, что она наотрез отказалась признать Советскую власть. – Шишка что ли с нарывом, если Советскую власть отвергает?

 

– А черт ее знает, что она представляет из себя, – отругнулся железнодорожник. – Пишет вот мне Архипов Дмитрий, он там службу справляет в железнодорожном девятнадцатом батальоне, что Центральная Рада из союза партий состоит с апреля 1917-го года, а теперь объявила себя верховной властью Украинской народной республики, войска создает. Гайдамаками называются. Против России готовится, а вот Архипов пишет, что он ей, Центральной Раде, хвост крутит. О, боевой парень! Хочешь, я тебе его карточку покажу, недавно прислал?

 

– Чего же, карточки я очень люблю рассматривать, – сказал Каблуков и начал рассматривать групповую фотографию. – Какой же тут Архипов есть?

 

– А вот он, – пырнул железнодорожник пальцем. – Я с ним тоже служил, но по контузии и по болезни ослобонился…

 

– Фартовый! – крякнул Каблуков и присмотрелся. Слева, на примитивном креслице с трубчатыми ножками и низко расположенными круговыми подлокотниками и спинкой сидел человек в шинели, в серой меховой папахе. Молодые глаза вытаращены, наверное, на объектив фотоаппарата. Короткий подбородок выбрит, под курнявым носом чернели небольшие усики, не выходя кончиками за уголки губ неширокого рта. На лице не отражено никаких дум, кроме желания «получиться на снимке». Это его желание передалось даже пальцам правой руки, которые сжаты в кулак и как бы смотрели на аппарат, прижатые к паху. Из-под шинели торчал носок сапога и часть голенища.

 

Правее Архипова стоял высокий детина, по фамилии Шикмайтес (подписано на карточке). Усы у него подлиннее, чем у Архипова, белая меховая шапка похожа на рыболовный кубарь или на папскую митру. Глаза подведены под лоб, лицо напряжено заботой так запечатлеться на карточке, чтобы всякий понял – он не чета другим, власть имеет. Об этом и одежда его говорила: английский френч с нашивными карманами, красивые хромовые сапоги, и поза – голова запрокинута, как у гордой лошади, руки – за спиной, и вызывающий поворот корпуса к аппарату и подчеркнутое пренебрежение к сидевшему у его ног солдату Ульянову.

 

Этот сидел на низеньком детском стульчике, закрывая собой левую ногу Архипова и правую ногу Шикмайтеса. На нем грубошерстная шинель и простые сапоги на скрещенных чуть не по-восточному ногах (сидеть на низком стульчике очень неудобно). На голове широкая кабардинская папаха с кудрявым мехом. Лицо с пирамидальным носом и маленькими колючими глазками, чуть поднятыми на аппарат, выглядело свирепым особенно еще и потому, что длинные усы закручены кверху сердито и с подчеркнутой лихостью. У этого человека, видать, масштабный характер и много злости, что сил больше, чем дано ему власти и работы…

 

– А засняты они вот где, смотри на обороте карточки, там все пропечатано, – сказал железнодорожник, внимательно следивший за Каблуковым из опасения, не передал бы он кому карточку, тогда и не найдешь, с кого спрашивать в такой массе людей.

 

Каблуков прочитал на обороте снимка чернильную надпись с подписью Архипова: «Съезд борьбы за власть Советов рабочих и солдатских депутатов с 18 по 20 декабря 1917 года проходил в городе Бердичево Житомирской губернии». Ниже этой чернильной надписи помещена противоречащая первой литографическая надпись: «В память съезда Желвойск Юго-Западного фронта 18 декабря 1917 г. Товарищи Архипов, Ульянов И., Шикмайтес. 19 Желбат Г. Бердичев».

 

– Что-то чудно? – с сомнением покачал Каблуков головою. – Архипов пером написал, что съезд Советов, а напечатано, что съезд железнодорожных войск…

 

Железнодорожник сердито вырвал у Каблукова карточку, сунул себе за борт.

 

– Ты не задергивай нас, мы с ним в одной партии состоим, в социалистах-революционерах. Вот придут сейчас наши, на фракции совещаются с Белоруссовым, мы вам покажем. Вот это все наши места, – он показал пальцем на скамьи с сидевшими на них в разрежку людьми: – места охраняем, потом стеснимся, чтобы все наши могли сидеть…

 

– Сидеть то вы будете, – возразил Каблуков, – но только партией этой не очень хвались. Я ее знаю: заставила нас твоя социалистка-революционерка землю покупать у кулака Евтеева, а вот большевики бесплатно отдают…

 

– Тьфу, черт! – выругался железнодорожник и отвернулся. – Ты, оказывается, большевик, а я с тобою разговаривал столько, время тратил для выявления сочувствия…

 

Иван расхохотался, но тут его кто-то похлопал по плечу.

 

– Не потеснишься? Рядом надо посидеть, поговорить?

 

– А-а-а, Василий Петрович! –  Иван обрадовался Шабурову, толкнул в бок железнодорожника. – Давай раздвинемся на одно место, человека посадим…

 

Тот ничего не ответил и даже не оглянулся. Тогда Иван Каблуков хитро подмигнул Шабурову глазами, а сам внезапно сдвинул эсера на охраняемое им для своих фракционеров место, и дернул Василия за рукав, посадил рядом с собою.

Эсер свирепо глянул на Каблукова, но, увидев Шабурова, смолчал. Лишь лицо побледнело, пошло синеватыми косицами, глаза стали темными от ярости.

 

– Если бы эсеры были в большинстве, вряд ли бы они стали нас ожидать, а вот мы их ждем, не начинаем, – сказал Шабуров Ивану. – Вождь их из Петрограда вернулся, даже не стал заседать в Учредительном собрании… Надеется здесь чего-то выкусить, на съезде, фракцию свою муштрует, в Михайловской церкви совещаются…

 

– Чего же это они? – поинтересовался Иван.

 

– Ясно чего. В регистрационной анкете все эсеры подчеркнули: «Вся власть Учредительному Собранию и демократической коалиции». Советы им теперь уже не нравятся, раз мы там в большинстве…

 

– Вот же оглоеды, чума их задуши…

 

– Нет, Иван Осипович, они не только оглоеды. Они затевают серьезное. Мне кажется…

 

– Эсеры идут, эсеры! – перебив Шабурова, загремели голоса у входа, задвигали люди стульями и скамейками. Все же интересно поглядеть, как идут эсеры.

 

Группа социалистов-революционеров шла со своим знаменем. Во главе ее шагал Константин Белоруссов, присяжный поверенный, уполномоченный ЦК партии эсеров, избранный в Учредительное собрание от Курской губернии. Русый высокий мужчина с лихо закрученными усами. На нем была черная шуба с белым смушковым воротником, черная каракулевая шапка-булочка, сдвинутая немного на затылок.

 

По пятам за Белоруссовым шагали правый эсер Лука Шерстаков и архиправый социалист-революционер Порфирий Евтеев. Ни с кем не здороваясь, они гордо прошли вперед. Эсеровские функционеры, охранявшие места, освободили для них скамью, а Белоруссову подвинули венский стул.

 

Утомленным движением руки он снял шапку и, пригладив ладонью длинные русые волосы, осторожно огляделся. На какое-то мгновение задержал глаза на Шабурове и на его согнутой на подвязке руке, усмехнулся и тронул ладонью плечо сидевшего впереди Бреуса:

 

– Олександр Ильич, – с володимерским оканьем сказал он довольно внятно. – Все большевистские колеки пришли, чтобы задавить нас числом…

 

– Но дело не в числе на съезде, а в людях за съездом, – неопределенно возразил Бреус и поежил плечи, будто на его капал дождь.

 

– Слышишь, Иван Осипович, Белоруссов называет нас калеками, – шепнул Шабуров. – Значит, мы его проняли…

 

– Он меня тоже пронял, – ответил Каблуков: – Я его гранатой по ряжке, он меня в тюрьму до самой революции…

 

– Сыромятников приехал – появился! – загудели голоса, напоенные какими-то странными тонами недоброжелательства и интереса. – Теперь все эсеры в сборе, даже крикун Завьялов из Геросимово прибыл. Можно съезд начинать. Уж если ломать бока, то всем эсерам сразу, как Святослав кочевникам… «Иду на вы!»

 

Съезд открыл председатель Укома РСДРП(б) Георгий Кириллович Щенин, и сейчас же завязалась борьба за состав Президиума, начинались даже рукопашные схватки. Наконец, утряслось: председателем съезда избрали Кобрысева Василия, высокого блондина с голубыми глазами. Это был крестьянин, только что прибывший из артиллерийской части.

В секретариат избрали каплинского учителя Петра Саплина и попа-расстригу Василия Белоконь.

 

– Ты, Белоконь, строчи аккуратнее все речи на бумагу! – смеясь, кричали из зала. – На фисгармонии в феврале исправно играл царю отходную, теперь пиши для ясности…

 

Кобрысев, встав у трибуны, долго тряс поднятыми руками, чтобы зал успокоился. Но шум и хохот нарастал, превращаясь в сплошное клокотание.

 

– Покажись, Авдотья, передом и задом, обрисуйся! – слышались возгласы, аплодисменты.

 

Кричали и шумели потому, что на правой стороне сцены, обороняясь от бывшего начальника милиции Трубавина и его теперешнего заместителя начальника пожарной команды Кострыкина, толстая грудастая женщина в сером платке и синем жакете, пыталась пройтись по краю сцены и показать делегатам свою юбку из эсеровского знамени.

 

Юбку, видать, сшили не без умысла: на обоих боковых клиньях белели, написанные масляной краской, слова «Земля», «Воля».

 

– Да черт с ней, пусть пройдет! – потеряв терпение, крикнул Кобрысев на пожарников. Те махнули рукой, спрятались за кулисы, а Евдокия, виляя задом и, поводя бедрами, важно проплыла вдоль рампы. У левого конца сцены поклонилась съезду и под грохот аплодисментов, свист и крики спряталась в боковой двери.

 

– Это местная дура! – кричал Ивану на ухо сосед-железнодорожник. – Задумала вот чудить, взобралась на сцену…

 

– Дура она, может быть, и дура, но не совсем, – возразил Иван и вытер выдавленные смехом слезы. – Партию она вашу эсеровскую здорово высмеяла. Ведь если юбку немного повернуть на очкуре, «Воля» окажется на передке, «Земля» на задке… Смекни-ка, в чем дело?

 

– Да, сделано тонко, – согласился сосед, нахмурился, замолчал.

 

– Предлагаю вниманию съезда Советов, – приятным сильным баритоном прогудел голос Кобрысева над притихшим залом, – только что полученную телеграмму солдат Фатежского уезда…

 

– О чем телеграмма? – загремели из зала. Мало ли кто пришлет…

 

– Солдаты Фатежского уезда ставят в известность наш съезд, что послали телеграмму Совнаркому и просят нашей солидарности с ним протестовать против войны Германии с Россией, считаясь с полной дезорганизованностью, необеспеченностью и голодовкой армии. Но если таковая именно является войною буржуазии с пролетариатом, то солдаты Фатежского уезда просят нашей солидарности с ними и готовы во всякий час и минуту воевать за интересы трудового класса и останутся в полной организованности силой в борьбе с буржуазией. Такие же телеграммы, товарищи, фатежцы разослали и в другие уезды губернии…

 

– Ответьте им, что они – предатели! – Закричал Белоруссов, – немецкие шпионы…

 

– Да, да, они предатели! – подхватил тепло-колодезянский эсер Воронин. Высокий, плечистый, черноволосый. Он встал и закричал: – С Германией надо воевать при всех условиях, особенно теперь, когда нужно показать себя верными нашим союзникам – Англии, Франции и Америке. Долой болтовню фатежских солдат, да здравствует война с Германией до победного конца! Долой дезертирский мир, предложенный Лениным и позволяющий грабить Россию!

 

– Долой эсеров! – загремело вокруг, зашумело, затрещали стулья и скамейки. – Приветствовать фатежских солдат, проявить к ним солидарность!

 

– Долой!

 

– Да здравствует!

 

– Бей эсеров!

 

– Долой большевиков!

 

 Шум и гвалт потрясал здание около часа, пока крикуны охрипли и утомились, потребовали перерыва.

Когда заседание возобновилось, Кобрысев прочел ответ фатежцам, принятый без прений: эсеры отступили, не захотели провалиться в самом начале съезда, ничего не решив, ни на что не повлияв.

 

Ответ гласил: «Солдаты Фатежского уезда! Старо-Оскольский уездный Съезд Советов Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов выражает вам свою братскую солидарность и готовность вместе с вами бороться за интересы трудового класса, с буржуазией всех стран, если она посягнет на нашу революцию. Да здравствует мир с Германией и всеми народами! Да здравствует пролетариат и беспощадная борьба с буржуазией!»

 

Вслед за этим началась борьба по повестке дня. Второй и третий вопросы утвердили без спора: Выборы делегатов на губернский съезд Советов. Разные дела и вопросы. А вот первый пункт повестки дня: «Организация власти и контроля, земельный и промышленный вопросы» вызвал новую бурю.

 

Ястребовская и Знаменская делегации потребовали обсудить сначала их наказ Уездному съезду Советов. При этом выяснилось, что в среду Ястребовской делегации незаконно попал купец-яичник, Гришка Свистулаев. Обсудили это, большинством голосов «свергли Гришку из звания делегатов».

 

Расстрига Белоконь и учитель Петр Саплин писали до пота, а тут еще ораторы требовали прочитывать записанное, чтобы не было секретарского домысла в речи. Работы хватало.

 

Наказ все же был прочитан и обсужден до принятия повестки дня в целом.

 

– Белоконь, пиши, пиши! – покрикивали из зала. И Белоконь писал, как успевал схватить:

 

«Одобряются действия Старого Оскола по разгону думы и земства, и просить Уездный Съезд Советов упразднить все старые власти, не отчитывающиеся перед народом. Обеспечить хлебом, в котором нуждаются тысячи голодных животов, а всех инвалидов устроить в ремесленные училища и обеспечить нужным провиантом. Деревенские школы выровнять с городскими училищами, а эти с гимназиями по социалистической программе. Всю милицию заменить Красной гвардией из представителей по четыре-пять человек от волости, кроме конной милиции: эту оставить для быстроты действия, но не упускать из-под власти Советов для своевольства. И принимать в Красную гвардию лишь по рекомендательному приговору обществ. Вынести постановление о прекращении пьянства и денежной игры в карты, которые мешают нам проводить в жизнь революционные резолюции. Немедленно начать проводить земельную реформу в духе передачи земли трудящимся на началах уравнительного землепользования, чтобы все завершить к весеннему посеву. Учесть и оценить помещичьи имения и скот, также церковные, купленные земли и крестьянские, не обрабатываемые личным трудом. Лошадей у помещиков поотобрать и по дешевой цене продавать беднякам и разоренным солдатам, а не кому попало, потому что лошадей мало, бедняков много. Произвести поголовную перепись всего хлеба в уезде: одно общество переписывает у другого, чтобы без обмана и для точности. Лишний хлеб ссыпать в общественные магазины для распоряжения Революционными советами, чтобы людей прокормить и всю землю обсеменить. Весь торговый аппарат передать кооперативам, а граждане должны быть членами кооператива, иметь книжку для забора товаров и с указанием членов семьи. Одобрить и поддержать Курскую контору Московского областного продовольственного комитета в организации ею в Курске складов товаров для крестьянского потребления. За товары платить подвозом хлеба, дабы двадцать пять миллионов жителей 20 губерний в центре и вокруг не умерли с голоду и обсеменили поля. Культурные помещичьи имения взять под организацию государственных хозяйств и устройства проката скотом, инвентарем и прочим. Озимую рожь распределить так: вдовам, солдатам и всяким нетрудоспособным дать бесплатно и наравне со всеми. Лицам цехового труда – за установленную обществом цену. Деньги уплатить лишь тем, кто сам своим трудом обрабатывал лишнюю землю, а не работающим не платить за отчуждение озими, деньги включить в средства общества на нужды. Кредитные товарищества сделать достоянием народа, лиц, замеченных в злоупотреблениях, предать революционному суду…»

 

… Съезд шел несколько дней при бурных дебатах и острейшей борьбе партийных фракций. Лишь одного Георгия Щенина все фракции и беспартийные делегаты выслушали без обструкции.

 

Он поразил людей своим чарующим голосом, в котором плескалось целое море человеческой жажды счастья всем людям. Поразил красивым открытым лицом с добрыми всепроникающими темными глазами, вьющимися каштановыми волосами и смуглым выпуклым лбом мудреца.

 

Даже не верилось людям, что перед ними – простой человек из портных подмастерьев, знавший до революции лишь колотушки мастеров и несправедливый хозяйский гнев.

 

Среднего роста, плотный и статный, Щенин не вцепился в трибуну, как делали другие ораторы. Он встал у рампы и не произносил речь, а, скорее, вдохновенно размышлял вслух, спорил как бы сам с собою. И каждому делегату захотелось выслушать этот спор, в котором бились мысли всех оттенков и страстей, отражая ураган мыслей и страстей, кипевших в уме и сердцах делегатов и гостей в зале.

 

Жесты Щенина то были мягки, то порывисты, лицо играло и менялось в зависимости от того, какую мысль защищал он или опровергал. При этом Щенин не высовывал на острие копья свое собственное мировоззрение, наперед отбрасывая мировоззрения и мнения других, как это делали предшествующие ораторы. Нет, он выстраивал перед слушателями в сверкающей шеренге, как бы на смотр. Все борющиеся взгляды и мнения. Освещая их прожектором своей честной мысли, так что люди сами (так, по крайней мере, всем казалось) могли выбрать дорогу и взгляд для себя, встать на ту или иную точку  зрения. Для великих принято такой дар размышления называть «властителем дум». Щенин в простоте скромного председателя Старо-Оскольского УКОМА РСДРП(б) был в эти минуты именно тем, чем бывают великие «властители» дум в определенные отрезки времени.

 

– Все демократические партии, пусть даже не одинаково искренно, – говорил Щенин, – провозглашают целью своей борьбы прекрасное, чарующее и волнующее нас. Они провозглашают освобождение народа от материального и духовного гнета, от рабского страха перед большими и малыми тиранами и от рабской склонности кривить душой из-за шкурной выгоды и в ущерб соседу и всему народу. Ведь никакое криводушие не может быть полезно народу, хотя бы и старались иные выдать его за полезное. Еще Энгельс говорил, что у сапожной щетки не вырастут молочные железы, если мы назовем щетку коровой. Так и из подлости не вырастет добро, каким бы мы не прикрывали нашу подлость государственными или партийными соображениями: люди всегда видят наши дела, могут соблазниться дурным примером и начать подличать со ссылкой на своих духовных руководителей.

 

Я это говорю не для красного словца, а чтобы подумали все, сидящие в зале фракции, сколь правы они в своем настоящем и сколь виноваты их противники. Понимаю тревогу меньшевиков и социалистов-революционеров, которые вот с этой трибуны обвиняли большевиков в насильном захвате власти и требовали гарантировать полную власть Учредительному собранию.

 

Это требование справедливо, поскольку большинство нашего народа верит Учредительному собранию. Большевики не помешали поэтому, даже содействовали скорейшему созыву Учредительного собрания. Мы вот с вами сидим здесь, а депутаты Учредительного съезжаются в Петроград или уже съехались туда, хотя и не все, – Щенин покосился на Белоруссова, но не назвал его по имени. – Видимо, некоторые избранники народа предпочитают уклониться от прямого ответа на вопрос народа, что же будет делать теперь Учредительное собрание, признает оно революцию и ее чаяния или нет? А народ России ждет. И от самих депутатов Учредительного собрания зависит разобраться в действительных мыслях действительного большинства народа. Никто им этого не запрещает. Бывает иногда мучительно и горько признавать свою ошибку, но лучше бывает тому, кто умеет это делать с меньшей болью и не доводит ошибку до грани, за которой начинается несовместимость принципов революции и народных чаяний с возведенной в «принцип» ошибкой. Тогда неизбежна драма, а в обществе – возникает угроза гражданской войны, если нечто подобное разъединяет партии и классы, скажем, в вопросе о форме власти.

 

Само Учредительное собрание не есть форма власти, но оно может утвердить уже выбранную народом форму власти и стать одной из славных страниц истории нашей Родины. Ему честь и слава. Собрание может и противопоставить себя действительному желанию народа. Тогда оно бесславно погибнет. И виноваты в этом будут не большевики, а те, кто не понимает биение сердца народа сегодня.

 

Один из ораторов утверждал здесь, что однопартийная диктатура всегда подвержена опасности произвола и ошибок, поскольку монополист зазнается, начинает считать себя непогрешимым и не подвергается оживляющей струе критики со стороны зоркой оппозиции. Формально, это даже верно: поставленные вне контроля, политические силы всегда делали немало глупостей. Но при чем здесь большевики? Разве от них все зависит? Вы знаете, что в составе Советского правительства находятся сейчас и левые эсеры. А вот есть ли гарантия, что левые эсеры или какая-либо другая партия не захочет единоличной или даже военной диктатуры типа корниловской?

 

Вот беда в чем. Да и то надо иметь ввиду: парламентаризм на Западе переживает кризис, вырождается, следовательно, в своей старой форме у нас совершенно невозможен. Но и на одном месте страна топтаться не может, не должна. Что же тогда делать?

 

Ленин предложил нам Советскую форму государства, не отрицая при этом и другого богатство форм для перехода от капитализма к социализму. Народ высказался за советскую форму. Партиям, если они действительно стоят за социализм и интересы народа, нужно примириться с желанием народа. Что будет через десятки лет и в других странах, покажет история. Во всяком случае, они неминуемо учтут наши успехи и наши ошибки. Но они не простят тех партий, которые преднамеренно разжигают страсти с целью зажечь гражданскую войну.

 

В нашей стране всем хватит работы. Ведь не обязательно всем сидеть у руля государственного руководства. Нам нужны капитаны государственного корабля, нужны и мичманы. Нужны нам матросы и адмиралы, но и без юнг не обойтись.

Я призываю все демократические партии встать на путь дружного строительства новой жизни. Тогда и остро обиженные классы – помещики и буржуа – будут вынуждены присмиреть и найти себе место в труде, а не в разжигании гражданской войны.

 

Большевики зовут к дружной работе не потому, что слабы, а потому, что убеждены в своей правоте. Над этим нужно подумать всем и всем…

 

После выступления Щенина объявили перерыв, а потом снова загремела гроза: невозможно, оказалось, примирить страсти на том этапе, когда враждующие стороны где-то переступили Рубикон и теперь уж решили испытать историю критикой оружия.

 

Особенно враждебно зашумели меньшевики и эсеры, когда вышел на трибуну большевик Воробьев. Маленький, худой, большеголовый, в потертой фронтовой шинели, он начал свою речь гневно, торопливо.

 

– Никакого мира с социалистами-революционерами! В их партии сидят вон те барбосы! – он указал на Шерстакова Луку. – Меня собаками травил, еврея Каца в Сибирь загнал, чтобы не платить ему три десятки денег за машинку компании Зингер. Вот сидит Гамов на скамейке, может сказать, правду я или неправду говорю…

 

Со скамьи поднялся толстый человек в шинели. Снял папаху, почесал ногтем свое одутловатое лицо с бритвенными царапинами на щеках.

 

– Истинно сказал Воробьев, правильно сказал, – гундявым голосом вымолвил Гамов, потом зажал пальцами нос: после ранений и контузии у него часты бывали рези в носовой полости, обжигало внезапной болью. – Правильно, Шерстаков Лука есть барбос…

 

В народе Гамов слыл молчуном. На этот раз он тоже ничего больше не сказал, присел разволнованный на свое место и закурил цигарку.

 

– Слышишь, Лука? Люди подтверждают твое барбосничество, а ты еще в солдаты партии залез…

 

– Зря тебя до смерти не затравил собаками, – прохрипел Шерстаков.

 

– Да вот и теперь я жалею, что воли мне не дают, – крикнул Воробьев, – я бы вас связал с Белоруссовым нога с ногой и на осину, как Июду…

 

– Мы тебе, Воробей, крылья скоро обрежем! – пригрозил Белоруссов и воскликнул: – Долой Воробьева!

 

– Доло-о-ой! – зашумели сразу все эсеры. – Хватит демагогии и эффектов! Доло-о-ой!

 

– Получай задаток, Воробей! – и в оратора полетели из зала заранее приготовленные лапти, гнилые огурцы, порванные галоши.

 

– Уберите черносотенцев-погромщиков! – увертываясь от ударов, закричал Воробьев президиуму. – Видите, какие они «демократы»…

 

Кобрысев шагнул к трибуне, что-то сказал Воробьеву, и тот, махнув рукою, сел на место, нахохлился.

 

Слово получил Прядченко, Григорий Кононович, бывший работник купца Панова, потом писарь воинского начальника. Рослый, в шубном пиджаке с опушкой из котика, он был с виду неуклюжим, не в меру плотным. Неловким движением руки свалил с трибуны красную материю и, не подымая ее, молча уставился в продолжавший шуметь зал.

 

Его широкое круглое лицо с оспенными рябинами, с толстым носом и огромным лбом, с пронзительными серыми глазами, дышало суровой силой воли, соединенной с упрямством.

 

– Сколько вы не шумите, утихните и выслушаете! – сказал Прядченко, не обращая внимания на крики: «Доло-о-ой!»

 

– Наш, из Орлика! – с гордостью сказал кто-то о Прядченко в зале. – Не человек, а черт. Был в левых эсерах, а теперь в большевиках. За идею на нож полезет…

 

Единоборство Прядченко с залом продолжалось минут десять-пятнадцать. Он не ушел, ждал тишины. Крики начали слабеть, перешли в спокойный говор, потом  в шепот.

 

Наконец, наступила тишина, как часто бывает и в природе после пронесшегося над землей урагана.

 

– Я буду краток, – раздался глухой, но сильный голос Прядченко. – Здесь происходит спор об уже решенном вопросе: Советская власть установлена, никакому Учредительному собранию этого факта не изменить. Что же касается диктатуры и однопартийной системы в стране с многими классами, то это, конечно, не лучший выход и не единственный для нормального развития страны. Но при нынешнем уровне сознания и сознательности так поведет себя любая партия, заглушая мысль и устремления своего противника. Разве не является доказательством этого, что даже на заседании Съезда Советов эсеры позволили себе бомбардировать большевика Воробьева старыми галошами за его слова и мысли. Заметьте, эсеры решились на это, будучи в меньшинстве. Позволительно спросить, на что бы они не решились, став у власти? Пожалуй, они решились бы на все, даже на объявление большевиков вне закона. Керенский (а ведь он эсер) уже так и поступал, целя в Наполеоны.

 

И вот, оказывается, «узурпаторы-большевики», куда демократичнее и гуманнее эсеров: они, находясь в большинстве, не взяли эсеров за шиворот и не выгнали со съезда за хулиганскую обструкцию.

 

Где же логика эсеров о равенстве и праве на существование всех партий в стране, если они уже загоняли большевиков в подполье и отдавали приказ об аресте Ленина? Это пустой звук! Любая партия в России, придя сейчас к власти, зажмет все остальные и не даст им свободы действий. Что касается меня, предпочту быть зарубленным топором на посту диктатуры пролетариата и однопартийной большевистской системы, чем трепыхаться навозом в проруби эсеровской демократии…

 

– Холу-у-уй, ныряла! – закричал Белоруссов.

 

– Кандидат в смертники! – поддержал Воронин и запустил в Прядченко свою лохматую овчинную шапку. – Жаль, гранаты не имею под рукою, дал бы тебе память…

 

Кто-то ткнул Белоруссова кулаком в спину, а Воронин наотмашь сбил этого солдата с ног. Сейчас же раздался вопль возмущения, задние ряды волной двинулись к Белоруссову и Воронину, а через мгновение в зале царила неразбериха: трещали стулья и скамейки, летели клочья одежды, мелькали в махорочном синем дыму бьющие кого-то сжатые кулаки десятков людей.

 

Призывы президиума к порядку тонули в озлобленном гуле потасовки и разбушевавшихся страстей, накопившихся обид и желаний отстоять свободу, над которой незримый кузнец стоял с цепями и наручниками, готовый заковать ее, если будет повержена.

 

Это было в начале начал, когда могучий океан власти безбрежно бурлил еще в самом народе, не был разделен на реки и речки, на ручейки и каналы писаного правопорядка.

 

Наконец, преодолев сопротивление меньшевиков и правых эсеров, Съезд организовал власть в лице уездного Совета Народных комиссаров.

 

Делегаты потребовали от избранных комиссаров выстроиться у рампы и дать клятву на верность на верность служения народу.

 

Вслед за Прядченко, стоявшим на правом фланге, поклонился Съезду Народный Комиссар Внутренних дел, Балычев Петр Васильевич, смуглый носатый слесарь-железнодорожник с черными вьющимися волосами.

 

– Клянусь в верности народу, – произнес он приятным тенором. Покарайте меня смертью, если стану крючкотворцем и чиновником-бюрократом…

 

Делегаты шумно аплодировали. Люди знали, что Балычев не любит водолеев-ораторов. Предпочитает речам живое дело. Потом выступил с клятвой Народный Комиссар Финансов Андрей Гамов.

 

– Финансовое дело знаю – гундявя и защемляя нос пальцами, сказал он. – Научился у компании Зингер. Но теперь буду переучиваться: одно дело служить Зингерам, другое – народу…

 

От наркомпросовской коллегии выступили, кланяясь Съезду, трое.

 

– Клянемся, – чуть слышно прошептали друг за другом учитель-большевик Лобань и священник-расстрига Белоконь. Зато рослый смуглый Петр Тимофеевич Саплин величественно шагнул из шеренги поближе к рампе, сдержанно преклонил голову. На круглом его лице отразилось смешение чувств, невольно тронул пальцем густые темно-русые усы. «Братец запрашивает из Житомира, не опасно ли священнослужителям в Старом Осколе, а я вот становлюсь во главе просвещения, – мелькнули мысли. – Удастся ли мне обеспечить безопасность братцу Захару, который ищет теплого места и безнаказанности за свою службу в полиции через церковную кафедру. И сам же говорил мне однажды, что сожительство церкви с государством есть проституция. Разъясню ему, что есть возможность этот союз построить иначе. Но что же сказать делегатам? Люди ждут, а в моем сердце нет еще ясности. Ладно, скажу аллегорией…»

 

– Нива просвещения есть трудная нива, – начал он. – Очень жаль, что настоящий народ на ней пока лишь будет объектом наших экспериментов. А не пахарем и не жнецом. Клянусь охотно возделывать эту ниву и желаю, чтобы она когда-либо стала не орудием взнуздания воли и подавления гражданственности в людях, а средством развития этой воли и гражданственности, иначе нет смысла в образовании. Верю, придет пора, когда сами люди смогут разбираться в учителях и сами выбирать наиболее талантливых и честных из них в руководители народного образования, то есть, появятся учителя из действительного народа.

 

Я лично клянусь бороться за трудовую школу и трудовое воспитание, ростки которого заложены давным-давно в нашем уезде, но заглушаются пока и не видят солнца. Например, с 1913 года открыта Знаменская сельскохозяйственная школа первого разряда на площади в 101 десятину земли и леса стоимостью в 31.500 рублей. В первый же год поля школы, обрабатываемые самими воспитанниками, дали чистой прибыли 2562 рубля 50 копеек. Доказана этим фактом хозяйственная выгодность соединения учебы и труда на пришкольном поле. Воспитанники приобретают навыки культурного ведения хозяйства и уважение и уважение к труду, познают на практике основы производства и сельскохозяйственной техники.

Мало кому известен факт, что опыт трудового воспитания и соединения учебы с производительной деятельностью учеников, использованный Знаменской школой, накапливался в нашем уезде еще с XIX века, после отмены крепостного права. Уже в пятом разделе «Отчета Курского епархиального училищного совета за 1896-1897 год» говорилось о Лебедянской школе, где учащиеся обучались систематически рукоделию и различным ремеслам. По всей Курской губернии в это время имелось 9 таких школ, в которых дети учились наукам и ремеслам – слесарному, кузнечному, портновскому, искусству кройки и шитья, вязанию и вышиванию, домоводству.

 

При Кладбищенской церкви в Старом Осколе школа имела свой опытный участок земли, подаренный попечителем Симоновым для обучения учащихся основам садоводства и огородничества. На полдесятины земли учащиеся, руководимые специалистами-любителями, завели питомник и пересаживали деревца в сад, научились прививкам и всем другим навыкам садоводства и огородничества.

 

Я прошу съезд принять мое сообщение как клятву, что нам уже сейчас известно в практике многое из соединения учения с производительным трудом и что на это косо смотрели дореволюционные власти, но не имеем права мы так смотреть. Если же не примем достаточных мер для развития трудового воспитания, то забудутся и завянут ростки его на десятилетия, а потом некоторые люди преподнесут их новому поколению вроде как свое собственное изобретение, что будет уже кощунственным отношением к истории: без истории нет народа, нет традиции, есть оплевывание уже сделанного, есть «открытие» уже открытой Америки.

 

Правильные мысли о школе имелись в наказе, оглашенном ястребовской и знаменской делегациями, их надо осуществить, чтобы школа не блудила потом много и много лет с завязанными глазами и в плену прожектов…

 

Зал долго и неистово аплодировал Петру Тимофеевичу, отступившему снова в шеренгу народных комиссаров. Его замысловатые слова «о ниве просвещения» люди интуицией поняли глубже и шире, чем сам он смог и посмел выразить словами.

 

Потом делегатам поклонился похожий на цыгана Народный Комиссар Иностранных дел и начальник уездной милиции, беспартийный смазчик депо, Самсон Дмитриевич Малыхин.

 

Стройный, рослый, стриженный под машинку, с минуту стоял он молча. Он любил говорить, но речи у него не получались. Вот почему всем было интересно узнать, что же он скажет в своем клятвенном слове. Никто не шумел, чтобы не мешать комиссару собраться с мыслями.

 

Так и не собравшись, Малыхин махнул напропалую рукой, восторженно посмотрел в зал и громко вымолвил:

 

– Клянусь, товарищи, буду рьяно дипломатическими средствами и с помощью вверенной мне милиции строить социализм во всемирном масштабе, чтобы никому не осталось от этого другого места. Вступай и баста!

 

Зал грохнул аплодисментами, скандирующими криками:

 

– Да здра-авству-ует Ма-алы-ихи-ин, Малы-ихи-ин!

 

От коллегии народного хозяйства клятву дали трое.

 

– Клянусь в точности работы и в наведении порядка! – кратко сказал Кобрысев Василий.

 

Потом выступил Пушкарев Николай, высокий симпатичный мужчина со светлыми усиками. На нем было серое пальто нараспашку и украинская расшитая по подолу и полочке косоворотка с шерстяным поясом.

 

– Клянусь хозяйственно сберегать народное добро и развивать его! – сказал он и тут же подтолкнул локтем своего коллегу – переплетчика Козлова: – Ты, Григорий, расскажи о хозяйстве, по описи…

 

Маленького роста жизнерадостный блондин с умным лицом и суетливыми манерами, тоненьким голоском доложил:

 

– Мы учли пока некоторое хозяйство: 2 сапожных мастерских (одна в Старом Осколе, другая в Орлике. Эта мастерская царю поставляла по 80 тысяч пар сапог, теперь будет поставлять для Советской власти). Имеются 2 табачных фабрики, 4 маслобойных завода, 4 крупорушки, 4 крупных паровых мельницы, 36 мелких паровых мельниц, 61 водяная мельница. Имеется сушильно-овощное дело. В промышленном отделе Совета мне дали справку, что предполагается национализировать 2 типографии и лесопильный завод с годовым оборотом в 500 тысяч рублей.

 

Это вам кратко, а до всего остального мы еще доберемся. Я вам клянусь за себя и моих коллег, что мы стащим буржуазию с ее хозяйства за ноги, как пришлось мне со стариком Федотовым стаскивать со стола в девятьсот пятом на вокзале исправника Успенского. Вот так с ними…

 

Делегаты долго хохотали словам Козлова. Не дождавшись полной тишины, вышел из шеренги и поклонился съезду Военный Комиссар Лазебный, которого в народе уже прозвали к этому времени за горячий характер «малым огня».

 

– Клянусь использовать оружие для защиты свободы и независимости России. На нас лежит большая ответственность: Старо-Оскольский уезд, можно сказать, пограничный, а на юге враг поднялся. Против Каледина и всякой другой контрреволюции борются советские войска и наши Старо-Оскольские отряды. Центральная Рада продалась немцам, может и на нас двинуться. Мы должны встретить гайдамаков огнем и штыком. Да здравствует свободная Украина и непобедимая Советская Россия!

 

После Лазебного выступил с клятвой Председатель Политбюро. Рекомендованный на эту должность знаменской делегацией. Это крестьянин из села Нижние Апочки, гвардеец Измайловского полка, участник Октябрьской революции и депутат Петроградского Совета Рабочих и Солдатских депутатов. В июльские дни был арестован и сидел в «Крестах», в Старо-Оскольский уезд прислан партией большевиков.

 

Среднего роста, коренастый. Большие рыжие усы, открытый взор больших голубых глаз.

 

– Вот это настоящий Политбюро! – воскликнул кто-то в зале восхищенным голосом, любуясь статно сидевшей на Головине Якове шинелью, затянутой ремнем. – Буржуям хвост отрубит…

 

– Мы помним декабрьское нападение контрреволюции на наш «Смольный», – громким грубым голосом начал Головин и быстро прошелся взором по залу как бы выискивая участников этого нападения. – Вандея еще может повторить свой опыт. Особенно теперь, когда разыгрались события на Дону и на Украине. Туда бегут наши враги, чтобы вернуться к нам с огнем и мечом для смертельного удара. Некоторые ораторы выступали на съезде с призывом забыть о действительности, требовали свободы печати. Это не новая песня. Еще 4 ноября 1917 на первом заседании ВЦИК Ларин требовал отменить декрет Совнаркома о печати и о всех остальных стеснениях, создать трибунал с правом пересмотра арестов, закрытия газет и других обид, будто бы нанесенных пролетариатом буржуазии. Это ведь есть прямое выражение недоверия Советскому правительству, а мы такого недоверия не потерпим. Ленин правильно и за всех нас отвечал поборникам свободы печати и говорил: «Мы и раньше заявляли, что закроем буржуазные газеты, если возьмем власть в свои руки… Если мы идем к социальной революции, мы не можем к бомбам Каледина добавлять бомбы лжи…»

 

– Вы превращаете печать в средство гнусного насилия над человеком и в сплошную клеветническую трибуну! – перебив Головина, закричал Сыромятников.

 

– Мы этого, возможно, делать не будем, – возразил Головин. – А вот закрытые нами газеты клеветали нагло, что будто бы красногвардейцы насиловали ударниц и что большевики уничтожали исторические ценности Кремля. Эта клевета была настолько нелепой, что сами ударницы написали из Петропавловской крепости опровержение. Да и корреспонденты иностранных газет опровергли эти нелепости в мировой прессе…

 

– Вот именно, в мировой! – поддерживая Сыромятникова, закричал Белоруссов, снова перебивая Головина. – Вы, когда возьмете силу, не только заставите заключенных вами в казематы ударниц показывать обратное фактам жизни, но и заставите свои жертвы клеветать на самих себя и аплодировать зловонным фельетонам борзописцев. Вот уж будет «свобода печати»…

 

– Не хочу больше отвечать на ваши вымыслы! – раздраженно сказал Головин. – Я клянусь народу, что буду беспощадно уничтожать контрреволюцию, в какую бы она не наряжалась маску…

 

Головин умолк, направился было к столу президиума, потом вернулся на свое место в шеренге Комиссаров и замер в положении «смирно».

 

Наступила весомая тишина: молчали друзья, молчали враги. В этом молчании таилось грозное предзнаменование грядущих битв.

 

Последним выступал перед Съездом с клятвой  Комиссар по контролю за всеми комиссарами и учреждениями, бывший помощник начальника пожарной команды, беспартийный Иван Данилович Кострыкин.

 

Длинный и тонкий, как жердь, стоял он в шеренге комиссаров, то и дело поправляя огромные очки на горбатом носу и гулко топая большими смазными сапогами, будто надоело ему стоять и он спешил, как раньше, поскорее сесть верхом на лошадку и отправиться под охраной красногвардейца и матроса проверять порядок.

 

Старооскольцы знали, что горе тогда бывало нерадивому или бездушному чиновнику: такого Кострыкин немедленно снимал с поста или понижал в должности, если не отдавал под суд. Советовался он при этом со своей совестью и только с честными простыми людьми и не желал слушать разных вельможных адвокатов и защитников опрохвостившихся чиновников.

Люди полюбили за это Кострыкина. Вот почему, когда он снял шапку и поклонился рыжеволосой головой, в зале водопадом загремели аплодисменты.

 

Гул был так могуч, что даже комиссар вздрогнул, стекла очков сверкнули. Бритое лицо его сделалось бледным от волнения, казалось людям зеркалом души Кострыкина, чутким к радости и горю всех, всех.

 

– Верим, верим! – закричали в зале, хотя Кострыкин не сказал еще ни одного слова. – Обороняй, Данилыч, народ от всякой нечисти и вельможных бюрократов, а мы тебе в этом всегда поможем, всегда!

 

Данилович еще раз поклонился съезду, потом достал платочек из кармана длинного стеганого пиджака, вскинул очки на лоб и вытер слезы с больших серых глаз.

 

– Спасибо за доверие! – сказал он. – А я клянусь стоять на правде, хотя бы и стала мне угрожать опасность для личной жизни и свободы. Не устрашусь за народное дело. Вижу я в зале Бороновского Прокофия Савельевича из Сокового. Приходилось мне с ним на заработок ездить, и он помнит, в Семилуках было дело, под Воронежем: дал я себе вот палец отрубить, левый мизинец, в доказательство, что рабочие не виноваты и не обворовали купецкую лавку, а просто забастовали и не желают покупать гнилой товар-продукцию…

 

– Верно говорит человек, верно! – подтвердил Бороновский. – Такому человеку можно всю нашу судьбу доверить…

 

– Еще раз спасибо за доверие…

 

И Старо-Оскольский уездный Съезд Советов снова аплодировал Кострыкину.

 

Евгений Белых для Кавикома.