KaviCom.ru интернет-портал Старого Оскола

 

 РИВАРЕС

 

К прибывшему в Старый Оскол бронепоезду подкатил грузовик с несколькими солдатами под командованием длинноусого фельдфебеля, чтобы забрать пленных.

 

Равнодушно пропустив мимо себя в кузов жену Бурицкого, фельдфебель встрепенулся, увидев раненого Мешкова.

Они узнали друг друга.

 

– Здравствуйте, Приходько! – усмехнулся Мешков. – Кажется, за ваше старание выгнать солдата Петровского в наступление вас ничем не наградили. За какие же подвиги фельдфебельские нашивки?

 

Приходько машинально вытянулся в струнку, но сейчас же сообразил, что перед ним – не начальник, а пленный, значит враг порядка и бесправный человек без погон, расставил ноги и заломил руки за спину. Прищурившись, посмотрел на Мешкова желтыми рысьими глазками, потом медленно вынес правую руку из-за спины, погрозил пальцем перед самым носом Мешкова.

 

– Не ехидь, братец! Я и сам с антилигентной семьи, меня не обманешь, большевистский комиссар. Лезь в машину, душа с тебя вон и кишки на телефон! Чего носом клюешь, как старая кобыла? – Толкнув Мешкова в кузов, вскочил вслед за ним, закричал на шофера, чтобы ехал.

 

Грузовичок, прыгая на ухабах и разгребая колесами грязь после только что прошедшего дождя, покатился в город.

Левая рука Мешкова горела от боли, в рукаве ощущалась клейкая жижа из растревоженной белогвардейцами чернянской раны. Правой рукой расстегнул он тужурку, выдрал длинный кусок шелковой подкладки, подал жене Бурицкого:

 

– Закатайте, пожалуйста, левый рукав, перевяжите рану…

 

Приходько, сидевший позади Мешкова, ударил женщину по руке, вырвал и выбросил ленту материи за борт.

 

– Тут вам не гошпиталь и не леченье, комиссар пойдет собакам на корм!

 

Женщина заплакала, Мешков в горькой обиде стиснул зубы, уткнулся подбородком в колени, сидел в каком-то забытье, ни на кого не глядя. Он не шелохнулся и при остановке машины у номеров Трифонова.

 

– Вылезай, приехали! – зычно крикнул Приходько над самым ухом. Приехали? – усмехнувшись и подавив гримасу боли на лице, переспросил Мешков, вылезая из кузова.

 

 По Белгородской улице промчались всадники с волчьими хвостами у седел, подражая опричникам Ивана Грозного, но символ другой.

 

С балкона двухэтажного кирпичного дома свисало над тротуаром странное знамя – огромная волчья шкура с длинной серой шерстью, белесой по хребту, и нашитым лозунгом из серебряных букв: «Смерть большевизму!»

Со двора слышался визгливый крик:

 

«Пороть его, пороть! Он зачерпнул из моей бочки своим поганым еврейским ведром…»

 

Через приоткрытые ворота Мешков увидел Анну Сергеевну, черноволосую пышную красавицу с высоким бюстом, и понуро стоявшего перед ней с опущенной головой щупленького портного-еврея, Бориса Ильича Красовицкого. Рядом стояло ведро с дождевой водой. Заячьи губы Красовицкого тряслись, из близоруких глаз катились по худым щекам скорбные слезы. Во всей его согбенной фигуре в сером пиджачке и в неуклюже больших сапогах чувствовалась забитая покорность року.

 

– Анночка, – нежно позвал красавицу показавшийся в дверях штабс-капитан с аксельбантами и с моноклем на шнуре. Высокий, белокурый, он пнул сапогом ведро с водой, оно опрокинулось и зазвенело. – С еврея хватит и этого, а вы, Анночка, не тревожьте таким пустяком сердечко. Идемте, нас ждет коньячок…

 

– Кажется, честь имею видеть уполномоченного Юго-Западного фронта по организации власти Временного правительства в 25 Смоленском полку, подпоручика Занина? – сказал Мешков.

 

Занин смутился, Анна Сергеевна отступила под арочный кирпичный навес. Она тоже узнала Мешкова, вытаращила изумленные карие глаза.

 

– Я о вас слышал, – сказал, наконец, Занин. – Очень жаль, что так случилось, но… Кстати, я уже штабс-капитан, но… вы не по моей части, вами займется контрразведка…

 

– Понимаю, господин Занин. Спасибо за адрес. Сообщаю также, что вами займется народ…

 

– Петенька, Петр Владимирович, идемте, – отвернувшись от Мешкова и вцепившись в руку Занина, потащила его Анна Сергеевна Трифонова наверх.

 

– Что, всласть побеседовали? – злорадно ухмыльнулся Приходько, подкручивая усы. – Не признают вас за порядочного человека…

 

– А-а-а, мил человек Мешков! – послышался знакомый голос Кичаева. – Еле вас узнал, господин капитан… в разжаловании. Дай, думаю, подойду. И вот подошел. Наш ведь штаб напротив, в доме Мерникова, а здесь они расположились, генерал Шкуро и штаб «Волчьей сотни». Ай-яй-яй, изловили вас, плохо будет, не угадали, какой линии держаться. Мы вот служим у законной власти, большевиков переводим без жалости: Кузьму Сорокина повесили в Новом Осколе, Бурицкого изничтожили в Касторном, вас повесим в Старом Осколе. Ай-яй-яй, как вы промахнулись в уклонении от своего сословия. Деньги пропащие, что Батюшка ваш, Сергей Яковлевич, царствие ему небесное, затратил на вашу учебу в Аршавском университете… Чего вы теперь стоите? Да всего только один плевок, – Кичаев подпрыгнул и плюнул в лицо Мешкова.

 

Никто из присутствующих не успел даже моргнуть глазом, как Мешков схватил Кичаева за шею и ударил головой об угловой выступ кирпичного дома.

 

Кичаев без стона упал, Мешкова схватили солдаты, поволокли в контрразведку.

 

– Шире шаг, стерва красная! – с донским акцентом крикнул один из конвойных, ткнув Мешкова прикладом в поясницу не для боли, а для оскорбления. – В комиссарах, наверное, забыл строевую выправку.

 

– Нестеренко?! – обернувшись, воскликнул Мешков. – Я тебя узнал. Помнишь, на Диковинском шляху обзывал ты солдат «пшенной крупой», но сразу хвост поджал, когда Симаков штыком на тебя замахнулся. А вот на безоружного ты снова лезешь…

 

Чернобородый казак остановился с неопущенной на ступеньку лестницы винтовкой, будто готовился нанести Мешкову новый удар, выдавил сердито:

 

– Нету больше твоего Симакова, в Юзовке мы его рассекли пополам. И тебя рассеку, иди! Я вот тебя…

Мешков молниеносно трахнул сапогом в лицо замахнувшегося прикладом, и пошел быстро вверх по ступенькам, не оглядываясь на покатившегося с грохотом вниз Нестеренко.

 

– Здравствуйте, капитан Мешков! – дружелюбно сказал Букреев, хотя и с неприязнью покосился на его расстегнутую тужурку и на торчащий из-под полы обрывок голубого шелка. Протянул руку. – Признаться, не ожидал такой встречи с вами. Но жизнь столь сложна и недисциплинированна, что я уже перестал чему-либо удивляться. Вчера наши захватили опубликованные графом Зотовым, с которым вы вместе служили, его «Военные записки». В них он позорит лучших представителей императорской гвардии, бывшей в недавнем прошлом гордостью России. Вот пишет, – Букреев достал тонкую книжечку, полистал и начал читать вслух:

 

«… Командующий гвардией, великий князь Павел Александрович, совершенно ничего не понимал в военном деле и политике, а командир 2-го гвардейского корпуса, Раух, классический трус: напачкал в штаны при первом услышанном выстреле, почему и в больном состоянии возвратился с Западного Фронта, не доехав до него целых восемь верст…»

 

– События печальные, – сказал Мешков с иронией в голосе, – но какое это имеет отношение к нашей с вами неожиданной встрече?

 

– Непосредственное, – глубокомысленно сказал Букреев, пощипал рыжие холеные усы. – Своими мемуарами граф Зотов заплатил большевикам за назначение его командиром красной бригады…

 

– Любопытно…

 

– Не любопытно, а потрясающе! – сердито возразил Букреев. – Растленная идея равенства увлекает людей: граф Зотов изменил дворянскому классу, капитан Мешков изменил купечеству из-за хромовой комиссарской тужурки. Хмы, «комиссар»! Слово, признаться, звучит романтично. Жаль только, что вы увлеклись этим звучанием, как неопытная девушка ландышем: поцеловала, а губы разнесло от яда. Одемократились вы в одну ночь, как обабился в свое время атаман Стенька… Взгляните на себя, штатская кукла, если не чучело… Садитесь, курите…

 

Мешков не отказался. Взяв папиросу и помяв ее пальцами, пожаловался:

 

– Неудобно жить с одной рукой…

 

Букреев молча чиркнул спичкой, поднес ее бледное пламя к папиросе собеседника. «Что важнее, привлечь Мешкова на службу или пустить его быстрее в расход? – носились в этот момент мысли в голове Букреева. – То и другое имеет свои выгоды: расстрел отбивает у других охоту к повторению измены, умение привлечь противника на службу доказывает превосходство нашей доктрины над доктриной противника. Система, не умеющая привлекать к себе обиженных ею людей, обречена на гибель».

 

– Будем вести себя по-рыцарски, – сказал Букреев задушевным тоном. Но папиросу сунул концом в пепельницу нервно, глаза недобро сузились, почему и Мешков сразу насторожился. – Скажите, Николай Сергеевич, чем большевики прельстили вас?

 

– Конечно, не красивым звучанием слова «комиссар» и не идеалом не существующего у них принципа равного распределения имуществ. Да если бы такой идеал был у большевиков, он бы скорее напугал наследника миллионного состояния купца Мешкова…

 

– Тогда что же вас привело к большевикам?

 

– Я пришел к народу, к его жизни. Пока большевики правильно понимают жизнь народа, я буду с ними. Сейчас они правильно выражают интересы народа…

 

Букреев слушал, не перебивая, рассказ Мешкова о том, как он поступил на службу в Уездвоенкомат. Мешков волновался. Он даже встал и начал правой рукой застегивать пуговицы тужурки.

 

– Радость связи с народом, вот что привело меня к большевикам. Если бы вы хоть раз в жизни пережили эту радость, то и минуты не стали бы работать в белогвардейской контрразведке…

 

Букреев побледнел, на бритых щеках вздрогнули мускулы.

 

– Садитесь! Закуривайте!

 

Курили они молча, как бы состязались в молчании. И не выдержал Букреев.

 

– Вас привлекает, по моему, неограниченная страсть большевиков к безнаказанному уничтожению народа своим массовым террором…

 

– А разве есть такой террор? – возразил Мешков.

 

– Боже мой, да вы сущий слепец! – всплеснул Букреев ладонями. – Даже писатель Горький выступил с протестом против мясорубки ЧКа, а вы…

 

– Горький тоже может ошибаться…

 

– Странная логика, – пожал Букреев плечами. – Вы, наверное, не читаете того, что печатается большевистской диктатурой и потому не понимаете того, что мне совершенно ясно. Вы просто верите, что Горький ошибается, а большевистские боги безгрешны. Один из них, начинающий быть пророком, вот что говорит о гуманизме и терроре. Мы  подбираем статьи, по долгу службы, по вопросам большевистской доктрины. Послушайте, что напечатал Джугашвили 20 октября 1917 года в газете «Рабочий путь» и что прошло мимо вашего внимания:

«Окружили мя тельцы мнози тучны, – начал читать Букреев и пояснил: – Статья эта напечатана без подписи, но теперь мы выяснили через разведку, что писал ее именно Джугашвили в дни подготовки к ликвидации демократии и установлению диктатуры в России. В статье обрушивается удар на писателя Горького, протестовавшего статьей «нельзя молчать» в газете «Новая жизнь» против готовящегося насилия большевиков над народом. Джугашвили пишет откровенно, что он жаждет диктатуры и крови: – … Что касается неврастеников из «Новой жизни», то… они не могут «молчать» потому, что теперь вообще все загоготали в отечественном болоте интеллигентской растерянности… Первое слово упрека они сказали той самой революции, о которой с увлечением говорят за чашкой чая, но от которой они бегут, как от чумы, в самые ответственные минуты… Революция не умеет жалеть, ни хоронить своих мертвецов, она их отбрасывает в небытие, если они не хотят учиться у нее…»

 

– Вот, – потрясая газетой, испещренной красными подчеркиваниями, восклицал Букреев. – Вот изумительное кредо одного из ваших большевистских пророков, которого, есть у нас сведения, ЦК партии большевиков выдвигает в военные диктаторы или в этом роде, против наших победоносных войск…

 

– Но ведь вы и народ – не одно и тоже, – заметил Мешков.

 

– Да все не то, Николай Сергеевич, – Букреев стукнул пальцем о стол. – Если Джугашвили писал от имени партии и угрожал отправить в небытие всякого инакомыслящего еще накануне прихода к власти, то что же будет, когда он станет реальным носителем всей власти? Он будет отправлять в небытие всякого, кто хоть чем-либо не угодит… И вы, Николай Сергеевич, или сделаетесь палачом этого режима или его мучеником – другого выхода нет…

 

– Прекратим этот разговор Павел Павлович. – Я верю, что партия большевиков не допустит ничьей личной диктатуры. За себя могу сказать, что не подниму руки ни на одного честного человека…

 

– Но сегодня вы уже убили человека, Кичаева…

 

– Не человека, подлеца! – с горячностью возразил Мешков, в серых глазах загорелось злое упорство.

 

– Правильно, Николай Сергеевич, – кивнул Букреев головой. – Вы убили подлеца, мелкого подлеца. Но этот подлец умел приносить пользу нашему большому делу: Кичаев опознал Сорокина Кузьму и тем самым предупредил угон нашего бронепоезда вашим агентом, которого мы повесили… Спокойно, спокойно, Николай Сергеевич, послушайте. Кичаев, как местный человек, был для нас крайне ценен. С его помощью мы провели успешную операцию по ликвидации Старо-Оскольского Ревкома на Касторной. Жаль вот только, что потеряли там Баутина: черт его дернул тащить в плен смазливую бабенку, которая его же и застрелила из браунинга. Теперь мы знаем, что это была жена того самого Шабурова, за которым мы охотились с помощью Кичаева. Он хорошо знал этого Шабурова еще с шестнадцатого года, когда тот проживал в слободе Ламской под клич  «Севостьянов»… И не из-за вас посылали мы бронепоезд «Слава офицерам!» Вы теперь можете понять глубину моего огорчения, что наши остолопы не сумели взять Шабурова, притащили вас…

 

– Если вас огорчает мое пленение, прошу отпустить…

 

– Об этом и я думаю. Вы подпишите обязательство служить нам, я распоряжусь о вашей свободе. Устраивает?

 

– Не устраивает, – возразил Мешков. – 18 мая прошлого года я принял присягу стоять на страже интересов рабочего и пахаря, а вы предлагаете мне поднять на них руку или стать шпионом.

 

Букреев пожал плечами.

 

– Тогда напишите мне подписку, что вы убьете Шабурова или Зотова. Я вас отпущу и даже не потребую выполнять в натуре акт убийства…

 

– Я не дурак, чтобы давать такие подписки и превратиться в игрушку ваших рук…

 

– Вы прозорливы! – усмехнулся Букреев, быстро подошел к Мешкову и, как бы невзначай, сжал его раненую руку, проследил за гримасой боли на лице Мешкова и сказал, наслаждаясь мыслью, что физическая боль, наверное, заставит Мешкова быть уступчивее: – Ваши глаза налились дикостью от одного моего товарищеского пожатия раны на вашей руке. Но, подумайте, в моей власти увеличить во сто крат и распространить боль на все ваше тело… Если будете упорствовать…

 

– Вашему рыцарству такой поступок не повредит, – сказал Мешков с ненавистью в голосе. – А я, признаться, и не ожидал от вас манной каши… К вам у меня лишь одна просьба: отпустить без всяких условий или расстреляйте. Компромисса быть не может…

 

– Мне кажется, вы завидуете Риваресу из «Овода» Войнича? – спросил Букреев, губы искривила усмешка. – Было бы с моей стороны несправедливо отказать в этом вашем желании. Я сделаю вас Риваресом…  Нет, нет, я не о душе и сердце веду речь: эти категории за рамками моих возможностей. Они даже недоступны вашим божески непогрешимым вождям. А вот придать вам внешнее сходство с Риваресом, как нередко бывает и в подвалах ЧК, мне посильно: я вас искалечу…

 

– Мне придется увидеть рыцаря, избивающего кочергой честного русского человека? – негодуя сказал Мешков.

 

– Нет, вы не увидите рыцаря, – возразил Букреев. – Для этой работы есть у нас специалист-художник. Он может придать человеку сходство хоть с самим красавцем Квазимодо. Мы за это разрешили носить любимую им гайдамакскую форму есаулу Осередко…

 

При упоминании этой фамилии по жилам Мешкова пробежал холод: об Осередко писали все газеты как о свирепом палаче еще в период оккупации немцами и гайдамаками части Курской губернии в 1918 году. Это он приказал запороть шомполами умиравшего в Грушевке коммуниста Орлова, выданного случайно его матерью священнику на исповеди.

 

– Я офицер русской армии! – возмутился Мешков. – Не хочу оскорблять своего взора встречей с мерзавцем Осередко. Найдется же для меня винтовочный патрон для расстрела за верность народу?

 

– Нет! – закричал Букреев, захлебываясь торжеством своей власти и возможности сделать с пленным человеком любое. – Я преподам вам предметный урок безответственной диктатуры, чтобы вы поняли, куда она поведет миллионы, трупами которых всегда вымащивали диктаторы свою страшную дорогу славы…

 

– Остановитесь! – сказал Мешков, но Букреев яростно зазвонил в поднятый над головою колокольчик.

 

Осередко вбежал моментально, будто он давно уже стоял под дверью и знал, что его позовут. Высокий, в синем жупане и черных широких шароварах с голубыми лампасами, в лакированных остроносых сапогах со шпорами, он шагнул мимо Мешкова к отошедшему  к окну Букрееву. Тот что-то шепнул Осередко.

 

– Слухаюсь! – Осередко взметнул кисть руки к обрезу серой смушковой шапки, с которой свисал на затылок желтый суконный шлычок с золотистой парчевой кисточкой. На твердом стоячем воротнике его жупана сверкнули золотые колосья, на широком плече чуть колыхнулась полоска гайдамакского желто-голубого погона. Повернувшись к Мешкову, скомандовал: – Гайда зi мною! Побалакаем трошки…

 

… Вечером Букреев передал сестре Мешкова его изуродованное полумертвое тело.

 

– Выздоровеет, будет похож на Ривареса, – сказал при этом и усмехнулся: – На рыцаря пусть не обижается, так как служба есть служба… для пользы дела…

 

«Боже мой, – заливаясь слезами, подумала женщина. – Каждый палач объясняет свои злодеяния «пользой дела» и тем, что он будто бы проливал кровь других и калечил их во имя великих целей истории. Да благословен будет тот, кто разоблачит палачей! Риварес, Риварес…»

 

Евгений Белых для Кавикома