KaviCom.ru интернет-портал Старого Оскола

 

 АТАКА ОТБИТА

 

После решения Старо-Оскольского Ревкома объединить все отряды Красной гвардии (Железнодорожный, № 1 и № 2) в один сводный, красногвардейцы были размещены на казарменном положении в двухэтажном здании на Михайловской улице, неподалеку от Михайловской церкви, священник которой, Мазалов, встал к этой поре душою готовившегося контрреволюционного выступления черносотенцев.

 

Для усиления городского сводного отряда Красной гвардии были переведены в город и размещены в казарме также красногвардейцы Знаменской волости. Командиром сводного отряда был Лазебный, совмещая в то же время обязанности Уездвоенкома. Командир отряда № 1 Завьялов был теперь в помощниках.

 

Среди делегированных крестьянами в сводный отряд Красной гвардии был Кривошеев Евдоким Прохорович из Лукьяновки. Этот человек еще в девятьсот пятом году, работая мраморщиком, участвовал в вооруженном восстании ростовских рабочих против царизма. Февральская революция застала его в Лукьяновке. За свое антивоенное выступление на многотысячном митинге возле лукьяновской церкви и за избиение теплоколодезянского священника Николая и инспектора народных училищ Галевского, предлагавших «воспринять конституционную монархию в России», он был посажен в тюрьму и прозван «якобинцем».

 

– Я вам говорю точно, – гремел его голос в казарме, когда проводились митинги или собрания (А они проводились почти каждый день). – Надо всех противников Советской власти хватать за ноги и бить головой о каменные стены. Вот это правильно совершилось, как вот в газете написано: генерал Николай Духонин воспротивился приказу Совнаркома приостановить военные действия и начать мирные переговоры, так Ленин послал к нему, в Могилев, матросов под командованием Дыбенко. Они генерала арестовали и хлопнули на вокзале головой о бандаж паровозного колеса. Так вот и нам нужно сопровождать врагов революции в штаб Духонина, на тот свет. А мы их не отправим, они нас отправят, как пить дадут… Как вот вы скажете, товарищ Шабуров, – заметив вошедшего в казарму работника Ревкома и желая заручиться его поддержкой, спросил Кривошеев. – Я это к тому спрашиваю, что к казарме подходят вечерами темные личности и пугают нас восстанием на весь уезд и предлагают разбегаться, пока не поздно. Мы об этом доложили начальнику отряда (Спросите товарищей Щербатенко и Романченко, они ходили докладывать), а он не очень разволновался, только сказал: «Без разрешения из казармы никуда не отлучаться. Усилить караулы».

 

– И правильно поступил начальник отряда, что не поднял паники, – сказал Шабуров. – Криком и шумом делу не поможешь. Нужно больше выдержки и больше бдительности. Вот почему вы не задержали тех, которые подходили к казарме и предлагали красногвардейцам разбегаться? Вот и молчите, потому что оправдания нет…Вы, товарищ Кривошеев, не правы и в своем призыве к самосуду. Зачем? У нас теперь твердая Советская власть. Задерживайте подозрительных и в Ревком. Разберемся. Сейчас, товарищи, обстановка в стране сложная, тяжелая, и мы не должны растериваться. Враждебные нам силы сейчас выставили лозунг: «Вся власть Учредительному собранию!» Они понимают под этим ликвидацию Советской власти и, конечно, будут бороться за это даже с оружием в руках, мятежи будут организовывать. В борьбе, как в борьбе. Наши органы власти не дремлют. 29 ноября Совнарком издал декрет об аресте членов ЦК кадетской партии и объявлении их врагами народа. А вот 13 декабря напечатаны ленинские «Тезисы об Учредительном собрании». В них ясное требование: собрание должно безусловно признать Советскую власть и ее декреты, иначе… на это собрание народ положит крест…

 

– Ну, меня извините, я и в самом деле очень горяч в рассуждениях, в делах даже сдержаннее, – сказал Кривошеев, не обидевшись на замечания Шабурова. – А вот все же зло берет, что существуют и существуют разные думы и земства у нас, в городе и в уезде. До какой они поры-времени будут?

 

– Сейчас я на этот вопрос не отвечу вам, Евдоким Прохорович, – сказал Шабуров. – Вы об этом узнаете и сами будете говорить сегодня на заседании Совета. Вручили вам повестку?

 

– Да нет пока. Но я и сам приду, если там Файнберг про меня забудет…

 

– Вот и хорошо, обязательно приходите. Вечером, часов в десять…

 

… Бурным было в эту ночь заседание в Старо-Оскольском «Смольном». В принятом единогласно решении говорилось, что Совет, основываясь на показаниях работника пожарной охраны товарища Кострыкина и на подтверждениях расследования о подготавливаемом городской думой и уездным земством мятеже против Советской власти, распускает городскую думу и земство, облагает городскую буржуазию контрибуцией, чтобы подсечь ее капиталы и средства, считает необходимым привести в боевую готовность сводный отряд Красной гвардии, конную милицию, караульную роту, пулеметную команду и все другие подразделения гарнизона для подавления контрреволюции и отнятия оружия посредством обысков…

 

В это же время горели огни в здании городской думы. Там шло объединенное заседание гласных думы и земства с участием представителей партий «демократии».

 

В полночь было принято предложение Щепилова «Держаться твердой политики и обратиться к населению с призывом не выполнять никаких требований Советов до установления Учредительным собранием законной формы власти в России».

 

Еще продолжали греметь аплодисменты гласных, когда в зале появились уполномоченные Старо-Оскольского Совета – Сорокин, Щенин, Завьялов, Кривошеев. Они потребовали слова для сообщения.

Выступление Кривошеева с сообщением гласные выслушали с ироническими усмешками и убежденностью, что дни Совета сочтены. Ведь гласные знали, что в домах и во дворах уже собраны вооруженные, готовые к действию люди, чтобы разогнать Совет. Когда же Кривошеев потребовал от гласных подчиниться воле Совета и разойтись по домам, начался взрыв негодования:

 

– Якобинец! – кричали одни.

 

– Комиссар, собачий депутат! – поддерживали другие.

 

– Евдоша-переметчик! – надрывались третьи, намекая, что Кривошеев был когда-то членом партии социалистов-революционеров.

 

Потом слово взяла эсерка Благосклонова, молодая учительница с некрасивым, но решительным лицом. Улыбающимися карими глазками она поглядела на растерявшийся президиум, потом повернулась к уполномоченным Совдепа.

 

– Выборы в Учредительное собрание показали, что народ не с вами. И вы это знаете. А если забыли, напомню, – горячо заговорила она, выхватила из кармана газету «Курская жизнь» за 18 декабря и прочитала: «Петроград. Всевыборы. Авилову. По Курской губернии подано при выборах в Учредительное собрание 1.058.356 голосов. За список № 1 подано 867.743. По этому списку партии социалистов-революционеров избрано 12 членов в Учредительное собрание. По списку № 4 социал-демократической рабочей партии большевиков избран 1 член в Учредительное собрание, Анатолий Васильевич Луначарский из 18 выставленных большевиками. Всего список № 4 собрал лишь 119.127 голосов». Понимаете, совдеповцы, арифметику истории? Нет, вы плохо понимаете законы демократии, потому что признаете только силу и насилие, являетесь узурпаторами и разрушителями народной свободы во имя диктатуры одной партии. Мы не намерены терпеть вас. Мы ответим на вашу силу своей силой! – она отвернулась от делегации Совета и закричала в зал пронзительным голосом:

 

– На улицу! К народу! Мы начнем, нас поддержит вся свободолюбивая Россия…

 

– В «Смольный», они не шутят! – распорядился председатель Укома РСДРП(б) Щенин. – В «Смольный»!

 

Едва успела делегация возвратиться в «Смольный» и доложить об отказе думы и земства выполнить решение Совета, на улицах зашумела толпа.

 

Прасолы и купцы, шибаи и слободские «ухари», выпущенные из тюрьмы уголовники и переодетые офицеры, сельские кулаки и церковные причты, вся грязь контрреволюции выползла на улицу.

Горели чадные факелы. В кровавых отблесках пламени метались слова пьяной песни Пуришкевича:

 

Быстры, как волны,

Все дни нашей жизни:

Что ни день, то короче

К Германии путь.

Налей, пролетарий,

За гибель Отчизны,

Мир без аннексий

Устрой, как-нибудь…

 

В рядах, переодевшись в шубу картоякского покроя и в охотничью шапку с длинными ушами из лисьего меха, чтобы не узнали, шел высокий человек с цыганским лицом и черными лоснящимися усами. Это казацкий урядник, Агафон Дроженко. Трудно было ему: сын, прапорщик, служил помощником командира Старо-Оскольской караульной роты, все больше отмалчивался и не выяснял своих взглядов. «А вот как теперь придется, если совдеп разгоним? – тревожился урядник. – Вешать его или как? Тоже и с этими мерзавцами морока, с Ванькой Денисовым и Володькой Бурцевым. Факт, они придумали в Казацком Союз рабочей молодежи и дом Владимира Ивановича Успенского захватили нахрапом под свои разбойничьи и безбожные собрания. Ну, этих высеку до крови, а вот с сыном как, с Сашкой? Вразуми, господи, и укажи! А если нас Совдеп осилит, тогда как? Разум мутится, боязно, а все же не могу я им так всего этого простить, большевикам. От них у меня нету счастья и удачи в жизни…»

 

Вулканом кипела злоба в груди Дроженко. Он готов был перебить все население города и даже России. В первые ряды восставших он встал еще и потому, что разведал самолично: у «Смольного» дежурили в эту ночь котельщик железнодорожного депо, Сычев Николай, и  помощник машиниста, Анпилов Константин. С ними хотелось рассчитаться. Сычев чуть было не убил урядника Дроженко молотком в девятьсот пятом году, Анпилов не дал уряднику на станции Горшечное в 1916 году арестовать агента РСДРП(б) Степанова, а ведь из-за этого упущена большая награда и возможность повышения по службе.

 

«Они у меня, я их, – мысленно лютовал Дроженко, щупая рукой револьвер в кармане и стараясь в то же время посторониться в тень, спрятаться от пламени, шипевшего в руках Виктора- гармониста, который шел рядом. – Этому сволоченку терять нечего, еще не женат и только по сучкам лазает, а мне обозначаться на свету не след…»

 

Виктор шумел:

 

– Долой Совдепы, смерть узурпаторам! Да здравствует полновластное Учредительное собрание!

Купчишка Алентьев, обряженный в шубу шерстью наружу и до неузнаваемости вымазанный в сажу, размахивал руками и что-то кричал невнятное. Он все время пытался отступить в задние ряды: денатуратное опьянение у него уже выветрилось, робел при мысли, что из «Смольного», наверное, начнут стрелять, могут убить.

 

– Куда пятишься, крыса паршивая! – всякий раз покрикивала на Алентьева, шагавшая позади него красивая женщина в шубке с пышным воротником. Это была Анна Сергеевна Трифонова, владелица номеров и постоялого двора на Белгородской улице. Она старалась, чтобы пламя факела освещало ее лицо и показывало бы всем ее красоту. Алентьев злил Анну Сергеевну и своей трусостью и тем, что, пытаясь попятиться, заслонял собою жаркий факел Виктора. Она хлопала кулаком по спине Алентьева, и он тогда снова храбрился, выравнивался и начинал кричать невнятное.

 

– Укрепи, господи, сердца их, – шепотом молился за восставших священник Тимонов, одетый в крестьянский зипун поверх полушубка. Жидкую свою гриву он запустил под воротник, опустил борты солдатской серой папахи и стал неузнаваем. – Против диавола идем, против антихриста. Помоги, господи, одолеть силу адову…

 

Переодетые офицеры шли молча. Зато разные Чечулины, Жилины, Лихушины, Сотниковы, Грачевы, Шерстаковы, Волчанские, Лавриновы, Кореневы, Ильниковы, Голевы, Гребенешниковы, Топоровы, Пойминовы, Игнатовы, не есть им числа, галдели немилосердно. Они восхищались храбростью друг друга, храбростью дамы Трифоновой и храбростью сынка Степана Лукича из зеленой лавки, шедшего с факелом впереди всех.

 

Среди всей этой толпы, будто шакалы, стоная и дрожа от страха перед возможностью сражения у «Смольного», но, желая быть на виду у всех, чтобы не оказаться обойденными в случае удачи, метались из ряда в ряд и скакали петушками сбоку колонны дельцы из числа выбившихся в купеческое сословие через ступеньки приказчиков, компаньонов, бесчестной коммерции и «двойных бухгалтерий» своих «неясных» доходов.

 

«Ах ты, беда какая, что так приходится! – тревожился сердцем Николай Игнатов, горбоносый купчишка с повадками и ужимками беса. – Если меня убьют, останется Сашка, не доведенный до смысла. А сколько пришлось хитрить в жизни для накопления, пока нажил капиталы… Ай-я-яй-ай!»

И пронеслась перед его глазами вся жизнь: до девятьсот седьмого служил агентом Новочеркасской фирмы Пузанова по продаже свеч, потом завел свое дело с конторой в слободе Ильинке Сальского округа Войска Донского. Удобно же было бесплатно пользовать помещение и лошадей компаньона Ивана Логвиновича Ильшенко, собирать утиль по всем краям и губерниям. Деньга, что червь, завелась: новый дом поставил на Осколецкой, Сашка в реальном науку одолевает, в деле сноровист: прошлым летом рубль на рубль прибыль нагнал.

 

Игнатов вздохнул, невольно улыбнулся, и снова поплелись мысли: «Да и то сказать, Сашке осьнадцать лет, пора на самостоятельность. Мне в его пору пришлось уже целую деревню и пять церквей так ловко надуть, что и становой пристав концов не нашел. Чу-у-удно, дела-а-а! Какой же смысл для таланта, если убьют?» – от этой мысли снова похолодело сердце. Подался на правый бок колонны, чтобы удобнее нырнуть в сторону: пламя факелов освещало лишь крайние дома, кровавым пожаром отражалось в стеклах окон, а в глубине переулков царила темень, нырнешь туда и спасен. «У них сила. Чудно-о-о. Капитан Мешков, такой несметный богач, а перешел к большевикам и, говорят, пулеметами командует. Неужели их сила нас пересилит? Господи, вразуми, куда вернее броситься? Отгони робость от сердца моего… Если большевиков не спровергнем, кровь нашу высосут, все богатство отнимут. Но я знаю, что делать, если они начнут одолевать: нырну в переулок, спасусь, потом…, господи, вразуми! И святые пророки твои превращение имели… Да, верно, Ягненковым стану, Сашку научу Ягненковым стать. Прельстимся к победителям, не разберутся, словами ласковыми ублажим, а сами будем подкусывать… по одному… Чу-у-удно, дела-а-а…»

 

Купчик Терентьев разгадал замысел соседа, растревожился: «А мне то умирать зачем, если Игнатов в проулок целится? – робел и старался не прозевать момента. – В Знаменском жить мне приходилось не жирно, был вошью против Луки Шерстакова. В Чернянке хватил капиталец, когда был приказчиком. Завел потом магазин в Старом Осколе, два дома купил… А тут революция, все пропасть может. Но и под пули лезть – дураков нету, увильну в переулок за Игнатовым: у меня не две головы на плечах. Тоже растут ребятишки… Лизка – шустрая, вострая. Ванюшка вызревает… Кто же им посоветует в жизнь носом пролезть, если меня убьют? Дудки, в дураки не полезу, увильну. И Лизку научу, Ваньку научу жизни. Вручал же я людям гнилой товар, а что они, люди, умнее стали? Да ничего они не поумнели, не разберутся в сорте… Черт с ними, пусть одолевают по виду, а по смыслу мы останемся над ними: дома сохраним за склонность, а магазин пусть захватывают, не жалко. Что там осталось, если мы товарец спрятали? Да ничего, одни мыши стрикуляют…»

 

Мятежники энергично готовились к восстанию против Советов.

 

В это время караул, выставленный Совдепом еще с утра у колокольни Михайловской церкви, откуда ожидался сигнальный набат к началу мятежа во всем уезде, был ловко снят заговорщиками и ложной бумагой Ревкома направлен к Гуменскому мосту «для предотвращения» будто бы намеченного вторжения в город мятежников из Атаманского. Замок с колокольни мятежники не стали снимать, так как набат решили подать с колокольни Николаевской церкви в тысячепудовый колокол, слышный на 25 верст в округе. Церковь же имени Михаила Архистратига и не была замкнута красногвардейцами, так что в ней беспрепятственно могли собраться заговорщики на богослужение в случае провала штурма «Смольного».

 

Когда толпа шумно проходила мимо его дома, купец Платонов вышел из ворот своего двора и направился в церковь, как было условлено со священником Мазаловым.

 

В неосвещенной церкви было тихо, перед царскими вратами голубым огоньком мерцала копеечная свечка в канделябре.

 

– Открывайте врата! – сунув деньги священнику, прошептал Платонов. – Наши пошли на «Смольный», да облегчит господь рождение победы…

 

Ощупав деньги, отец Иоанн возликовал душой. Зашептал молитву, пригнул Платонова у аналоя лбом к полу, сам шагнул к алтарю. И Платонов, распластанный в страхе перед таинством «разрешения», слышал звон скользнувших по металлическому стержню медных колец завесы, отдернутой священником, характерное шипение распахнувшихся «царских врат».

 

– Даруй, господи, победу и разреши жизнь без боли против супостатов «Смольного», – вполголоса читал священник составленную им для Платонова молитву. – И пусть силы адовы развеются, яко дым смрадный, перед волей твоей. Благослови и помилуй ныне и присно и во веки веков…

 

Хвост колонны миновал церковные двери, когда Платонов вышел на улицу. Перекрестившись на церковь, потом на факельное зарево над черным месивом людей, он медленно пошел по тротуару вверх. Тяжелый револьвер «Смит-Вессон» болтался в кармане поддевки, и Платонов жалостливо подумал о себе: «Может быть, через несколько минут кончится моя жизнь и так не узнаю, что будет с сыном, Мишкой. Он же, дьявол его задави, кричит за большевиков, хотя и весь в соплях. Неужели, какую ясность предвидит?»

 

Священник хотел было тоже выйти на улицу, но еще раз ощупал деньги в кармане, оробело зажмурил глаза. Он представил себя убитым и даже ощутил, что кто-то вытаскивает у него деньги. «Нет, я лучше здесь побуду, - решил он и прислонился лбом к холодной позолоте иконостаса. – Пути Господни неисповедимы…»

 

В «Смольном» была объявлена боевая тревога, с кличем «Факел, факел, факел!» по всем подрайонам города носились связные Комитета Союза рабочей молодежи, тревожно загудело на лесопильном, прерывисто зарыдали паровозы на станции.

 

Файнберг, юркий невысокого роста худощавый человек с редкими черными волосами на шишковатой голове, робко бегал по комнатам «Смольного», мешал всем и всякому.

 

– Нет, нет, прошу не портить и не открывать стеклянную дверь на балкон, – растаращился он перед Сорокиным, которому Шабуров приказал обязательно выйти на балкон и охранять его от проникновения мятежников. – Зима, топлива у нас нету, а стекла могут лопнуть, все промерзло…

 

–  Да что вы, председатель, о двери страдаете? – Хмуро возразил Сорокин. – Если мятежники оторвут нам голову, дверь не потребуется. Отойдите!

 

– Не отойду! – взъерепенился Файнберг. – Дверь есть народное достояние, а вы его ломаете…

В комнату энергично вошел Шабуров.

 

– Пререкаться некогда! – сердито распорядился он. – Ваше место, товарищ Файнберг, у документов «Смольного». Берите красногвардейцев и двух железнодорожников – Сверчкова и Ефремова… А вы, товарищ Анпилов, помогите Сорокину открыть дверь.

 

Анпилов молча отбил каблуком нижний крючок, рукоятью револьвера вышиб из петли верхний, надавил плечом на створки. Затрещало, через распахнутые двери ударила в комнату волна морозного воздуха, под ногой на балконе мягким пухом раздался молодой снежок.

 

Было видно, как во всю ширь улицы плескались чадные факельные огни, вились вокруг красных языков пламени черные кудри копоти, срастающиеся с чернотой безлунной ночи. По стенам домов метались широкие тени. Все двигалось, грохотало и шумело. Похожее на бушующее ночное море, когда огни кораблей отражаются в волнах, гребни которых рассыпаются многоцветными брызгами и вьются кудрями в фантастических отсветах прожекторных лучей. Это сходство мятежной улицы с морем, а домов – с кораблями вызвало мгновенно в памяти Анпилова и Сорокина картину восстания Черноморского флота в ноябре 1905 года. Враг тогда оказался сильнее революции, а свой брат – солдат колол штыком матросов при выплыве на набережную из нефтяного костра на море. «На что же теперь надеются мятежники? – со злостью подумал о них Анпилов. – Надеются побить нас в расчете на нашу нетвердость, сволочи! Но это их ошибка, сейчас покажем…»

 

– Кузьма, упреди их голосом!

 

Сорокин, перегнувшись через дубовый брус перил, закричал:

 

– Именем Советской власти приказываю разойтись!

 

Но толпа с разгона хлестанула своей волной по стене «Смольного», загрохотала дубьем по окованным в железо запертым дверям и воротам, ударила камнем по окнам второго этажа. Сверкая в отблесках факелов, со звоном брызнули разбитые стекла, по мгновенно приставленной к балкону лестнице начали шустро карабкаться люди, чтобы через стеклянные двери прорваться во внутрь здания.

Анпилов сильным матросским ударом ноги опрокинул лестницу вместе с карабкающимися по ней людьми. Сейчас же внизу, ослепительно сверкнув, грохнул выстрел. Пуля ударилась о карниз, с визгом зарикошетила в сторону. Потом снова грохнуло, левую щеку Сорокина обожгло, но он успел увидеть, что стрелял Виктор-гармонист, прицелился в него из маузера.

 

От грохота выстрела Благосклонова выронила из рук факел с алыми лентами на древке, толпа отхлынула, и Сорокин увидел рядом с горевшим на тротуаре факелом распростертое тело убитого наповал Виктора. Мерцал в его руке револьвер.

 

– Убийцы, узурпаторы, собачьи депутаты! – завыли в толпе, заголосили.

 

– Расходись! – кричали с балкона. – Расходись, пулеметом начнем стрелять…

 

– Ха-ха-ха-ха, – заливисто засмеялась Трифонова. – Совдеп сидит в мышеловке, а нас пугает. Не верьте, люди! Поджигайте Совдеп, штурмуйте!

 

– Нас окружают! – истерически закричал кто-то из мятежников. Толпа оцепенела, прислушалась: со стороны Нижней площади и со стороны Гусевки нарастал гул человеческих голосов и звон какого-то железа. От здания бывшего воинского начальника загромыхали колеса пулеметных повозок. По Мясницкой, от здания духовного училища, слышался топот бегущих красногвардейцев, звучали команды.

 

Первой вышла из оцепенения Благосклонова. Она молча затоптала пламя своего факела. Ее поняли мятежники, начали гасить свои факелы. Через какое-то мгновение все поглотилось густой темнотой. Надрывно звучал смятенный крик Трифоновой:

 

– Спасайтесь, большевики всех нас порежут, всех поубивают! Нас предали, нас обманули…

 

– Анна Сергеевна, замолчите, давайте бежать, – взяв ее за плечи и, увлекая подальше от «Смольного», шептал на ухо Платонов. – Я знаю окольные ходы выходы к Михайловской церкви, а там будем спасены: за богомолье не может наказать ни одна власть в мире, а ведь наступает воскресенье…

 

– Убили Витьку, парня хороших кровей, – переодетый в одежду казацкого горшечника, вполголоса говорил вахмистр Кичаев уряднику Дроженко, с которым они пробирались буграми и балками в слободу с неудавшегося мятежа. – И нам теперь нельзя оставаться в городе, заарестуют…

 

– Зайдем ко мне, возьмем белье и хлеб на дорогу, махнем к Каледину, на Дон, – сказал Дроженко, скользя вниз по заснеженному бугру. – Спасемся, даст бог…

 

У «Смольного» состоялся ночной митинг.

 

– Атака отбита, товарищи, но контрреволюция еще не разгромлена, - говорил Лазебный. – Она будет действовать исподтишка и в лобовую, как угодно. Нужна бдительность и осторожность.

 

– Надо опечатать сейчас же думу и земство, чтобы не водились там осиные гнезда! – кричали красногвардейцы. – И обыскать надо всю буржуазию, отобрать оружие!

 

– И контрибуцию взыскать без промедления, жиры буржуям растрясти. Мало что атака отбита, наступать на них надо, арестовывать. Сколько их тут было буржуев и офицерья, а куда девались, будто моль их поела?

 

– Найдем, в воду не прыгнут, найдем! Главное, атака отбита!

 

Евгений Белых для КАВИКОМА.